Чумной год

      — Отец, — говорит Вессель, окованный двумя веригами-цепями, и, пошатнувшись, опускается на колено, — позвольте мне напоследок помолиться.       — Помолись, — почти безучастно отвечает Бледный Король, касаясь ладонью его седого затылка; Вессель с облегчением кивает и, встав, прижимается лбом к холодному рунному камню, обняв его, как обнимают мать. Руны светятся, как вода под полной луной, и Вессель гладит пальцами их изящные завитки: когда-то давно Лурьен Хранитель, ещё не подхвативший проказу у одра умирающей вдовы, учил его молиться, но негодовал и поджимал губы, если маленький Вессель путал слова, запинался и выдумывал новые стихи, а мать шептала на другое ухо, что дурного в этом нет, — ничего, можно.       — Ты готов, Вессель? Вессель хочет поклясться, что король запнулся на его имени, но тут же смеётся над самим собой: королю-богу не пристало сомневаться, если всё давно решено, а иного пути никто так и не нашёл. Ну и дурак же ты, Вессель, возвращённое дитя. Вессель садится под жертвенником, поджав ноги: почему они такие длинные? — и цепи, тонкие и тяжёлые, тянутся вслед змеёй.       — Господин Вессель… Хегемол кладёт ладонь в кожаной перчатке на его плечо и сжимает: у Хегемола ручищи такие, что Вессель, рослый и жилистый, рядом с ним выглядит как камышина, — но Вессель лишь отдёргивается; Вессель не видит лица Хегемола, прежде всегда самого весёлого и вечно на праздниках пьяного, но чувствует, что у того дрожат руки, а его прикосновение жжёт хуже железа, добела раскалённого, — и от этого становится ещё тошнее.       — Отец… прошу прощения. Ваша бледность, уведите его, — сухо говорит Вессель. — У него дрожат руки, он будет мешать. Я клянусь, что не буду вырываться.       — Его помощь лишней не будет, если ты не выдержишь, — отвечает Бледный Король, спрятав пальцы в рукава из тонких кружев. — Тебе ведь объяснять не нужно дважды, сын мой. Во всей королевской рати нет никого сильнее.       — Принц, но позвольте… Вессель тяжело смотрит на рыцаря, чьи железные перчатки запечатаны гербами столицы.       — Что для тебя слово простолюдина и слово короля? Не трожь меня.       — Как скажете, принц, — отвечает Хегемол, убирая ладонь с плеча.       — Отойди, — отрезает младший жрец, зажигая последнюю из белых свечей, и в храме тут же начинает терпко тянуть медовым благовонием, как на мессе. Весселю никогда этот запах не нравился.       — Дышите глубже, принц, — шепчет чёрный шаман, выдыхая ему в лицо дым от воскуренных трав, и в его ушах качаются вырезанные из ракушек завитки-серьги: королевские жрецы одеваются в лунное сияние белого с серебром, а на шамане нет ничего белого, кроме двух нитей ожерелья из костей и сломанных зубов. — Так вам будет легче.       — Но я уже пил минеральное молоко с кровью и сотами, — хрипит Вессель. — Я должен… должен…       — Вы почти ничего не почувствуете.

***

      — …Лучезарная, дочь солнца, сестра моя, первая дева из дев, прими мою жертву!       — Всё в порядке, — уверяет шаман жреца, и это слышится так же явно, как окрик, — он уже не должен соображать. Она не поймёт, что попалась в оковы истинно живой плоти.       — Жаль королеву, — отвечает жрец, — такой молодой.       «Погоди-и… Так ты, выходит, не просишь, — думает Вессель, облизывает губы и вздрагивает: так вот, выходит, для чего шаман окуривал его дурманной травой, от которой Вессель закатил помутневшие глаза, сомлел и бесконечно долго ничего не слышал, — ты заманиваешь. Но…»       — Мой король, — почти что умоляет жрец, пока прошибленный осознанием Вессель, не моргая и не сводя взгляда с его лица, медленно слепнет от набухающего в глазах света: богиня-солнце никогда не ест живую одурманенную плоть, — мы ведь не хотели её злить.       — И не будет у неё голоса, чтоб горестно кричать, — мёртво продолжает Бледный Король, вцепившись в подбородок Весселя так, словно вместо ногтей у него железные когти, и режет мягкое сквозь хруст, слёзы и капающую с локтя кровь; голос у отца сух, а руки — в слюне и крови. Вессель, пьяный от дурмана, смутно осознаёт, что ему больно, скулит, царапает пальцы отца и начинает выть.       — Вессель, господин Вессель! Держите его, кто-нибудь! Цепи, встряхнувшись двумя змеями, натягиваются, словно струны. Вессель кашляет, давится кровью, сплёвывает выломанные зубы, и всё это, — кровь, слюна, королевские слёзы, — стекает по камням, как ручьи по дорогам вечно мокрой столицы.       — Ему же больно! Смилуйтесь!       — Иначе не заточить. Нужна дорогая жертва и живое тело, — говорит шаман в костяных бусах. — Самое лучшее.       — Возьми тело, душу и кровь, Лучезарная! — взывает отец. Нет, хрипит ему в тон Вессель, вряд ли скованная плотью богиня-изгнанница смирится и больше не тронет ни одного подданного, — и, взвыв по-звериному, корчится в припадке.