Парни не любят

      Когда они с Ильёй подъехали к территории старой текстильной фабрики, за воротами уже мигали проблесковые маячки и работал наряд с экспертами и трупоперевозкой. К месту шли пешком, благо сторож, которого Макарова допросила первым делом, придержал собак, махнув в сторону здания в обшарпанной плиточной отделке выцветшего голубого цвета — красного уголка. Вдалеке за многочисленными цехами и складскими помещениями опергруппа шла по горячим следам, выдавая своё присутствие отсветами фонариков. Фабрику забросили ещё со времён развала Союза, но среди разрухи, зубастых провалов разбитых окон, граффити на местах закладок, тектонических разломов стен и асфальта, у которых природа отвоёвывала последние рубежи, ещё можно было встретить витражи, мозаику, серпы с молотами и лозунги на агитпункте — «Догнать и перегнать», «Пятилетку — в четыре года» и в таком духе.       Илья поднял край красно-белой сигнальной ленты, пропуская их на место убийства, где уже потрудился криминалист и одиноким утёсом стояла фигура судмедэксперта с телефоном в руке:       — Молодой мужчина лет двадцати — двадцати пяти. Славянская внешность. Волосы тёмные, короткие. Рост выше среднего, примерно… 185-190 сантиметров. Телосложение худощавое.       Сразу, как тело описали, мешок забрали санитары морга. Основная часть работы, конечно, предстояла там, так что первые зацепки сказали не так много.       — Стреляли в лицо, трудно будет с опознанием. По следам крови и разбросу гильз… видно, что первый выстрел был в грудь, потом контрольные в голову. Выпустили всю обойму.       Свист Ильи неуместно резанул по ушам:       — Криминалист нашёл что-то интересное?       — Восемь пистолетных гильз девятого калибра. Дождитесь экспертизы, утром будет видно.       Время перевалило далеко за полночь, и от мороза сводило лицо: по-хорошему пора было ехать домой, досыпать последние часы до дежурства. Кажется, никто из них двоих не мог сказать, что они делают на пустыре за чертой города, сидя на капоте машины вне досягаемости последних красно-синих всполохов и чужих ушей.       — Напрасно ты не перевёлся в Киев. Это дело глухарь. Оно никак тебе не поможет продвинуться в звании.       Макарова прозвучала даже с большим надломом, чем обычно. Так, будто карьера когда-то заботила Лудинова больше, чем гулянки и случайный секс.       — Возможно, это не единственная причина, — пробасил заискивающе. Когда-то она ненавидела эту его легковесность, но позже поняла, что проще смириться, чем стереть ухмылку с его лица. — Ты сама хотела, чтобы я остался.       — Не льсти себе — это во-первых. Во-вторых, не «ты», а Ольга Евгеньевна — мы всё ещё на вызове. А в-третьих…       — А в-третьих, зачем ты носишь кольцо?       Он поймал её руку в свои с какой-то грубой игривостью, дыхнул паром в ладони, почти дотрагиваясь губами, как делали в детстве её мальчики, когда она водила их кататься на санках в ореховую балку. От этого защемило под левым ребром.       — Илья. Если Тихонов или кто-то из прокурорских узнает, я могу выговором не отделаться, я потеряю…       Он оборвал её одним взглядом, крепко сжал ладонь в руке и посмотрел так прямо, что Макарова почувствовала себя дурой. Кого вообще она обманывает? Здесь, в укромной темноте и бормотании работающего двигателя, никому не интересно, чем она занимается в нерабочее время у себя в кабинете. Верней, это ни для кого не тайна. Поэтому не было большим поступком притянуть Лудинова за шарф и поцеловать, а там и дать повалить себя на капот, застревая каблуком в решётке радиатора его дорогущей машины.       Подумать только, в какой-то сотне метров от них только что лежал человек с восемью дырками от пуль, его кровь ещё не высохла на асфальте, а им как будто плевать.       — Почему ты думаешь, что это он? Что это как-то связано с делом? — спросил Илья, спрыгивая с капота в снег и зябко приплясывая перед ней.       — Это ты так думаешь. А я ещё ничего не знаю.       — Мы оба так думаем.       Давно они стали общаться телепатией? Подводит её интуиция или нет, с этим убийством… с ним всё было не как раньше. Необъяснимое облегчение, как после завершения долгого тягомотного расследования — вот, в чём они боялись признаться друг другу, хоть и понимали нутром.       — А знаешь, Илья. Ты молодой, обеспеченный, со связями. У тебя всё есть. Ты должен лучше остальных его понимать.       Почему они начали говорить о нём, как об общем знакомом, даже прозвища не называя? Так говорят о людях, которые когда-то были всем, но трагически перестали им быть, и всё равно первая и последняя тема разговора — о них, бывших мужьях, жёнах, любовниках…       — Хочешь сказать, что мы похожи? Я и серийный убийца детей? — сквозь дрожь выдавил улыбку Лудинов.       — Да, это я и хотела сказать.       — Я всё-таки зря не свалил от тебя в Киев.       — Я почти раскрыла тебя, Лудинов, — она сухо по-канцелярски улыбнулась, потому что не умела шутить, но Илья расплылся встречной улыбкой. Он уже сто раз мог бы спрятаться в тёплый салон и подогнать её, и всё-таки зачем-то мёрз здесь вместе с ней, как околачивался после дежурств в её негостеприимном кабинете с твёрдыми стульями и стопками розыскных ориентировок. — Ну ладно, поехали домой.       В поездах Федя больше всего ненавидел две вещи: отбытие и прибытие. Но второе всё-таки больше, несмотря на то, что не мог вытерпеть, когда уже этот плацкартный ад закончится и он окажется дома, в общаге, хоть где-нибудь! Самым суровым прибытием было раннее февральское утро, когда слякоть, туман, и ветер промораживает не то что кости, а самую твою душу. Примерно в такую белую пыхтящую и стонущую мглу они с Дэном вышли, когда восемь месяцев спустя возвратились в родной город.       Он чуть не брякнулся вниз с платформы вместе со здоровенным чемоданом, спускаясь по скользким ступенькам из вагона. Дэн, само собой, не только руки не подал, но и ехидно поржал — пошёл налегке вперёд с рюкзаком на плече и улыбкой от уха до уха, даже куртку свою дутую не застегнул, небрежно натянув спросонья хипстерскую шапку, которая по-дурацки торчала на затылке единственным ярким пятном в этой тоскливой серости. От хвоста поезда к остановке шагать было долго. Снаружи стойкая узнаваемая вонь старых составов «Укрзалізниці» ощущалась как никогда ярко, ядовито, аж глаза резала. Ко всему ещё по ушам хреначил грохот десятков колёс по убитому асфальту: толпа новоприбывших вместе с провожатыми ломилась вперёд, как в последний бой. Не считая, разумеется, сладко потягивающегося Дэна и парочки нахохлившихся таксистов с табачным перегаром да жаворонков-бомжей. Федя чувствовал себя измученным. Жрать и спать хотелось примерно поровну, спину ломило зверски. — Ну что ты там бухтишь! Феденька! Скоро дома будешь, мама Оля там торт сварганила, всю ночь для сынульки стряпала, стирала, убирала, шары дула… — Я рад, что ты дрых там на верхней полке. — Федя как смог спрятался за бафом от своего же пальто, хлещущего воротником в лицо. — На меня человека четыре присело за ночь. Бр-р-р, холод собачий… Дэн снова беспечно загоготал. Ещё бы, хорошо, когда тебя растолкает с утра попутчик или проводница, ты себе спрыгнул, натянул куртку, ботинки и с рюкзачком на выход, а не вот эта возня с сумками, одеялами, бельём, толкучкой в проходе, хмурыми заспанными лицами… А что, нормально, Федя ответственный, всегда всё рвётся делать сам! Общага научила. Это называется взрослая жизнь. И всё равно не привыкнешь к этим блядским поездам, пассажирам, пересадкам… — Не сяду больше в говённый плацкарт. Почему нельзя было автобусом? — Потому что мы два нищеброда со студенческими, солнышко, — не оборачиваясь, бросил Дэн, хлюпая широкими порхающими шагами в снежном месиве и брызгая им же Феде на брюки. Он был счастлив наконец попасть домой. — Ка-айф! Как ни хотелось захлопнуть Дэна, тот оказался прав: родная квартирка встретила их обволакивающим, по-домашнему пахучим теплом и крепкими мамиными объятьями. Та долго-долго расцеловывала и тискала его на пороге («Ты же наш именинничек!»), а потом и Дэна, который сам широко распахнул руки с дружным восторженным кривлянием. Федя сам не заметит, как от сердца отлегло. Они не успели отогреться, но за завтраком на кухне под тихое лепетание какой-то утренней передачи болтали так просто-просто, мурчали под нос приглушённо и совсем по-свойски — как устали с дороги, как за ночь замело город, как Федя скучал по своей комнате, уютной и с удобной кроватью. Он собирался завалиться в постель сразу после перекуса. Мама расспросами не мучила, хоть мамское любопытство было сильнее неё: через час её уже ждали в отделении — как раз осталось время на чашку кофе и посиделки с мальчиками: — Ну, рассказывайте. Что там Киев? Уже взрослые, столичные хлопцы. — Да ты всё знаешь, мам. В физкультурном всё по-старому, в сборной тоже нормально. Переехали вот. Они с Дэном двусмысленно переглянулись, тот трескал творожники за них обоих, хоть тренер под страхом смерти запретил ему разжираться за эти каникулы. Конечно, до переезда столько всего произошло, что за час не перескажешь, да и у матери уши увянут от таких подробностей.       В общем, то, что они с Дэном, было не новостью. Федя сам себя ежечасно одёргивал, не сдурел ли он окончательно: может, тот на самом деле и не в курсе их «партнёрских отношений»? Если бы кто-то с полгода назад сказал ему, что они не просто зароют топор войны, а… сойдутся… Что ж, он предложил бы этому товарищу ещё раз глянуть на фотку, где они с парнями стоят на коленях, умытые кровью, как какие-нибудь ободранные хорьки из листовок зоозащитников или заключённые Абу-Гейб. Не говоря про всё дерьмо, которое за этим последовало: похороны Макса и наглухо пришибленного (но не немого, как же) Катиного брата, которого она с родителями хоронила на последние деньги, ведь теневые счета тот держал при себе. Все ревели друг у дружки на плече, ещё месяц их не выпускали из маминого кабинета: допросы, протоколы, следственные действия. Месяц новый Друг держал их за горло, пока большая часть не разъехалась по учёбе, и режущий, панический страх поперёк горла мало-помалу не рассосался.       Хоть они со Стасом долгие семь месяцев бродили под липами за ручку и сдували друг с друга пылинки, Федя ждал от него слишком многого, как выяснилось в итоге. Они как-то неуловимо отдалились уже после выпускного, потом Киев, заселение в общагу, знакомство с командой в юниорской. Стас звонил ему каждый день, выслушивал, давал советы, говорил, что любит и откладывает каждую копейку, что обязательно приедет… Время бежало так быстро, столько взрослых хлопот навалилось. И Дэн… Он знал, что тот поступил сразу после него, на стипендию. Прошёл в сборную каким-то чудом (точней, стараниями папы Артура). Они часто пересекались, делали вид, что не знают друг друга: такая мертвенная холодность, отчуждение, будто стоит отвести взгляд — и не было никакой вражды, и дружбы с третьего класса, и сцены за домом Фаркашей с оборванным на полуслове-полувздохе поцелуем. А однажды Феде приснился сон. Заурядный коротенький сон, где они с Дэном помирились. Всё стало так просто, так… нормально. За отвращением он и не замечал другое неотделимое от Дэна чувство — тоску по детству. Странное родство, светлое и невинное, которое не увяло под пластами его памяти — и вот проклюнулось на свет. В этом сне всё было как раньше. Проснувшись, он всё ещё сберёг эту лёгкость на какое-то время. Было светло, и хотелось жить, и, возможно, разделить это с кем-то. Тогда он не придумал ничего лучше, чем позвонить Стасу, а тот, выслушав, вогнал его в растерянность. Дело в том, что Федя слабо понимал, как можно примирится с душевной инвалидностью. И уж тем более простить обидчику, который отнял у тебя силу, волю, пускай и на время. Внешне раны могли зарубцеваться, но чувство слабости, унижения никуда не делось. Он по-прежнему нуждался в костыле, проживал с этим день за днём. Приходилось постоянно держаться за свой авторитет, проверять себя на вшивость, не дать воспользоваться собой снова. В новом коллективе он вечно кому-то что-то доказывал, бывало, что сам шёл на конфликт, бесконечно накручивал себя, остро проникаясь чужой обидой, когда другие даже не замечали неудачников вокруг.       Неудачник — вот кем он стал после всего. И всё же это закалило его, дало стимул стать лучше. Проще говоря, он заключил с собой контракт, закопал сомнения и страхи глубоко внутри, в самых-самых архаичных пластах, как окаменелости. Замкнул в себе голоса прошлого. И только наедине, в полной тишине комнаты, слышал, как прокручивается в мозгу старая пластинка: каким бы я был, если бы не… Слишком много этих «если бы не» в его жизни. Слишком много.       Фигура Дэна двоилась, расщеплялась в его глазах. У него никак не выходило просто возненавидеть того, твёрдо записать в мудаки и поставить жирную точку в конце концов. С этим можно было жить, как живут с лёгкой хронической болезнью: аллергией или гайморитом. Но Стас зачем-то взял его за руку и показал ситуацию совершенно с другой обзорной точки. Стас увидел в этом подсказку. Путь к примирению с собой, возможность перешагнуть ещё одно препятствие, ещё на ступеньку выше на пути к принятию себя. Да, Дэн никуда не денется, с ним придётся сталкиваться каждый день, терпеть его в команде, на парах, в буфете, раздевалке, общажных коридорах. Или постараться всё исправить. Ладно, не всё целиком, но хотя бы попробовать ужиться с ним, отвести ему новое место рядом с собой — ради сборной, ради них обоих. Ради Стаса.       Подспудно Федя понимал, что Дэн был неправ и прекрасно знает об этом. Прошло не так много времени, однако он повзрослел, стал мимикрировать под новую среду обитания: ему не нужно было разыгрывать из себя пахана, и не было больше дружков на подсосе. Совсем наоборот — Федю здесь уважали, и в кои-то веки его слово весило больше, чем слово какого-то провинциального бюджетника из середины списка с заурядными результатами и незапоминающейся фамилией. Таких как он в физкультурном был каждый второй.       В один прекрасный день он просто заговорил с Дэном во время тренировки. Бросил что-то легкомысленное вроде «спорим, уделаю тебя шесть раз из шести?». Дэн, хоть и округлил глаза, но отмахнуться не смог — встал на старт, и по его сигналу они ушли в воду, пока остальные разминались и любопытно оглядывались, собираясь в душ. Побить Денисенко было проще простого. Как он и сказал — шесть из шести.       — Спасибо за заплыв! Можешь волынить дальше.       — Да пошёл ты! Я тут хуи пинаю вместе со всеми, так, что ли?       — Не, Дэн, я про тебя говорю, — он важно вытянулся с краю бортика с грацией и осанкой олимпийца, пока тот ещё позорно барахтался в ногах. — Ты тратишь зря время. Ты ленивый, а ещё дурацкие привычки постоянно тебя тормозят. С твоим ростом и мышечной массой можно было дать мне фору.       — А ты прохаванный стал, я смотрю?       — У меня своя метода.       И так завязался долгий плодотворный диалог о том, как Дэну стать лучше. В общих словах, разница между ними была мизерной, но решающей, когда дело касалось заплыва, — Федя был выносливей: лучше кровоснабжение, дыхание, скорость реакции и так далее. Он не просто наворачивал по дорожкам километры туда-сюда вместе с остальными, а пришёл к системному подходу: диета, кросс-тренинг, бег, организованный режим дня. Тренировался даже за пределами бассейна, на той же баскетбольной площадке, хотя его приятели разводили руками, зачем он убивает время на левый спорт. Ко всему прочему, Дэн продолжал закидываться травой и лёгкими наркотиками, забивал на здоровье, словом, вёл образ жизни настоящего брутального мужика и даже мыслил ограниченно и деструктивно.       — Мы можем серьёзно тебя подтянуть, если хочешь.       — Нафига тебе это? — та кривая полуухмылка на физиономии Дэна была ещё с тех времён. Позже он растеряет эти дёрганые хулиганские ужимки.       — Потому что мы одна команда, — сказать это оказалось легче, чем он боялся, пускай прошло много дней, как они с Дэном вообще нашли смелость снова заговорить друг с другом. — Нам с тобой ещё учиться, плавать бок о бок в одной сборной и всё такое. Думаешь, команда выиграет от того, что мы продолжим собачиться или игнорить друг друга? Так что… давай решим всё на берегу, чтобы и тебя, и меня всё устраивало. Я не предлагаю становиться лучшими корешками, если ты думаешь…       — Окей, — вот так запросто. Взял и пожал плечами, поравнявшись с ним с задиристой улыбкой на лице. — Меня устраивает… корешок.       А потом протянул ему кулак, и Федя стукнул его своим, машинально. Секундное касание, даже меньше, чем пожатие руки. Только в эту секунду, в это касание Федю прошиб холодок с той стороны. Едва уловимое дуновение, как будто дурное наваждение. На миг ему вспомнилось абсолютно всё: полнейшая растерянность, непринятие себя, страх, неприкаянность — всё, о чём он старательно забывал все эти месяцы, скользнуло мурашками по позвоночнику и спряталось где-то в клетке рёбер пугливым вьюрком.       Он пока ещё не знал, что уже впустил Дэна в свою жизнь.       Незаметно для себя они стали сближаться. Много обсуждали плаванье, вместе прокачивались, зожничали, ставили маленькие цели, иногда даже на спор. Это подстёгивало, пробуждало здоровое соперничество и солидарность, как в бассейне, так и в учёбе, и в жизни. Можно сказать, начали всё с чистого листа. А довольно скоро подвернулся и случай въехать в одну комнату.       Ребята и девчонки с потока считали их лучшими друзьями. Федина метода не только помогла Дэну пробиться к вершине списка — он и сам здорово ускорился, так что однокурсники звали его не иначе, как «Торпеда». Конечно, всем хотелось знать, на каких таких стероидах они сидят, а по факту они с Дэном всего-то гоняли мячик по площадке.       В конечном счёте, пришлось рассказать обо всём Стасу. Тот так ни разу и не приехал. Спросил как бы между прочим, чувствует ли он что-то к Дэну (абсолютно ничего). Кажется, он был только рад за него, отделался парой-тройкой дежурных фраз и добавил, тихо и бесцветно, мол, всё понимает, Феде шестнадцать лет, и если он встретит кого-то, — то всё нормально, это, вроде как, естественно, и он всё поймёт.       Феде хотелось раздербанить смартфон о стену. Зачитать Стасу матерную тираду, хотя бы тон повысить один единственный раз. Куда там, он даже трубку не бросил — выслушал до конца, попрощался севшим голосом («И я тебя. Давай».) Перед ним встал один вопрос: разрыдаться или напиться? В итоге всё-таки выбрал первое (ещё тренировку прогуливать, нет уж).       Его так не крыло, наверное, с выпускного. Слёзы сами катились в колодец из сгиба локтей и коленей. Тошнило буквально физически — от себя и от Стаса тоже. Тот ни черта не понимал, ни черта. Всё рухнуло и покатилось к ебеням с этого самого разговора.       А мог ведь просто заткнуться! Не решать за Федю, хочет ли он чужих касаний, хочет ли прикасаться к кому-нибудь ещё. Однако в этот самый момент он нуждался именно в этом. Так сильно и до смерти мерзко. Стас сам его отверг, но грязным изменщиком всё равно был Федя.       Он ненавидел его за это. Ну почему именно Стас? Почему сейчас? Почему, сука, так больно?       На тренировку он уходил полностью опустошённым. Не то чтобы у него веки драматично опухли от слёз, но Дэн не мог не заметить его подавленность. Плаванье шло лениво, а когда Дэн предложил сделать восемь заходов с призовой шаурмой для победителя, Федя выиграл всего две стометровки против шести, и то с большим трудом.       — Ну и чего мы приуныли? — тот поднырнул на его дорожку, пока он вяло распластался локтями по бортику, провожая взглядом уходящих сокомандников. — Парень бросил?       То, что у Дэна острый язык, было не новостью, и всё-таки на тему ориентации Феди они не заговаривали.       — Можно сказать и так.       — Если тебе это поможет, могу дать отсосать, — нагло осклабился Дэн, закидывая руку на край, отчего бесстыдно очертились под кожей банка и крепкая, как чугун, грудная мышца.       — Лучше без «дать».       Шутник ответку заценил, бессовестно захихикал, пока в Феде бушевало и разрасталось что-то невообразимое, жуткое. Он скатился обратно в воду, так что их взгляды оказались в одной плоскости, голос затух до еле внятного бормотания:       — Тогда на вечеринке у Леры, скажи честно, был шанс, чтобы я сделал всё правильно?       Почему-то это воспоминание постоянно маячило на пограничье его сознания, куда бы он ни шёл, о чём бы ни думал — весь последний год. Он помнил ту ночь, ту минуту так ясно, так отчётливо видел, верил всей душой, что всё могло быть иначе. Что всё могло быть. Зыбкая, по сути, грёза стала ему призрачным ориентиром, глубинной верой, которая только и питалась, что внутренней потребностью сделать всё правильно. Острой, необъяснимой, но бескомпромиссной. Пережить заново и выйти победителем. Забрать свою силу обратно. Какая-то часть его отказывалась оставить всё как есть.       Нет, нужно переиграть всё снова. Нужно переиграть и в этот раз сделать всё как надо. Шаг за шагом, переменная за переменной — чёткая последовательность действий, единственно верный алгоритм. Он где-то ошибся, что-то упустил…       — Честно? Не было. — Дэн хищно обнажил зубы, прикусив нижнюю губу. Для него всегда всё было проще. Да и тот спектакль у Фаркашей — это так, пустяк, небольшая импровизация. — Но есть сейчас.       Он притянул Федю к себе за предплечье. Смотрел прямо в глаза, безотрывно и как бы шутя, словно на кону стоял не вопрос жизни и смерти, а всё та же призовая шаурма. Раздевалки у них за спиной смолкли и слились с чернотой стен, коридоров, окон со слепыми пятнами фонарей. Дэн даже не оглянулся по сторонам, подпустил его близко-близко, отнял последний шанс на бегство большой прохладной ладонью на щеке, а затем и второй.       В Феде больше не осталось гордости, ни стыда перед Стасом. Он всегда знал, что если бы в ту ночь Дэн искренне, по-настоящему поцеловал его, не отступился, а дошёл бы с ним до конца… всё было бы по-другому. Как отправная точка между двумя реальностями Мультивселенной. И сейчас они снова были у этой границы, ещё не сошлись в одну точку, но прильнули друг к другу мокрыми лбами в холодной космической темноте. И Федя потянулся к нему, слепо, обречённо, наперекор себе, логике, всем мирским законам и тому, что между ними было. А Дэн подхватил его, удержал в какой-то душевной невесомости, не дав пропасть насовсем.       Он вжался в Дэна пахом тесно-тесно, тот оплёл ногами его ноги, привлёк к себе за бок, целовал так честно, по-взрослому, так запальчиво и невозможно. Позволил толкнуть себя спиной к стенке бассейна, вминался в его рот своим, прогибался под напором чужой плоти, похоти и с той же силой напирал в ответ.       Федя стёк губами к его плечу, навалился всем собой, и они обнимались, уткнувшись друг в друга лицом, пока уборщица скрипуче не гаркнула на них с того конца зала: «О! Все по домам, а эти обнимаются, ты смотри! А ну брысь давай, здоровые лбы!» Его тут же пробило на смех, следом разошёлся и Дэн, бросивший какую-то колкость, пока они резво выныривали из бассейна, как цирковые котики, вместе с волнами хлорированной воды, которую уборщице предстояло за ними вытирать.       — Мы так подумали, что с двумя стипухами квартиру на Левобережье мы в принципе потянем. Отстой, конечно, но с общежитием не сравнится, — довольно посмеялся Дэн, закидывая в рот последний творожник и шумно сёрбая из кружки. — А вы что, тётя Оль? Поймали маньяка?       Мать с вымученным вздохом убрала чашку и кофейник в раковину, проверила время на лежащем рядом телефоне:       — Ох, Денис. Если бы. Пока прорабатываем его причастность к ещё одному убийству. От самого Друга пока никаких посланий. Его след обрывается в школе: оттуда, по идее, и нужно искать. Я хотела сказать, раз уж вы оба приехали, не мешает ещё разок вместе осмотреться. Может, сейчас что-то вспомните на холодную голову, да, Федь?       Недобрый Федин прищур и скорбно заломленные брови намекали, что тот не горит желанием хоть как-то соприкасаться с этим делом. Когда мать ушла, они с Дэном дружно зарылись под одеяло, и под его горячей, приятно тяжёлой рукой Федя наконец согрелся, проснувшись только к обеду, уже один.       — Вставай давай, ленивый ублюдок! Твоя мать звонила. Сейчас припрётся с продуктами, заставит помогать готовить тебе праздничную поляну. — Дэн брякнулся на него с разгона всем весом, как грёбаный Джон Сина, чуть кровать им не проломил. — Да, кстати! Она позвала твоего батю. Он заерепенился, так что семейный ужин отменяется.       Федя пихнул его плечом, особо не рассчитывая силу, широко заразительно зевнул.       — М-м. Ну, значит, тебе придётся свалить к родителям сегодня.       — Ты не понял. Он не хочет приходить из-за тебя.       В итоге проблему, как всегда, разрулила мама. Отец всё-таки пришёл, как Федя понял, не без долгих уговоров при содействии Дэна, навстречу которому тот бросился чуть ли не с порога. Было тошно смотреть, как они жали руки и обнимали друг друга за плечи с придурковатыми отцовской и сыновней улыбочками, пока Федя мрачно дожидался своего подарка в дверях кухни. К нему отец даже не приблизился: равнодушно прошествовал за стол, прицениваясь к маминой стряпне с видом мишленовского критика. К слову, с матерью они общались вполне спокойно и дружелюбно — та взяла на себя роль громоотвода, ведь обстановка между ними так и искрила молчаливой неприязнью.       С ужином управились быстро: мама превзошла саму себя великолепием сервировки и всяких затейливых вкусностей с фигурными ломтиками моркови и веточками зелени сверху. Пожалуй, это и две бутылки сухого несколько разрядили атмосферу, так что Федя, пьяненький и разомлевший, наконец почувствовал себя в кругу любящей семьи, как раньше, когда ещё Саша был с ними.       Маме стукнуло в голову достать из дальних шкафчиков целый ворох старых фотоальбомов. Оказалось, у них с Дэном было немало общих снимков: они с мамой не удержались, чтобы не обстебать его — рожа кирпичом с детского сада и до сих пор. Дэн, скотина, отыгрался быстро — выхватил Федину фотку в костюме милого пажика в дебильном берете с пером (вот же он — первый звоночек!).       — Помню, вечно обряжала детей в бабские наряды. Других в лётной форме фотографировали, в фуражках, пиджачках… — Проворчал отец куда-то в пустой бокал.       — Что-то я не видел в гей-клубах хоть кого-то в костюме пажа, — все уставились на Федю, будто он марксовский «Капитал» по памяти зачитал. В оригинале, с комментариями Ленина. — А солдат, морячков и лётчиков — сколько угодно.       — Ну так вот, выделишься из общей массы! Тот берет ещё у вас, тётя Оль? — бестолково встрял Дэн, сверкнув клыкастой улыбкой, пока мать его не осадила.       — Заткнись, Денис. Будь так добр.       — Правильно, Денис, нечего с ними трёп разводить. Пойдём лучше на воздух…       Денис, Денис, Денис… Для него вообще существует кто-то, кроме него, в этой комнате?       — Пап! То есть ты хочешь, чтобы Дэн был с нами, но не так. Так вот это хуй…       — Федя, не матерись! — уж в чём они трое были единогласны, так только в этом.       Но Федя не унимался. Закинул руку Дэну за спину, раскинулся по-хозяйски на стуле — ему сегодня семнадцать, пусть попробует его заткнуть:       — А если мы распишемся (когда-то в Украине всё равно разрешат гей-браки)? Ты на свадьбу к нам тоже заявишься только ради Дэна и будешь делать вид, что у нас с ним такая дружба ахуен…       — Федя!!! — Да как же они заколебали!       — Денис, идёшь или нет? — Дэн с отцом всё-таки свалили на балкон трепаться о своём плавании и медальках. Последний, хоть и упёрто воротил нос от правды, глядел уж слишком выразительно: в этих горящих глазах невозможно было не прочесть слово «содомит», как кристаллизацию всего богомерзкого, развратного, неестественного, красным церковнославянским шрифтом и в языках пламени.       Да что он вообще знает про естественность! В природе, кроме человека, нет ни одного гомофобного вида, зато однополые связи на каждом шагу — вот это естественно! Куда как естественней сборища длинноволосых мужиков в платьях под одной крышей, ревностно скрывающих собственные блудные делишки, по чьим словам секс нужен только ради зачатия. Но как же ласки, прикосновения — они тоже противоестественны? Ведь нет ничего важнее прикосновений.       Он знал это, когда закрывался в ванной после папиных разглагольствований про «голубизну», задрачивая себя на неё же до темноты в глазах, пока не соскальзывал вниз по душевой кабинке, чтобы после включить вовсю напор — пока кожа не слезет. Он знал это и сейчас, впитывая в себя присутствие, запахи, взгляды других мужчин, когда двигался через университетскую аудиторию или душную тесноту качалки.       Это его выбор. Его тело. И его оргазмы. И никого не должно ебать, как и с кем он их испытывает.       Потому что это естественно и красиво, что бы ни говорил и ни думал отец.       И всё равно в эту минуту он хотел быть там, на месте Дэна рядом с ним. Всё только-только начало налаживаться. Он зря так скоро опустил руки.       — Не хнычь, несчастье, папка Артур не злится, я с ним поговорил.       Дэн запер за собой двери в полутёмную спальню, пока он без сил раздевался сидя на кровати. Отец уже ушёл, а мать гремела на кухне грязной посудой, не сняв нарядного платья.       — Не надо было его звать вообще.       — Кончай вести себя, как дурак. — Дэн выправил рубашку из брюк, на ходу расстёгивая манжеты. Тяжёлый запах его одеколона заполнял всю комнату. Иногда девчонки-пловчихи думали, что Федя сам покупает себе этот аромат, но на деле у него и выбора не было — он всё время пах Дэном последние месяцев пять. — Он расспрашивал о тебе. Представь себе! Говорит, что меньшего от тебя не ждал (про плаванье, не про гейство). Ну и мамуля наша приятно удивила, сказал, мол, придёт ещё, если она снова так вкусно накормит. Короче, семейная идиллия.       Федю слегка передёрнуло от чужой сжавшейся ладони на плече.       — Ты чего?       Дэн стоял над ним в какой-то болезненной недосягаемости, бесконечно далёкий, хотя вот же он здесь, держит твоё плечо. В отличие от Феди, он всегда был цельным, самодостаточным, завершённым. Федя не нужен был ему, чтобы чувствовать себя собранным пазлом. Федя вообще ему не нужен, если разобраться.       Краем сознания он застрял в воспоминании о том, как застёгивал рубашку в этой же комнате, когда в зеркале шкафа увидел Дэна, нависшего над плечом, совсем рядом.       — Что?       Тот вёл себя странно, молча дождался, пока пальцы доберутся до края рубашки. Бывало, он зависал на нём вот так, с такой маниакальной холодной сосредоточенностью. И в то же время за ней смутно чувствовалась затаённая улыбка.       — Застегни верхнюю пуговицу.       — Зачем?       Он не ответил, только взгляд скользнул по линии плеч, мрачно и изучающе.       — Повернись сюда.       И он сам застегнул ему последнюю пуговицу, отстранился, поглощая взглядом целиком. Федя не понял, что его так завело. Наверное, в школе ещё мелким он застёгивался под горло: возможно, сейчас это смотрелось по-детски, слишком невинно и строго по-семинаристски.       Дэн так резко толкнул его, аж шкаф задребезжал за спиной. Впился так, что губы онемели в растерянности — он целовался так грязно и торопливо, когда хотел секса, быстрого, чтобы сразу кончить.       — Дэн. Эй! — визгнула ширинка, он судорожно забренчал ремнём, наседая всем собой, чтобы Федя не вздумал бежать. — Мать в соседней комнате. Папа вот-вот придёт.       Вместо ответа тот упрямо вдавил его в пол, опуская перед собой на колени. Трудно сказать, как всё это произошло: Федя только и помнил, как шкаф за ним невыносимо дрожал под рукой Дэна в такт его толчкам, как сам преданно и самоотверженно ему отсасывал, пока он сгребал в кулак его волосы, так часто, почти бессознательно зарываясь в них пальцами. Наконец он оторвался от собственного отражения и сказал чужим сбивающимся голосом, заставляя смотреть в глаза:       — Ты красивый. Ахуительно красивый.       Пожалуй, была некая ирония в том, что, споря с отцом, он ещё чувствовал привкус спермы во рту, — скорей всего, просто надумал, но всё же.       Он становился слишком хрупким, когда речь заходила о семье. Как будто снова стал ненужным, мешающимся под ногами, хоть давно перестал брать у отца деньги и базово никак от него не зависел. На минуту внутри осело горькое прилипчивое сомнение, что отец прав, и его ориентация, его отношения с Дэном всего лишь недолговечная малоубедительная замена чему-то настоящему, якобы он напридумывал себе какой-то чепухи, а жизнь, она не терпит полутонов и уж тем более смешения красок — вот чёрное, вот белое. Ни шагу влево, ни шагу вправо. Мир, не прощающий ошибок и производственного брака, вселенски равнодушный и такой холодный.       — Дэн, — он отвернулся, утыкаясь носом в чужую ладонь, всё ещё лежащую на плече. — Скажи. Ты меня любишь?       Дэн улыбнулся, потеребил волосы на макушке, отнимая руку вместе с последними отголосками непритворного, сокровенного между ними:       — Нормальные парни не любят, Федь. Любовь это инстаграмные цитатки для баб и лопухов. Её нет вообще.       Голоса не было, и всё же он сдавленно прошептал:       — Ты сказал, я красивый…       — Ну сказал. При чём здесь любовь? Это же факт, а не просто комплимент. Ты красивый, у меня на тебя встаёт.       Просто факт. Просто встаёт. У него всё так просто, что охота лезвием по венам, да только нет уже той решимости. И сил нет, одно постылое отчаянье.       — Но я-то тебя люблю.       — Любовь причиняет боль, Феденька. Ты ведь и сам знаешь.       — Знаю.