страх и отвращение в колодце

― Мне скучно, брат, − заявил Данковский, кусая порядком засохший имбирный пряник, − а скука − это прямой путь… Ладно, вру. Мне не скучно, потому что в вашей дыре не соскучишься. Младший Ольгимский понимающе усмехнулся. В отличие от Данковского он родился в этом городе, вырос в нем и умереть собирался, скорее всего, здесь же, но, как и Данковский, к объективной странности этого места привыкнуть не смог. По крайней мере, не до конца. ― Но мне уныло! У меня в следующую среду день рождения, а я здесь застрял, с песчанкой и мертвым стариком. ― С наступающим. ― Заранее не поздравляют, − Данковский вытер пальцы о щегольские брюки, − но спасибо, конечно. Каждый день Данковский приходил к Владу. Чтобы купить карту, попить чаю с коньяком (без коньяка никак нельзя было обойтись), перекусить, перекурить и перетереть свежие сплетни. Официозность была отброшена на третий день Данковского пребывания в Городе-на-Горхоне, и потому он входил в тесный, деревянный дом с заколоченными окнами на отшибе, открывая дверь нараспашку со словами: «Владыка, накрывай на стол». Влад накрывал, поздоровавшись с Господином Доктором сложным столичным рукопожатием, включавшим в себя соприкосновения кулаками, сплетения пальцами, хлопки в ладоши и черт его знает какие еще кульбиты. У него и в мыслях не было отказать Даниилу, хотя бы потому, что Даниил был его постоянным клиентом (и даже покупал специальное предложение – эротические открытки с горхонскими красавицами, которые рисовал один Владов приятель из Одонхе), не говоря уже обо всем остальном. Этот раз исключением не был. ― Сколько тебе исполняется? – поинтересовался Влад, разбавляя свой кофе спиртягой из фляжки. ― Тридцать, − ответил Данковский, сощурившись. Он наблюдал, как солнечные зайчики резвятся на жухлом лугу отвесной стены, на которой кое-где облупилась краска. Он не то чтобы слукавил – просто округлил. Чтобы было солидно. ― Это серьезная цифра. ― Ну, конечно! Это не просто цифра – это черта подведения итога, с каким именно багажом я иду в зрелую жизнь. Это надо отпраздновать как следует! С размахом, понимаешь? А где здесь развернуться? Особенно в нынешних условиях чрезвычайного положения, скажи на милость? ― Да тут и до чрезвычайного положения развернуться было особо негде, − мрачно заметил Влад, − справа болото, слева… ― Тоже болото. ― Нет, слева степь. Но, по сути… Да, ты прав, по большому счету. Куда бы ты здесь не пошел, ты все равно упрешься в болото. C'est la vie. Акцент Влада был не такой кошмарный, как, например, у пытавшегося выделываться французским Стаматина, но Данковского все равно слегка передергивало. Бакалавр в два крупных глотка опустошил свою чашку – его чай остыл. И пока Влад обновлял ему тару, Данковский горестно стукнул кулаком по подлокотнику скрипучего складного стула – казалось, загубленный юбилей огорчал его в той же мере, в коей не волновал загибающийся от чумы Город. ― Ну… Ты можешь пойти в «Разбитое сердце». ― Да я и так туда каждый день хожу, нет, спасибо. Данковский хотел добавить, но осекся. Из колодца послышался глухой, утробный гул, похожий на рев буйвола исполинских размеров. И хотя, Данковский понимал, что это абсурд и, скорее всего, это носящийся в узких подземных коридорах воздушный поток, по его спине прошел холодок. Он перевел взгляд на Ольгимского, но тот невозмутимо курил. И это мгновенно успокоило Данковского – должно быть, все шло по плану. Так, о чем бишь мы? ― Знал бы ты, что я вытворял в столице, − Данковский мечтательно зажмурился, − какие вечеринки, какие пьянки… Днем он был светилом столичной науки, а ночью Бакалавр Данковский превращался в светило столичной танцплощадки. Он шел туда, словно воин с мечом и щитом, а возвращался домой на щите, в одном башмаке, но в обнимку с пышногрудой девицей, скотски пьяным и с почетной красной лентой, гласящей: «Генерал Пожар». Потому что то, что вытворял Данковский – это чистой воды огонь. И все это было, судя по ощущениям, столетия назад. И с кем-то другим. ― Знаешь, я, – начал он и замер. Он услышал, как кто-то его окликнул по имени. Данковский оглянулся и не обнаружил позади ничего, кроме зияющей, зловещей дыры колодца. ― Ты что? – флегматично спросил Ольгимский, делая последнюю затяжку. «Показалось?» − мысленно спросил себя Даниил и нервно облизал тонкие губы. ― Я читал, что в Европе практикуют подобное. Устраивают танцы на руинах. В буквальном значении: собираются на остове какой-нибудь фабрики, завода или железнодорожной станции и танцуют там до умопомрачения. Просто вдумайся, каков декаданс, тем паче в этом Городе. Да к тому же в эпидемию. ― Под описание подходит «Машина». Там сейчас временно Бурах обосновался. Данковский заговорил об этом просто так, потому что к слову пришлось, но теперь с любопытством смотрел на Ольгимского. Девизом последних дней для него стало местное выражение: «сгорел сарай – гори и хата». ― Но я сомневаюсь, что он сдаст тебе в аренду, особенно в эти дни. ― А я сомневаюсь, что Исидорычу не нужны деньги, особенно в эти дни. Кипяток в ржавом чайнике закончился и Влад отправился во двор, чтобы налить воды из водокачки. Город-на-Горхоне был родиной оксюморонов и контрастов, и ничто не иллюстрировало это нагляднее, чем хилая бочка воды во дворе при огромном колодце в центре дома. Оставшись один, Даниил ощутил стремительно нарастающую, беспричинную тревогу, которая стала его постоянной спутницей в этом проклятом Богом месте. Она накрывала его с головой, когда он оставался наедине со своими мыслями, но именно сейчас это ощущение стало совершенно невыносимым. Его не покидало чувство, что кто-то смотрел ему в спину из пустоты. Сердце зашумело в ушах, руки затряслись. Данковский выдохнул, и из его рта вышло облако пара. Даниил поежился. К нему вернулся тот иррациональный ужас, который он испытал впервые, когда проснулся посреди ночи в своей комнате, на втором этаже «Омута», выглянул в окно и обнаружил, что улица абсолютно, беспросветно темная. В Столице по ночам, хотя бы, горели фонари, но здесь на Даниила через тонкое оконное стекло уставились пустыми глазницами монструозные очертания соседних домов на черном брезенте низкого неба. И тогда Даниил подумал, что пока весь мир ушел вперед, в завтрашний день, он остался замурованным в дне вчерашнем. Влад все не возвращался. Данковский не мог пошевелиться и при этом не мог перестать яростно дергать ногой. Кто-то скрипуче засмеялся. Даниил медленно обернулся, и крик застрял у него в горле. На краю колодца, свесив ножки, сидел человечек. Он был не больше домашней кошки, вывалянный в какой-то черной, густой гадости с головы до ног – крупные, как ягоды, капли гудрона стекали с него на каменный пол и оставались чернильными кляксами, размером с динарий каждая. Человечек смотрел на Даниила перламутровыми пуговицами-глазками и улыбался. В оцепенении Даниил вцепился ногтями в подлокотник стула и неотрывно смотрел на это существо, не в силах вдохнуть. Человечек широко улыбнулся, обнажив неровный ряд кривых, неестественно белых зубов. Он сложил руки у носа и повертел в воздухе растопыренными пальцами, разбрызгивая во все стороны черные мелкие брызги. А затем, издав пронзительный свист, Человечек ушел спиной вперед обратно в трубу. Что было дальше, Даниил не знал, потому что сознание покинуло его.

***

― Ну да, да, бывает здесь такое, − буднично пробасил Ольгимский, убирая нашатырный спирт в ящик стола, − ходит тут этот… Дэ-э-эятель. Рабочих моих пугает, мне спать мешает по ночам. Вот лежу я так, а он меня зовет к себе, в колодец. А я ему говорю: «Отстаньте от меня, уважаемый господин, мне вставать завтра в шесть». На него не надо обращать внимания, он безобидный. Насколько я могу судить... Слабый после обморока Данковский подумал, сквозь звон в ушах, что Влад Ольгимский младший – желанный гость хоть на дне рождении, хоть на празднике жизни грядущей Утопии. Потому что у него, судя по всему, есть яйца.