Чумной год

      — Знает бледный змей, что и его свету придёт час погаснуть. Знает же, Корень?       — Всему когда-то суждено погаснуть и зажечься снова, маэстро Гримм, — отвечает королева Руфь, вышивая полотно гобелена: меж светлых с чёрным нитей плющом вшиты зелень и бисер.       — Кто же, как не я, это так хорошо понимает? Гримм тянется за кувшином прозрачного вина, а вина много — по самый край, и Гримм, плеснув в кубок, чуть не проливает его на колени: гость высок, почти одного роста с Руфью, и изящен, и ноги у него длинные. Гримм кладёт ноги на подлокотник, скинув сапоги, и никому чужому Руфь такого непочтения не простила бы, — но Гримм настолько давний знакомый: ещё с тех времён, когда солнцем цвела Лучезарность, Руфь прорастала корнями в потроха порождённых ею самой чудовищ, Унн свивала кольцами голое с брюха тело, войны случались каждую зиму, а Гримм к каждой весне перерождался сердцем кошмара, набухая кровью и силой, — что на это, пожалуй, проще закрыть глаза. Скорее бы уходил из белой обители по зову факела, забирал с собой своих артистов-теней в содранных наживо масках: Гримм сдирает со своих жрецов лица, когда провожает со службы, и дарит им новые, не тронутые воспоминаниями, а прежние — те навек с ним тенью гулять обречены. Пришёл Гримм, сердце огня, пляшет на пальцах, вгрызается под кожу, — придут и дурные сны.       — И снова белое вино. Белое, белое, белое. Почему у вас не готовят вишнёвое или тёмное, Корень?       — Не приживаются у нас ни лесные вишни, ни тёмный виноград.       — А как же тропы владычицы Унн? Там ягод больше, чем звёзд на небе.       — Там её земля, её люди и её законы. Не наши. Гримм смотрит, как Руфь протягивает стебель тёмной ниткой.       — Твои сады ведь когда-то были и её владениями.       — Были. Потому что мой муж Унн о них попросил, а я — забрала.       — Божественные дела, — говорит Гримм, приложившись к кубку, и пьёт, закрыв глаза. Под белым дворцом в можжевельнике, вышитом на гобелене королевы, распускаются ветвями, колючками, зарослями сады, полные цветения и жёлтого винограда: Руфь, мать-кормилица, вечно голодная и вечно щедрая, врастает всеми своими корнями в рыхлую землю, а по ночам ей снятся древесные сны, — будто Руфь глядит из сердцевины чардрева, пока по жилам, как и прежде, вместо крови течёт сок, а под кожей ползают жуки. Щекотно, хочет расхохотаться Руфь, и в её белых волосах-ветвях, раскидистых, словно рога оленя, гуляет ветер. А потом Руфь просыпается: вместо жуков — жемчуга, вместо корней — ноги и пальцы, вместо волос-ветвей — шнурки в косах. И этому телу, которому так по душе любовь и ласки, всё воздаётся стократ, несоизмеримо больней: тяжесть под сердцем, выкидыши, застилающая глаза пелена слепоты. Когда-то Руфь, всегда ненасытная, хотела от Вирма верности, — тот смеялся, что у них впереди вечность, и вздрагивал, когда Руфь била его по щекам, — а потом хотела детей, которых они так и не смогли родить. Может, так выглядит расплата?       — Где же твой сиятельный супруг? Я преизрядно хотел с ним свидеться и покинул своих жрецов на целых два дня, а он даже не удостаивает меня своим присутствием. Умаялся от тебя?       — Он нынче в деревне божьих воинов. Задержится.       — О-о-о. В пасть к зверям ходит, значит.       — Так надо, — замечает Руфь. — Если божьи воины хотят жить, как и мы, то пусть помогают нам, когда придёт время.       — Под торфяными болотами тлеют угли. Короля кошмар со страхом погубят, Корень, — поднимает Гримм палец, — не чума.       — Негоже говорить в нашем доме о кошмарах, маэстро Гримм. Руфь молчит, прислушивается к тишине и, прижав к груди ворох гобелена, заглядывает в кроватку: ребёнок, — малыш ещё, меньше года, — дремлет, положив ручки поверх овчинного одеяла и закрыв глаза, тёмные и с поволокой, как у котёнка. В первый день ребёнок хныкал, когда Вирм принёс его во дворец после обряда, умыв в чёрных водах озера Бездны, — а теперь не хнычет: сопит, будто язык к щекам прилип.       — О, так у вас теперь ещё одна забота?       — Пустотой возвращённая.       — Сын или девчонка? — живо любопытствует Гримм и суётся туда же носом, оторвавшись от изучения герба; с обеих сторон кубка топорщит крылья выпукло-резной жук.       — Не наше он семя. Ничьё.       — Что же тогда дитя делает в ваших покоях, Корень?       — Никому оно больше не нужно, дитя это. — Ребёнок сжимает пальчики во сне, сжав мизинец Гримма в кулак, и Руфь улыбается. — Хороший мужчина вырастет. Рыцарь.