Чумной год

      — Госпожа Марисса, — кланяется отощавший бородатый сержант, почти со страхом разглядывая Мариссу, и берёт руку для поцелуя — так осторожно, словно её пальцы вылиты из хрусталя.       — Мы много про тебя от господ слыхали, Марисса-Соловушка.       — Это честь…       — Не подходите, — твёрдо говорит Марисса, отдёргивая пальцы, — я заразная. Отойдите, а ко мне не суйтесь.       — С чего бы тебе быть заразной? Вон, глаза-то чистые.       — И из носа не течёт, — добавляет второй слушатель, мелкий и угрюмый юнец в кирасе, видимо, тоже из городской охраны: прежде такие никогда не переступали порог столичного дома наслаждений, удел у них другой — сторожить, хватать за шиворот или, наоборот, гостям кланяться, ибо для того, чтобы войти, им нужно целый лунный год ничего не есть — лишь копить жалованье. А ежели и скопили бы, — никто не допустит их на верхние этажи, где ручьём плывёт минеральное молоко, и в покоях голова кружится от цветочных масел: чтобы туда пройти, надо хотя бы хорошо пахнуть. — У заражённых сопли текут. Ах, вернуть бы то время, когда не было в доме наслаждений ни одного грязного солдафона, а за пенье, музыку и лживые слова к ногам бросали столько гео, что Марисса, будь её воля, могла бы любого посудомойщика герцогом сделать. Где теперь эти дни, где сама Марисса, — где, если ей теперь никогда отсюда не выйти, если Марисса, обезумевшая от тоски, рада петь, — да и не только петь, — за миску горячего супа?       — Хотите, докажу? Мариссе-Соловушке стесняться нечего, — у неё не осталось ни фамилии, ни родни, ни любовников, даже волосы она под платок теперь не прячет, когда поёт, аккомпанируя себе на цитре, и если прежде хотя бы деньги водились, то теперь, на втором году чумного поветрия, плевать уже всем на деньги: была бы еда, — поэтому Марисса, не дрогнув, подхватывает расшитый подол и задирает юбки вместе с рубахой по пояс, укоризненно глядя слушателям в глаза: по ногам у Мариссы течёт холодное и липкое, золотисто-гадкое, ни с одной дурной болезнью не спутать. Младший вскрикивает, а сержант сочувственно свистит, но оба отшатываются, и Марисса ничуть не чувствует себя униженной, но и победительницей — тоже.       — А что, у вас, женщин, и так бывает?       — Бывает.       — Я даже не подумал, — недоумевает младший. — Ты такая… обычная. Даже ресницы не вылезли.       — Зато нутро скоро дотла выгорит.       — Сколько тебе осталось? — просто спрашивает сержант, усевшись у тяжёлой каменной вазы. Почему-то от этого простого вопроса Мариссе, уставшей от ожидания конца, становится легче.       — Не знаю. Месяц, наверное. Может быть, два.       — Хартиган ещё с зимы заразился, а живой, соображает, блюёт только. Ну, он наш брат, — поясняет сержант, и Мариссе становится понятно их сходство в курносых носах и глазах, по жучьи-чёрных.       — Он живёт на окраине, в чумном квартале. Мы иногда ходим к нему, приносим поесть.       — Он очень пироги на меду любил раньше.       — Марисса! — Младший лезет в сумку, достаёт помятый свёрток и кладёт на подмостки. — Вот, возьми. Деньги у нас есть, но, может, и пирог понравится? Мариссе очень хочется схватить подношение, жевать, отщипывать прямо пальцами, вдыхать его запах: свёрток пахнет сладко и съедобно, а она уже два дня толком не ела, — но всё-таки Марисса, помедлив, лишь снисходительно кивает:       — Попробую.       — А ты-то чего здесь остаёшься?       — Тебе тоже стоило бы уйти. В этот дом здоровые ходят. Марисса кривит нежные губы и смеётся так, словно хочет разрыдаться, — и чувствует, что слёзы всё-таки текут, и пытается их утереть.       — Ещё чего! Чтобы я, да и променяла дом наслаждений на чумную яму?       — Тц! Вся столица нынче — яма.       — Ты лучше не болтай, а ешь, — говорит сержант, поудобнее переложив ногу на ногу, и разглядывает резной потолок, по углам которого расцветают лилии, — потом споёшь.       — Да, поешь. Ты такая бледная. Какой же я была глупой раньше со своими деньгами и манерами благородной леди, думает Марисса, — и, тут же вцепившись в свёрток с пирогом, жуёт, пихая сладкую выпечку за щеку.