— Ммм… Камышов… — прохрипел Миллер, прикрывая ладонями уши.
Он собирался покемарить в углу дежурки на старом продавленном диване до прихода начальства, но обстановка явно этому не способствовала.
Миллер, понимая бессмысленность вопроса, всё-таки раздражённо спросил у главного шумогенератора:
— Что ж ты, как в престольный, сука, праздник, бренчишь, собака некрещёная? У вас в Омске все так сахар размешивают? Тебя ж на улице слышно, звонарь, ёпта.
— Поучи меня ещё, культурная столица, бля. Во-первых, не возникай тут, аристократ эфиопский. Пора, красавица, проснись: рабочая неделя началась, а ты разлёгся, как на пляже. Деморализуешь оперативных работников своим негативным примером... Во-вторых, это ж нового дня глоток, мне чо, его неразмешанным пить? — назидательно ответил громкий сослуживец, но звонкое бренчание чайной ложечки о стенки металлической кружки немного замедлилось, а потом и вовсе остановилось.
Георгий Камышов о чём-то глубоко задумался. Он вернулся к холодильнику и достал криво вскрытую армейским ножом сине-белую банку сгущённого молока. Под неодобрительными взглядами коллег он щедро долил концентрата в уже сладкую жижу, плескавшуюся в кружке. Мужики в дежурке поморщились, но промолчали. Никто не стал комментировать действия Камышова классическим
«А у тебя не слипнется, мальчик?». Тратить утро понедельника на перегавкивание с Камышовым никто не хотел, тем более из-за несчастных остатков сгущёнки. Все знали, что для Камыша поругаться с кем-то в начале дня — что-то вроде ментальной зарядки. После бойкой ругани Гера становился злым, весёлым и деятельным и вдохновлялся на трудовые подвиги. Все мысленно показали ему кукиш и занялись тихими предрабочими делами.
Гера понял общее настроение и тяжко вздохнул. Коммуникация явно не получалась. Никто не желал выходить на бодрящую разминку и душевный диалог о мамках и способах совокупления с ними. Камышов захлопнул дверцу старого
«зиловского» холодильника так, что под отставшими от стен обоями противно зашуршала осыпающаяся бетонная крошка. Он застучал ложкой ещё громче, прищуриваясь на слабое звено. Выбранный жертвой Костик Миллер от разыгравшейся головной боли прикрыл глаза. Лицо у него вместо привычного цвета шоколада
«Бабаевский» стало каким-то синеватым, но Гера сочувствия не проявил.
— Что, дитя фестиваля, нажрался вчера в зюзю палёной столичной и теперь весь день будешь тут умирающего чёрного лебедя репетировать? А я тебе говорил: закусывай и пропускай, Костя. Это тебе не ваша африканская двадцатиградусная…
— Да не был я в Африке, долбоёб ты омский! Я русский!
— А выглядишь так, будто был, а паспорт и подделать можно, — резонно заметил Камышов, — фу, бля! Да не вздыхай ты в мою сторону! Хоть бы форточку открыл — проветрить: воняет как в кабаке...
— Не трогай! Гера, ёбаный свет! Слышь, любитель свежего воздуха, отопление не дали, на улице минус! Отъебись от форточки! — народ, подтянувшийся в дежурку перед утренней летучкой, заголосил дружно, как пенсионеры-коммунисты на митинге, забыв о том, что Камышова надо бы игнорировать.
Гера, довольный эффектом, только плечами пожал, оставляя оконную раму в покое.
— О вас же забочусь. Сидите как орлы в темнице сырой. На рожи смотреть страшно, прям день оживших мертвецов. Ладно… Не задохнитесь тут только от пердильных паров, а то придётся оформлять как массовый суицид.
Нарочно громко прихлёбывая из кружки оглушительно сладкий кофе, Гера сделал проходку по периметру узкой, длинной, как вагон, комнаты. Зачем-то выглянул в полупустой коридор с унылыми зелёными стенками в потёках краски. Уборщица, подняв задницу выше головы, вяло возила грязной тряпкой по такому же грязному полу с чёткими следами форменных ботинок. Мокрая ветошь противно хлюпала, во влажном следе от неё отражалась лихорадочно мельтешащая лампа дневного света. Гера поморщился и закрыл дверь, чтобы не призывать дух начальства раньше времени. Он прошёлся обратно до настенного календаря с загорелой блондинкой в жёлтом купальнике. Крашеная блондинка лыбилась во все тридцать два зуба и тянула купальник за лямку, будто собираясь устроить стриптиз. За ней плескалось приставленное в редакторе фоновое Средиземное море. Море было ярко-голубым; высокие пальмы бросали прохладную тень на пляж, уходящий куда-то в манящий горизонт, в вечное лето, пахнущее солёным бризом. В чистом небе Гера вдруг заметил то, чего он не видел раньше: тонкую белую полосу — инверсионный след от пролетевшего самолёта.
От Ленобласти до Средиземного моря было примерно три с половиной тысячи километров. А до лета и отпуска оставалось ещё целых полгода. За слезящимся немытым окном шаталась голая кленовая ветка, похожая на большой веник. Радио негромко пропиликало в честь начала рабочего дня, который не обещал никаких развлечений, кроме вечерней нажираловки в баре
«Корюшка».
Всё по расписанию. Осень. Понедельник. Разъёб от шефа. Планёрка. Бег по кругу. Бухать. Спать. И снова утро. Снова осень…
И Гера Камышов затосковал.
★
— А тебя, Камышов, я попрошу остаться. Что за внешний вид? Ты физрук или сотрудник милиции? Почему одет не по уставу?
Андерсон посмотрел на Геру, как чекист на врага народа, и тот сразу вздыбился:
— Товарищ начальник, вы как-то ко мне предвзято относитесь...
— Иркутский бабр тебе товарищ, Камышов. Ходишь по участку как по своей кухне. На выговор нарываешься? И для кого тут распинаюсь, пока ты ворон в окне считаешь?
— Да слушал я! Каждый месяц одно и то же, ничего не меняется. Могу хоть наизусть рассказать.
И Гера левитановским голосом угрожающе начал:
— Статистика раскрываемости имеет тенденцию к неуклонному снижению на фоне того, как в районах со сложной оперативной обстановкой… Да это же бред какой-то! Я в прошлом месяце работал как Стаханов, у меня дела раскрываются чаще, чем рогатки у пушкинских шаболд. У меня производительность поднялась, а что у вас там в ваших Московиях, я не ебу, товарищ начальник.
— Ты своей бабе будешь рассказывать, что у тебя там поднимается, Камышов. Написано, что согласно статистике у тебя, как и у всего Пушкинского ОМВД, всё упало. И пока оно обратно не встанет, никто на жопу пусть не присаживается. А чтобы вам работалось веселее, нам тут пару… засланцев из центрального прислали. Так что все твои взбрыки фиксировать буду не я, а московский ревизор. Будешь продолжать в том же духе — напляшешь себе на предупреждение о служебном несоответствии. Всосал, Камышов? Свободен, боец.
Гера вытянулся в струнку, задирая подбородок.
— Так точно, товарищ полковник. Всосал!
Андерсон отвернулся, а Гера, выбравшись из кабинета начальства, прорычал:
— Раскрываемость ему моя не нравится, мусор по…
— Я всё слышу, Камышов! Допиздишься у меня!
— Да? Я говорю, в Мариинке Мусоргского дают, вокальный цикл
«Песни и пляски смерти», вам билетик не нужен? — Гера прислушался, но полковник так ничего и не ответил, очевидно не заинтересованный осенним репертуаром Мариинского театра.
★
— Вызов в Екатерининский… — Дежурный постучал ручкой по столу, отбивая морзянкой
«Гера, Гера, Гера»… — Гера! Приём! Земля вызывает.
— Что там? Снова бомжи пикник на обочине устроили? Беседки засрали?
— Не. Сторожа́ труп нашли. Так что ноги в руки, Гера, и вальсируй в быстром темпе до Катькиного сада.
— Вася, — задушевным голосом спросил Камышов у дежурного, — ты меня дрочишь? Все Екатерининские кусты за три дня не обосрать. Где конкретно этот кадаврус, Вася?
— Сказали, что у Зубовского флигеля…
Камышов закатил глаза, выражая полное непочтение к местным достопримечательностям и даже некоторое провинциальное презрение.
— Вообще ни о чём не говорит. Я же не турист обоссаный, на эти ваши царские халабуды не надрачиваю. Где этот Зубовский флигель?
— Оперативник, мать твою… Второй год в Царском, и не знает где Зубовский, — мстительно заметил Миллер, явно оживший после того, как вернулся из сортира, в котором он чем-то звонко стеклянно побрякивал. Рожа у него лоснилась, как кожаный диван. В дежурке явственно запахло выхлопом от пары бутылок
«Балтики».
— Ожил, экскурсовод? Может, сам и сго́нзаешь, а я пока прошвырнусь до цыган? Пообщаюсь с кармелитами насчёт той темы с золотишком.
— Так они тебе и скажут, ага. Что было, что будет и как сняли с тёти Моти цацки, пока ей по ушам ездили. Ещё расскажут, где лезвиями затариваются, чтобы сумки в электричках резать… С чего начнёшь?
— Лачё дывэс, чая́лэ. А там как пойдёт. Спою
«Очи чёрные»…
— Идиот. Короче, труп на тебе. Дорогу на входе спросишь, в кассе. Пиздуй уже, а то там сейчас автобусы с туристами подойдут, а у нас трупы на вверенной территории валяются.
— Мишто, чёрный человек. Бегу спасать туристов от острых впечатлений!
— Беги-беги… — Гера вышел, а Миллер счастливо вздохнул.
Было тихо. Даже радио кто-то выключил. Но тут он что-то вспомнил, побежал к окну, с трудом распахнул забухшую раму форточки и крикнул вслед Камышову, который должен был как раз идти мимо окон участка на Оранжерейной:
— Гера! И никаких цыган, Гера, слышишь! Дуй сразу в сад!
Камышов ничего не ответил. Наверное, потому, что был уже на пути к Катькиному саду.
