Чумной год

Улла-повитуха смеётся, пьёт, пьянеет ещё больше и начинает хохотать: свадьба гуляется на славу, пиво течёт ручьём, лорд Рух, не сводя влюблённого взгляда с невесты, уговаривает её поесть, и всем весело, как и полагается на празднике. У одной только невесты лицо кислое и сонное, ничем не довольное, — как будто незрелых яблок объелась: невеста подпирает крепким кулаком щеку и одним только взглядом даёт понять, что делить с Рухом баранину она пока что не намерена.       — Поешь, звезда моя, ты не ела с самого утра!       — Неохота мне, моё солнце, — отвечает та, зевая в очередной раз.       — Хоть мяса кусок возьми.       — Захочу — возьму. Зачем мы собрали так много гостей? Ах, какая пара, не без зависти вздыхает Улла, глядя на их точёные, орлино-благородные профили, — и, не удержавшись, кричит:       — Ура! Слава нашей молодой госпоже!       — Слава овечьей деве, слава! Надо было и дядюшку уговорить прийти, — отказался от приглашения, сидит в своей берлоге, расписывает узорами маски, гадает на вороньем пуху. И на свадьбу лорда, который прожил с Херрой целый год и наконец-то сподобился взять её в жёны, тоже погадал: детей своих, мол, так и не родят. Жалко. Несколько малышей в выгоревших до цвета перезрелой малины рубашках галдят и визжат, и один из них, сын младшего советника Шуха, тащит со стола кусок творожного сыра. Малышей в Гнезде всегда наряжают в красное, чтобы не потерялись, когда в лесу играть будут или яйца тухляка собирать, — и красиво, и приметно, и красить легко, лишь разок-другой промять в кадке с варёными ягодами.       — Матти, — шепчет Улла и одёргивает задранный подол его рубахи, — это для старших.       — Хочу, — отрезает Матти, отщипывая очередной кусок.       — Гляди, чтобы не поймали, а то пойдёшь к ма…       — А насколько ты до сих пор дева, Херра? Рух сурово выискивает взглядом того, того кто выкрикнул последний вопрос, но даже не чешется, а Херра, рослая и бледная, в тяжёлом брачном атуре о двух рогах, по-детски капризно надувает губы: совсем не так, как ожидалось бы при её почти зрелом, очень красивом, чуть надменном лице, — кутается в меха и, вздёрнув подбородок, забирает у писаря Ярри кувшин. Мониста на шее невесты звякают, как колокольчики.       — Молодая госпожа, разве ж вам можно?       — Потому и можно, остолоп! — рявкает Херра так, что писарь, вздрогнув, вскакивает со скамьи. — Я отныне твоя хозяйка, так не мешай мне выпивать!       — Но вам ведь не полагается…       — Коль уж я леди, то и пить буду со своими людьми как леди, а не как замужняя девка! Улла тоже вздрагивает под её властный окрик, деликатно отворачивается и старается не думать об обычае, по которому жениху с невестой не положено пить ни глотка, даже если это самое лучшее вино от севера до юга, — а Херра хлебает прямо из горла, не волнуясь, что вино течёт и смачивает дорогие меха. Будто не девушка приложилась к кувшину, а пьяный наёмник.       — Звезда моя, — мягко уговаривает Рух, пытаясь забрать вино из её рук, — нельзя тебе так много пить, ты ещё не ела, опьянеешь.       — Хл-л-п-с, — упрямо булькает Херра, вцепившись в кувшин всеми ногтями.       — Херра! Довольно! Рух так легко переходит с увещевания на приказ, что Херра неохотно отрывается от питья, но тут же с гордым видом вытирает покрывалом щёки, раскрасневшиеся ещё сильнее.       — Хочу есть. Рух, солнце моё, выпей и ты со мной!       — Наконец-то, хвала Матери, — с облегчением выдыхает лорд и, заглянув в кувшин, допивает последний глоток, пока повеселевшая Херра вгрызается в сочную баранину и разглядывает хоругви, расшитые паутиной и стрелами.       — Красивая, да зверюга. Важная больно и невоспитанная, — свистяще шепелявит на ухо Ярри сквозь сломанный зуб, — ещё и гордячка. А ты как думаешь, Улла? Улла обсасывает ребро, свистит на пальцах и кидает кость тут же заскулившей собаке, высунувшей морду из-под стола.       — Конечно, зверюга, с этакими-то рогами.