Чумной год

      — Пятьдесят, ваше святейшество, — облизывает губы толстая торговка, заворачивая жжёный сахар в свёрток, и смеётся. — Не меньше. Нынче вы уже не служка, с вас не убудет.       — Тогда купи своим детям что-нибудь, Аньес, — кладёт Лурьен на прилавок двойную сумму, и та ахает и кланяется, опустив глаза.       — Вы так добры, ваше святейшество! Лурьен отлично её знает: у этой женщины пятеро детей, и она делает самый лучший сахар в торговом квартале столицы, а по воскресным дням ходит в храм возносить хвалу бледному богу-королю, — Лурьен помнит её ещё с тех пор, как его отдали в храм за горсть серебра, а теперь ему кланяются прихожане. Конечно, не пристало архидьякону ходить на рынок и фамильярствовать со своим приходом, — уж король-то точно никогда так не делал! — но Лурьену по душе лепящиеся друг на друга этажи, городские улицы и грязные каналы: когда-то Лурьен играл в прятки на этих улицах, бегая с такими же мальчишками и мечтая взобраться на шпиль Хранителя, а потом мать причесала его, замотала в новый платок, взяла за руку и отвела в приход, и Лурьен плакал до утра, а потом — смирился. Если королю угоден этот храм, то разве не достойно проводить в нём мессы и дослужиться до первосвященника? Город Слёз делится на две части, — и если в одной живут ремесленники и торговцы, то в другой обитает аристократия, а с резного балкона в доме наслаждений слышен женский смех. Лурьен кривится.       — Ох, отец наш земной, смилуйся над моими грешниками. Возле дома шумно, весело и пахуче; здесь встречаются, поют, много едят и играют на деньги, и вся улица пахнет сладкими душистыми благовониями и розовой водой, — это, вне всяких сомнений, и есть истинный запах греха. Лурьен давит желание чихнуть, — право, будь его воля, он бы подмёл всю эту грязь, но без воли божьей с этим, пожалуй, стоит смириться: люди слабы, и грех из них не выжечь ни огнём, ни железом. Даже он, первосвященник, земной наместник бледного бога, — и тот имеет слабость к сахару Аньес, каждый месяц берёт для себя свёрток, ни одному служке не позволяет выбрать — сам покупает.       — Из снов моих с утра бежишь проворно… Спасибо, добрый человек! Лурьену не впервой слышать эту варварскую песню, — но всё-таки он оборачивается, щурясь сквозь прорезь маски: Марисса — благонравная девица, добрая душа, по праздничным дням не пропускает ни одной мессы и никогда не оставит в беде страждущего, так с чего бы ей петь эти глупые баллады возле дома, в котором пахнет шафраном и розами? Марисса сидит на ступенях, возложив на колени резную цитру, поёт и перебирает струны; платок на Мариссе девический, как и положено при её возрасте и незамужестве, а ворот рубахи — открытый, до самой ложбинки, все плечи с горлом видны напоказ: совершенно непристойно для горожанки! — и плечи у неё белые, как у богатой дамы. Раньше Марисса всегда его завязывала. Интересно, а волосы под платком у неё светлые? С такой белой кожей наверняка либо светлые, либо медные.       — Это улица роз, господин философ, — хмурится Марисса, завершив балладу щипком верхней струны, и Лурьен вздрагивает, поняв, что слушает её прямо под дождём, и одежда на нём совсем промокла. — Разве вам положено быть здесь?       — Не положено, Марисса, — отвечает Лурьен, отводит взгляд и лезет в рукав за деньгами. — И тебе тоже не полагалось бы петь на ступенях дома наслаждений, раз ты честная женщина.       — Честная, да без денег. Никто не берёт меня ни в певицы, ни в жёны, господин философ, — капризно надувает Марисса губы, нежные, как лепестки цветов, — говорят, купи себе платье сначала. А в храмовом хоре я петь не хочу.       — И это, по-твоему, причина идти сюда?       — Лучше читай свои проповеди старухам. Здесь богачей побольше, чем в моём квартале, авось, понравлюсь кому. Лурьен опускается на колени и, разжав пригоршню, впервые за несколько месяцев ссыпает в подол её платья медь с серебром.       — Иди-ка ты домой, Марисса. Застудишься.