Парни не любят

      С прошлого года в школе мало что поменялось: в младшем крыле вставили пластиковые окна и старые рамы на этот раз сдвинули подальше — вот, пожалуй, и всё. Хоть они выгадали время посреди урока, по-тихому слазить на крышу не удалось: директор зазвал их с Дэном в кабинет к одному из классов прочесть напутствие малышне — как-никак они члены юниорской, их гордость и пример, а в школе подрастают новые спортсмены, в том числе несколько пловцов.       Само собой, мелких больше интересовало не поступление в физкультурный, а то, чем закончился тот смертельный номер с воздушной эквилибристикой, который закатил им школьный маньяк вместо выпускного, и будет ли повторение (они с Катей и Ником стали вроде как местными легендами). К счастью, у матери не было времени сюсюкаться, и дядя Толя, пыхтя и останавливаясь на каждом лестничном пролёте, провёл их к выходу на крышу, лязгнув несколькими добротными увесистыми замками.       Поначалу все трое так и застряли в дверях в трусливом оцепенении, как младшеклашки, которые дали заднюю, как только игра стала действительно опасной. Федя вышагнул на воздух первым: ноги сделались ватными, словно по поверхности Луны ступал, а не по растрескавшемуся битуму в крошеве из старых стройматериалов и кирпича, припорошенному снежком.       Подходить к краю ни у кого желания не возникло — они помялись минут пять на месте, угрюмо разглядывая с высоты весь микрорайон с одинаковыми коричневыми малоэтажками с покатыми крышами, за ними косые ряды панелек, полосатая труба котельной и ещё дальше башни бетонных муравейников за белым туманом. Летом, когда они уезжали, здесь было зелено, теперь же чёрные столбы тополей никак не оживляли безрадостный пейзаж. А казалось, это в их Академгородке обстановка деликатно подталкивает спиться или сторчаться.       Дэн вытянул шею и мотал головой по сторонам, как будто первый раз очутился на такой высоте: может, представлял, каково это — висеть над краем, стоя на коленях со скотчем в зубах. Любопытно, где он был тогда — внизу среди толпы, наблюдал или всё-таки отвернулся? Странно, они никогда об этом не говорили.       — Федь, ты не торопись, — мать подошла к нему, закрывая собой тыл, хоть максимум, что ему здесь угрожало — нарваться на агрессивного голубя. — Если вдруг голова закружится…       — Всё нормально, — и как по волшебству, стоило это сказать, как в голове будто в гонг ударили. Все мысли и чувства вдруг рассеялись, завибрировали, расходясь концентрическими волнами, чтобы собраться снова во что-то конкретное, осязаемое — пока не понял, что. — Подожди.       Что-то толкнуло его к краю, в сторону противоположного крыла. На какой-то миг он вообще перестал думать и о маме, и о Дэне — сознание замкнуло, угол зрения сузился до единственной точки в пространстве, там, на другой крыше. Он бы слепо поплёлся туда, как лемминг, прямо по воздуху, если бы мать его не окликнула.       — Там стрелок был. Сверху на младшем крыле, — голос подводил, не слушался — так он оторопел от собственного прозрения, но сейчас за него говорил кто-то другой. — Бляха, я же его видел! Как он выскочил из головы-то!       Дэн с матерью подскочили к нему, то ли перестраховать от падения, то ли присмотреться ближе, туда, где была ещё одна шахта с выходом на крышу.       — Федь, какой стрелок? — скептично надавил Дэн.       — Да такой стрелок! Со снайперкой, как в кино. Блять! — он едва не сбил их обоих, рванув обратно под козырёк балкона, где с возвышения соседняя крыша метрах в ста просматривалась лучше всего. — Вон там! Я клянусь, этот Антон здесь был не один! С ним точно был второй — забрал камеру и целился в нас. Оттуда!       — Федя, погоди, давай чётко и по порядку, — развела руками мать, перейдя на свой холодный рабочий тон. — Кого ты видел?       — Я не знаю. Ну… мужчина, с короткой стрижкой. Может, в толстовке или куртке. Я бы проглядел, мне вообще не до того было! Просто оно блеснуло на солнце, наверное, линза… Он сидел у края, тёмный силуэт. И навёлся на нас, может, прикрывал тому спину.       — А тот благополучно самовыпилился, — хмуро подытожил Дэн. — Закон кармы.       — Ты уверен, что там была именно винтовка? — мать взобралась к нему на балкон, берясь рукой за оледенелые перила у края.       — На сто процентов. Винтовка, с длинным стволом, с оптическим прицелом. Я смотрел Борна и шпионские боевички, мам, я знаю, как она выглядит.       — Значит, он был в школе гораздо раньше, чем мы думали, — вздохнула она, набирая чей-то номер в телефоне.       — А, по-моему, ты огнестрел от пукалки для страйкбола отличить не сможешь. Оружейный знаток, мать его, — пожал плечами Дэн.       — Так, вы оба. Нам надо составить новый протокол допроса. Не расходимся, поняли? Илья, — она понизила голос, обращаясь уже в трубку. — У нас тут новые показания по Другу. Ох, с чего бы начать… В общем, будем искать снайперскую винтовку — кто купил, кто продал, за тот год. Не спрашивай, всё тебе объясню. В городе не так много каналов, в первую очередь пройдёмся по легальным поставщикам, — мать шикнула на них с Дэном, когда он прописал тому с локтя за то, что лез когда не надо, остряк хренов. — Будет сложно, как ты любишь.       Тем же вечером Катя с Лерой зазвали Федю в бар выставиться за день рожденья перед друзьями, как полагается. Они завалились в «Гогль», облюбовав всё тот же столик, за которым частенько с Катей и Максом дожидались Стаса со смены или просто гоняли чаи и лимонад.       Лера всё ещё была с Ником, который так и не отходил от сестры — вот и сейчас обходил с ней врачей (гепатит всё-таки штука страшная). Лера тоже до последнего времени проходила реабилитацию — пропустила учебный год, но уже готовилась поступать, и не абы куда, а в Швейцарию. Когда Федя осторожно поинтересовался насчёт Ника, та озадаченно засипела трубочкой в своём космополитене: ну не бросит же он малышку, сам подумай. Всё это было так до противного знакомо.       Катя работала в местном доме инвалидов, приглядывала за родителями, которые после случая с сыном едва ли стали меньше пить. Так или иначе, она выглядела весёлой и на жизнь не жаловалась, хотя, наверняка, едва сводила концы с концами и не то чтобы спешила снова с кем-то сближаться. Они с Лерой как могли поддерживали друг друга, и это успокаивало.       В баре всё казалось знакомым, приятно предсказуемым: глянцевые столы, кирпичные перестенки, синие рассеянные огни строб-ламп и заволоченный кальянным дымом неон над барной стойкой в центре, где тёмная безликая фигура подбрасывала и гремела льдом в шейкере. Он уже успел развернуть подарки, пересказать девчонкам всю свою жизнь за последние восемь месяцев и за пару часов узнать все провинциальные сплетни, гогоча над дебильными шутками из их старого репертуара.       — Ты все гейские фильмы смотрел?       — Давай проверим.       — Давай! — Лера с азартом приняла вызов, начала загибать пальцы. — «Парни не плачут», «Завтрак на Плутоне», «Трансамерика», «Приключения Присциллы», «Девушка из Дании»…       — Это всё про трансвиститов, — посмеялась краснеющая Катя.       Федя украл дольку лайма с Лериного коктейля:       — «Первый мститель: Другая война».       — Ну Федя, блин! Какие ещё? «Горбатая гора».       — Ну коне-ечно! — затянули хором.       — «Зови меня своим именем», «С любовью, Саймон», «С любовью, Виктор»…       — «Первый мститель: Противостояние».       — Федя, заткнись!       Тут к Лериному креслу, цокая каблуками, причалила уже слегка вмазанная Соня, которая, как выяснилось, до этого в ожидании поклёвки или ещё чего тёрлась возле бара в строптивом пятничном наряде:       — Федюшка, поздравляю с прошедшим! — она буквально впечаталась в его щёку поцелуем, и Бог знает, каких усилий стоило не скривиться от отвращения. — Ребятки, извините, что без подарка и предупреждения. Мы тут со Станиславом заболтались, — от этого на миг прошибло холодом, словно цельный кусок льда из шейкера проглотил. — Лер?       — Да, Федюнь, мы, наверное, пойдём? — Лера неловко потянулась за сумочкой, торопливо засобиралась, роняя взгляд в пол. — Просто неудобно… Ты не обидишься?       На самом деле он был ей даже благодарен: сплавить Соню было бы не так просто, пускай они с Катей недвусмысленно воротили от неё лицо по понятным причинам:       — Да ладно, всё окей.       Когда они с Катей остались наедине, конечно, он не мог не спросить о самом главном — о стрелке.       — Федь, прости. Я не говорю ни про Антона, ни про тот случай, и, насколько я в курсе, Ник тоже.       Стоило лишь подступиться к краешку этой темы, как всю её весёлость будто рукой сняло. На Катином лице проступила безжизненная закостенелая серьёзность, которая незримо делала её гораздо старше, и Федю это пугало. Он не знал, что ещё для неё сделать, если не замять этот разговор о Друге раз и навсегда.       — Ясно. Прости меня, пожалуйста.       — Федь, я, наверное, тоже пойду, — она раскрыла на коленях маленький клатч на защёлке, с какими ходят старушки, и так же заторможено, словно зажатая со всех сторон в автобусе, достала кошелёк. — Поговори с ним, — кивнула в сторону бара. — Он весь вечер на тебя смотрит.       После этого уже было как-то неприлично проскользнуть мимо Стаса на его извечном наблюдательном посту и даже не поздороваться. Федя залпом опрокинул в себя оставленный Соней коктейль, чувствуя привкус водки на корне языка, и мужественно двинул к стойке. Стас улыбчиво попросил его подождать за столиком ещё полчаса, пока не кончится смена, и он к нему присоединится. Так Федя и сделал.       Попсовая музыка с её монотонным битом немного усыпляла мандраж. Стас выглядел непривычно юным с гладко выбритым лицом, будто они ровесники, но в целом, пожалуй, не изменился. От него сильно пахло сигаретами, когда он наконец опустился на место напротив него, — надо думать, стоял в их курилке рядом с друзьями-официантами. Странно, он думал, что совсем забыл его, но сердце стучало так заполошно, как на первом свидании.       С самого начала разговор не клеился. Казалось бы, Федя сам притащился именно сюда, в «Гоголь», прекрасно зная, кого тут встретит, и всё же глядел в стол, как на допросе, — два слова связать не мог. Стас как назло буравил его взглядом куда-то за ширму сползшей на лоб чёлки:       — Да посмотри ты на меня.       Он прозвучал, как строгий папаша, и от этого захотелось смеяться. Федю всегда восхищало, как прямо он говорит о своих чувствах, когда другие лишь ходят вокруг да около и отделываются намёками. Стас сам замял неловкую паузу, стал что-то рассказывать о работе, а там и расспросил о Киеве, о том, как отметил день рожденья (ещё бы он забыл).       — Папа приходил. Это первый раз с позапрошлой осени, как мы разговаривали. Если бы не Дэн, чёрта с два бы он вспомнил про меня. Знаешь, я его видеть не хотел, но… я так не могу. Я не хочу, чтобы у нас в семье было так. Так, блин, не делается — он мой папа. И это он меня спас, когда я… — Ему вновь стало не по себе и захотелось закутаться с головой во что-то тёплое, спрятав руки в длинные рукава. — Я очень надеюсь, что всё станет нормально. Хоть я понятия не имею, что у него в голове.       — Он не знает про вас с Дэном? — Стас отстранённо подковырнул ногтём край столешницы.       — Знает, я вчера ему принудительный каминг-аут устроил. — Федя кисло посмеялся. — Хотя он такой, что всё равно не поверит. Да и Дэн тоже как-то не спешит выходить из шкафа. В любом случае, в Киеве живётся в сто раз проще…       — Потому что никто не знает? Это называется проще? — Стас снова бескомпромиссно уставился на него без тени улыбки. Они как будто и не расходились вовсе. — Это твоё решение или Дэна?       Почему вдруг ему так совестно перед ним? И перед собой.       — Дэна. Верней… мы это не обсуждали. Мы не говорим ни о чём таком.       — У тебя вообще есть право голоса?       Господи, он же бьёт по самому больному, и продыху не даёт. Неподъёмная тяжесть рухнула на плечи, вдавила в диван — не пошевелишься. Его только и хватило, что глупо покачать головой, заслоняясь от всех и в особенности от Стаса опущенными веками, да стиснуть зубы, чтобы позорно не разреветься (кажется, Сонино пойло так на него действовало).       — Федя, что происходит? — Стас всё-таки смягчился, наклонился к нему, опустив сложенные руки на стол. — Я не верю, что с тобой всё нормально. Тогда не верил и сейчас не верю, — а как же, ты ведь такой ахуенно проницательный. — Выкладывай.       — Я не знаю, как сказать, — он долго шумно выдохнул, лепеча под нос, как будто сидел в очереди к суровой школьной стоматологине, у которой, как полагается, лидокаина и утешительных слов не водится. — Мне кажется… по-моему, я мазохист. То есть… вот прямо в буквальном смысле, без иронии. Пиздец…       Он сам не знал, зачем вываливает всё дерьмо, — не нужно было вообще оставаться с ним наедине, а уж затирать бывшему про своего нынешнего парня… Стас его насквозь видел. Глазами будто рентгеном прошивал — не моргнёт, не отвернётся.       — Блять, Федя. Что он делал с тобой? Бил?       — Не бил, — почему он вечно то идиотски мурлычет, то мямлит перед ним, а сейчас слова так и набухают позорными слезами. — Ну как, мы дерёмся с ним, потом… у нас типа примирительный секс. Но он никогда не… Никогда не позволяет взять вверх.       — В драке?       — И в ней тоже. Но я сейчас про секс, — он цокнул, и снова выдохнул через силу, снова скривил лицо, уже не зная, как справиться с собой и со всем этим диким, непроизносимым бредом, который Стас клещами вытягивал, просто глядя на него через стол. — В общем… за полгода, что мы живём, я не был сверху ни разу. Он даже в рот брать отказывается. Ему по кайфу оставлять синяки, он может, фух-х… придушить меня, крепко ударить ладонью, не по лицу…       — Боже, Федя, — он до того обомлел, что повысил голос, — самый спокойный из всех, кого Федя знал. — Зачем ты с ним спутался? Ты, что, не помнишь, что он с вами сделал?       — Ты сам толкнул меня к нему, Стас!       Разве это не правда? Разве он стал бы выворачивать душу, первым выводя Дэна на разговор? Стал бы его другом, несмотря на то, что он сделал (и как, бляха, забыть об этом!)? Спутался бы с ним, как путаются породистые суки с дворовыми кобелями, или как там он это видит?       Разве ему пришло бы в голову вернуться в тот вечер в комнату, зная, что сейчас всё будет, что сейчас они с Дэном переспят? И ведь он берёг себя для Стаса, как невеста на выданье: у них так и не дошло до главного, потому что Феде было шестнадцать, а Стас вроде как не хотел его торопить (а может, и под статью загреметь).       Всё должно было быть нормально, не так. Если бы не…       Это ублюдское «если бы не».       Ему нужно было, чтобы Дэн его выебал — всё, точка, подчёркивание. Без разговоров, сейчас. Чтоб вытрахал из него все слёзы и жалость к себе. Окончательно лишил права любить Стаса, вычеркнул само это слово — любить — и всё, что с ним связано, заменив своими. Заново научил его всему («А теперь, ребята, забудьте всё, что вам говорили в школе»). Приручил его, взял над ним опеку. Взял у него всё, что потребуется, лишь бы не думать больше, не быть одному, ни дня. И пускай это будет на его, Дэна, условиях. Но будет. Наконец-то будет, как должно было быть сто лет назад… если бы не… С-сука.       Он запомнил тот секс до мельчайших подробностей, но в особенности — восемь секунд. Очень долгие, самые осознанные и, возможно, определяющие восемь секунд в его жизни. Как Дэн навис над ним сзади, как обездвижил его поперёк груди, а вторую руку завёл вперёд, сдавив шею так, что последний вздох застрял во рту немым криком, предсмертной гримасой утопленника. Это напоминало игру не больше, чем всё, что Дэн творил с ним в школе. Федя сопротивлялся, но если Дэну где и пригодились здоровые для пловца руки, так это в те бесконечные восемь секунд полной, вопиющей беспомощности.       Он давился, вцеплялся ему в запястье свободной рукой, не мог даже стонать, а очень, очень хотелось. Он мог без секундомера подсчитать длительность каждого толчка Дэна. Ровно восемь толчков. Восемь режущих, горячих толчков, горячих, как он понял потом, от его же крови.       Комната в глазах угасала, проваливаясь в осязаемую, плотную, пульсирующую черноту. И Федя барахтался в ней, искал хотя бы малейшую лазейку, а Дэн перехватывал каждый его выверт, пресекал каждую попытку: поднял на колени, прижимая к себе, и, Господи, это были самые крепкие, самые настоящие объятья.       Как он сопел ему в ухо, как утыкался в затылок, насаживая, насаживая и насаживая глубоко, до упора, до невозможности, впаиваясь во внутренности, в кожу — всем собой, так пугающе реально — до предела, до разрыва сердца, до жалобного крика.       …Который Дэн не дал ему, заткнув рот той же ладонью, как только отпустил горло.       Дэн вытирал кровь и сперму с члена с таким суровым победным видом, будто пробил ему девственную плеву.       — Я тебя подтолкнул? Да что на тебя вообще нашло? — Стас хлопнул ладонью по столу, и это было уже за гранью. Он никогда его таким не видел. — Я тебе не хозяин, Федя, и не указчик, но чтобы я тебя сватал этому Дэну?! Вот что я тебе скажу. Это насилие. И этот твой Дэн… он конченный больной садист, и всегда таким был. И я тебя к нему не толкал.       — Я просто поверить не могу. Ведь ты же и настоял помириться с ним. — Федя чувствовал, как кровь отхлынула от лица, обжигая холодом изголодавшиеся по кислороду извилины. Он забыл, как дышать, но слова рвались наружу помимо его воли, скомканно, рвано, на последнем издыхании. — Что ты хочешь сказать? Что он зло во плоти? Так люди не злые. Точнее… да, все мы злобные мрази, но в определённых обстоятельствах! Банальность зла, эффект Люцифера, слышал про такое? В нём ведь нет какого-то средоточия зла. Не то что ему в детстве осколок в глаз попал. Школа — это ведь такая среда, которая насаждает насилие. Мог я быть на его месте? Конечно! Я и был, когда травили Полину. Что я сделал, кроме как послал её куда подальше? Самое лучшее, что она от меня слышала: «И чего ты вечно пялишься?» Да может, она сама не замечала до этого момента. Приятно, наверное, когда тебе говорит такое тот, в кого ты влюблён. Так что да. Я не простил Дэна, пока не простил. Но я принял это как данность. Если ты не способен, то и не надо душой кривить.       Как нарочно в эту же секунду зазвонил мобильник. Федя взял трубку, одновременно натягивая куртку, («Да, я ещё там. Гоголь».). Стас заёрзал, почти навалился на стол, готовый в любой момент перехватить его от бегства:       — Федя, ещё минуту. Я тебя прошу, — и он цапнул его за руку, накрыл своей, холодной и влажной. Руки у него всегда были прохладные, то ли от плохого кровообращения, то ли не успевали согреться после шейкера. — Малыш, уходи от него. Ты конкретно запутался. Он тебе не рыцарь в сверкающих доспехах.       — Хватит общаться со мной, как с пиздюком, — диджей за пультом громче выкрутил музыку — начиналась пятничная дискотека. Строб-лампы под потолком замигали красным и синим. Неудержимо захотелось сбежать отсюда, и Федя вырвал ладонь, натягивая перчатки и шапку, бросил, перекрикивая шум. — Стас, ты, блять, не в том положении, чтобы лезть в это! Где ты был до этого?       Ноги сами понесли к выходу, не дожидаясь, пока тот одумается и бросится следом. Уже на лестнице снаружи он носом снял блокировку, бегло отвечая на очередной звонок: «Я у входа на улице». Стас всё-таки выбежал следом — чуть на перила не налетел, когда Федя застыл на последней ступеньке, оборачиваясь.       — Федя, вернись! — он запыхался, наваливаясь на перила, даже куртку накинуть не успел. Так выкрикнул это нелепое «вернись», будто просил вернуться совсем, а может, так оно и было. — Скоро 14 февраля. Федь, я хочу, чтобы мы отметили вместе. Как в том году, помнишь? Пожалуйста. Одно свидание.       И он снова надрывно выдохнул целое облако пара, потянувшись за чем-то в карман брюк, такой трогательно рассеянный, едва стоящий на ногах. На самом деле Федя даже как-то растерялся — Дэн, естественно, его поздравлять не собирается, и не исключено, что День Валентина они и вовсе проведут в дороге.       — Зачем ты куришь? Ты же бросил пять лет назад, хвастался всем.       Тот лишь устало выпустил ещё более густое облако, опираясь рукой с сигаретой на стылый металл. Феде вдруг стало дико от мысли, что он оставит его вот так, в одиночестве полураздетого на морозе, — ещё не отвык беречь его с тех времён.       — Тебя долго ждать, алло! — до него не сразу дошло, что кто-то вырос за спиной, снимая его со ступеньки грубо и без предупреждения.       Дэн дёрнул за куртку, тут же разворачивая к себе и звякая молнией до самого подбородка жестом старшего брата, который забирает младшего с продлёнки. Они со Стасом никогда не виделись до этого, но почему-то всё в Дэне — эта нервозность, спешка, наигранная забота — слишком явно обнажало положение вещей. Он так резко ворвался в их разговор на самой интимной ноте, что Федя и пошевелиться не смог, когда тот засосал его, тут же, на улице, так запросто и с таким пламенным рвением, будто они у себя в комнате и собираются как следует заездить друг друга.       — Где-то я твой фейс уже видел. — Дэн смерил Стаса бешеным насмешливым взглядом. Тот молча сунул в рот сигарету, потупился в сторону, отчего Феде стало в тысячу раз хуже — хоть сквозь землю провались. — Пошли, Феденька.       Он сжал его руку своей и потащил к остановке — чудо, что в драку не полез. Панорамные окна бросали им в спину мигающий свет, будто вместо тумана кто-то разнёс красную и синюю краску из дымовой шашки по всему кварталу — ночью, наверняка, будут заморозки. В другой раз Федя благодарил бы Бога — да что там, у него в штанах зашевелилось от таких испанских страстей у всех на виду! Чтобы Дэн и взял его за руку, да ещё поцеловал на людях: Федя был бы самым счастливым парнем на свете, если бы не эта уродливая показуха.       И ладно, что весь спектакль целиком и полностью был для Стаса, которого Дэн узнал, не мог не узнать: он мог бы ему пригрозить, сказать что-то в своём стиле вроде «дома объяснишь, что это был за хрен»… Но ведь промолчал.       Потому что не было никакого «хрена» по имени Стас — не в его системе координат. А если и был, то как ошибка, недоразумение, сбой программы, слишком незначительный, чтобы вообще о нём заговаривать. В жизни Феди есть он, всегда только он один, и ни до него, ни после него никаких Стасов не будет и не могло быть по определению.       Макарова достала из шкафчика стола запечатанную бутылку импортного коньяка из тех, чем благодарили потерпевшие, а когда и подозреваемые после удачного исхода дела. Обычно она отказывалась от подачек (взятка и всё такое) или таскала их Артуру, а порой и полковнику, если попадалась элитка, но эту, видимо, припрятала до дня рождения или дня работников угрозыска вместе с коробкой конфет с ликёром, которые ненавидела. Илья пил, не закусывая, — это она успела выучить с тех пор, как они всем отделением обмывали его диплом и сержантские погоны. Пожаловался, мол, принесёт ей из дома нормальный виски, английский или ирландский, но рюмки наполнил сам, щедро, до краёв.       — За что пьём, Ольга Евгеньевна?       — Пока не за что. Вот как найдём хоть что-то похожее на винтовку…       Тем не менее, они стукнулись гранёными рюмашками, и Макарова поморщилась от жара, побежавшего по горлу в желудок. Им предстояло ещё неизвестно сколько времени сидеть за бумагами сверхурочно: проследить весь годовой трафик оружия — идея на миллион. На миллион неоплачиваемых часов так точно. И лучше провести их в компании с коньяком — если не ей, так Илье, которому в это время полагается колесить с подругами по ночному городу или рубиться где-нибудь в бильярд. Словом, бутылку она распечатала именно ради него.       — Не хочу хамить старшей по званию, но если стрелок защищал Антона, чего он вас с пистолетом на месте не пришил?       — Ох, не знаю, Илья, — она взвесила пальцами стопку пыльных листов за уголок, присев на край стола. — Если выяснится, что это правда, директора нашего точно попрут из школы. Артур, мой муж, говорит, у того железная крыша, раз он до сих пор на должности после случая с Машей Масловой и нашей троицей.       — С бывшим общаетесь? — вкрадчиво спросил Илья, не отрывая взгляда от рюмки. Кажется, коньяк ему всё-таки зашёл, хоть он не сознается под страхом расстрела.       — Явился на день рожденья сына. Федька по нему соскучился. Так обрадовался, что снова все за одним столом. Да и я… — Она долго выдохнула, стряхивая с плеч странное оцепенение, а может, просто коньяк хорошо пробрал. — Не знаю, Илья. Не думала, что Артур может передумать. И что ему в голову взбрело?       — А если таки вернётся?       — Он когда вещи собирал, я крикнула ему, мол, сын у нас взрослый, бери манатки и разводись. Федя всё слышал. Сейчас только понимаю, что он мальчик ещё. Которому нужен папа так же, как и мама, нужна семья.       — А любовь? — Илья лукаво улыбнулся одним уголком рта, глядя уже в глаза. Сидящий в её кресле в воспалённо-жёлтом полусвете настольной лампы, он ещё больше напоминал молодого востроглазого дьявола, который видит тебя насквозь со всеми твоими переработками, разводами, вялотекущими депрессиями и бабскими загонами.       — У меня одна любовь. Мой сын.       — Выпьем за любовь? — он бодро вручил ей вновь наполненную рюмку и поднял свою со сногсшибательной улыбочкой. — Может, на брудершафт?       — Лудинов, это последняя!