Искры

      Тема: селфхарм/измена       Предупреждения: гомофобия, слэш, изнасилование, групповуха, косвенное отношение к «Исходу»       Сёма не любил людей. В смысле, общества, компании, тусовки. Два, край - три человека было его пределом. В учебнике биологии за десятый класс это называлось толерантностью, но слово это он не выносил органически.       Наверное, поэтому в наставники себе выбрал самого нелюдимого, матерого и, что называется, дикого сталкера по кличке Робинзон.       Робинзон был настоящим спецом по выживанию в Зоне. Но главное - он был спецом по выживанию без людей. Он всегда ходил один, не брал ни «отмычек», ни напарников. И никто не мог поручиться за правдивость его скупых рассказов о вылазках в Зону, но символы квалификации висели на нем, как медали: куртка из не пробиваемых радиацией, кислотой и когтями здешних хищников шкур химер, накинутая поверх кевларового броника-маечки на голое тело. Самодельный нож из чьей-то не то кости, не то клыка, превосходящий прочностью любую сталь. Но самым примечательным в нем было сумрачное творение медицинского гения Болотного Доктора: лапа, отнятая у кровососа и приживленная - нерв к нерву, мышца к мышце, сухожилие к сухожилию вместо левой руки.       Словом, Робинзон и есть, только в местном колорите.       И где бы он ни появился, все начинали его уважать и бояться с первого взгляда. Но общаться или набиваться в компанию никто особо-то не рвался: не принимала сталкерская община таких радикальных слияний с Зоной.       Когда Робинзон входил в бар «100 рентген», все притихали - даже самые пьяные и отвязные ухари. Когда через пять минут он уходил, скинув хабар и затарившись самым необходимым, разговоры оживали, и начиналось возбужденное и насмешливое обсуждение. В ход шли скабрезные анекдоты и невероятные слухи, заключались пари, делались какие-то мутные ставки - и было понятно, что местный бомонд только и ждет, как в один прекрасный день всем на КПК придет радостная весть о гибели нелюдимого сталкера. Ни дать, ни взять, бандерлоги, мерзко обхихикивающие Каа...       А Сёма... Он тоже не любил людей. И, сидя в баре, зеленый, необстрелянный толком, обласканный несуразной кличкой и несказанным везением в виде тайника с тремя Светляками, медленно и неотвратимо прогуливал свою удачу, ища в себе смелости...       - Парень, мой тебе совет, - пристал к нему как-то заполночь бармен, которого все так и называли Барменом. - Ступай-ка ты в «Долг». Там с мальками возятся, почти армия.       - Ненавижу армию, - прошипел он сквозь зубы.       - Тогда могу свести с человеком, проведет к свободовцам. Недорого возьмет. Деньги свои ты пропьешь и прожрешь через неделю, а то и раньше. А дальше-то что? Рабы мне не нужны... За еду и кров на меня не работают.       - Еще добуду, - ответил он, и сам на какое-то мгновение поверил, что добудет. В конце концов, единожды ему повезло, так почему бы не поймать удачу еще раз?       - Ну, ступай к одиночкам. Завтра от них двое придут, - не унимался Бармен. - Я договорюсь, так возьмут. Они ребята не привередливые.       - Какие ж они одиночки, если у них организация, начальники и прочая командная работа? Слыхал оксюморон: «Одинокие рейнджеры»?       - Чего?       - Одинокий рейнджер не может быть одиноким, если он во множественном числе. Ясно тебе, старик?       - Мне ясно, что сопляк ищет себе проблем на ровном месте, - Бармен ляпнул грязной тряпкой по столу, да так, что пахнущие кислым пивом брызги разлетелись во все стороны. - Тебе повезло, что в моем заведении твердое правило: пока ты платишь, ты мне не враг. Но выставить твою задницу отсюда я могу в любой момент. Мне просто тебя жаль.       - А мне тебя нет, - усмехнулся Сёма.       Бармен бросил тряпку на стол, добавив вонючих брызг, и пошел за стойку. Там он долго размышлял, что взять: бейсбольную биту или внушительный обрез-коротыш пятизарядного рычажного дробовика, с каким Арнольд-Терминатор на «харлее» раскатывал.       - Ладно, я понял, - Сёма вскинул руки ладонями вперед. - Не суетись, старик.       И вышел на свежий воздух. А в десяти шагах от входа в бар споткнулся, упал и заснул.       Наутро проснулся, замерзший и похмельный, и первое, что увидел - парящую в утреннем тумане куртку Робинзона.       - Эй, постойте... - слабо позвал он, не особо надеясь на успех.       Но куртка подплыла к нему.       - Звал? - глухо спросил Робинзон.       Он не успел ответить: внутренности скрутила тошнота, и его вырвало прямо на Робинзоновы сапоги.       Сталкер навис над ним давящей скалой, и висел так, кажется, вечность. Минуты две, на самом деле.       Сёма за это время умудрился припомнить и тут же отмести тысячу вариантов извинений, и, наконец, решил вовсе не извиняться, а просто встретиться с угрозой, что называется, лицом к лицу. Захочет убить - так и пусть...       Он поднял голову - и его ожгли холодом две голубые льдины: глаза Робинзона.       - Жди на северном блок-посту, - пророкотал сталкер-дикарь. - Кормить мне тебя нечем, об этом думай сам. Через час.       И куртка из химерьих шкур уплыла в туман, словно Летучий Голландец.       Как бы ни был зол Бармен, а деньги - они и в Зоне деньги. С кислой миной на лице он загрузил рюкзак сухпайками, консервами, аварийными пищевыми брикетами. Сунул четыре литровых фляги, заправленные водкой.       - Упейся вусмерть, - напутствовал он. - Не хочу больше твою харю здесь видеть.       - И тебе не кашлять, - ответил Сёма, забирая рюкзак.       Пошел на выход, потом вернулся к стойке - и хлопнул перед Барменом все, что оставалось из денег - а там было немало.       - За хлопоты, - пояснил он. - И на патроны для вашего козырного обрезика. Небось, нелегко американскую пушку славянскими боеприпасами кормить...       - Да пошел ты! - рявкнул Бармен, но деньги забрал. В конце концов, он был бизнесмен, а не патриот.       Сёма ухмыльнулся и ушел, волоча рюкзак едва ли не в свой вес, и страдая дичайшим похмельем.       Как добрался до северного блок-поста, он, честно говоря, не помнил - наитием и ощупью, не иначе. Доковыляв, припал к брустверу из мешков с песком - отдышаться. Долговцы пытались его прогнать. Он сказал, что скоро уйдет, просто ждет здесь напарника для прорыва на «Янтарь».       - Куда? - усмехнулся долговский сержант, старший на блок-посту. - У тебя из оружия, пацан, тертый добела «макар» и дедушкин обрез тульской двустволки. А там, - он махнул в направлении «Янтаря», - люди и бывшие люди с автоматами, много - перезарядить не успеешь.       - У меня из оружия - я, - ответил Сёма. - А еще - он.       Из туманной дымки медленно выплыл Робинзон. Как большая белая акула из мути прибрежных вод. Долговцы при виде него скривились, но ничего не сказали.       - Идем, - сказал он и, не останавливаясь, прошагал через блок-пост.       И Сёма пошел следом.       - Я не умею учить. Я не умею заботиться. Я живу. Можешь жить рядом со мной, - это была феноменально лаконичная расстановка точек над ё.       Сёма мотался за этим диким мужиком по всей Зоне молчаливым хвостиком. Делал то же, что и он: спал, когда спал Робинзон. Ел, когда ел тот - и если Робинзон жарил на скрытном костерке тушкана, он бежал добывать тоже самое и делать точно такой же костерок, в ямке с продухом.       Сталкер либо язвительно усмехался, либо недовольно хмурился. Иногда - и чем дальше, тем чаще - одобрительно кивал. Похоже, ему нравилось поведение спутника.       Да и Сёма день за днем привыкал к этой жизни, и уже через неделю удивлялся, как можно жить иначе. Есть Зона, есть воздух, вода, ветер, день, ночь. Есть учитель и напарник, и мир существует только рядом с ним. Отойди на сотню метров - и все, реальность поломается. Появятся люди, придется говорить...       За все это время они обменялись парой десятков слов, не больше. А больше-то и не нужно.       Как-то, не договариваясь, не обещая друг другу ничего, они стали заботиться друг о друге. Робинзон отвешивал воспитательного пинка, когда его непутевый ученик двигался прямиком в незаметную аномалию. За шкирку, точно котенка, оттаскивал от логова кровососа, куда шмыгнул аппетитный тушкан. Лупил по рукам, когда вместо съедобных грибов на вертеле оказывались ядовитые.       Но и он - молча отдавал Робинзону сухпай в голодный день. А когда этот здоровяк внезапно заболел, добрая половина водочного запаса ушла на растирания и классический коктейль на основе перца.       Все чаще в голову забирались странные мысли. Сёма не знал отца, и сейчас Робинзон почему-то начинал казаться ему именно отцом. Большим, сильным, скупым на слова, но по-своему любящим. В конце концов, не зря же этот самодостаточный сталкер взялся таскать его за собой, не зря учит уму-разуму на свой дикарский манер, значит, зачем-то Сёма ему тоже важен и нужен. Подобные цеплючие мысли даже попахивали какой-то одержимостью и явно не были признаком психического здоровья.       Но это же Зона, здесь все психи в той или иной степени. Можно порадоваться, что всего лишь навязчивые мысли, а не голоса в голове или полноценные глюки.       Однажды Сёма проснулся посреди ночи. Костер, как обычно, был едва виден из-под земли, а возле него сидел, пошевеливая крепкой веткой угли, Робинзон. Он... ему вроде как было весело. Ну или интересно.       Сёма его таким еще ни разу не видел. Если бы существовал аналог счастья для этого дикаря, наверное, это было именно оно.       А напротив неясной тенью не то сидел, не то грезился черный человек в черном плаще, с бледным, изуродованным шрамами лицом и страшной улыбкой.       Он не говорил ни слова. И Робинзон молчал. Но, казалось, между ними шел очень бурный диалог, обсуждение чего-то важного.       Вмешиваться, вылезать, хоть как-то проявляться было не по рангу: Сёма понимал, что здесь и сейчас творилось какое-то таинство, и у него не было ни малейшего права в него вмешиваться. Разве что право на возрастное долбоебство...       Он встал, нарочито медленно и неуклюже. Потянулся, зевнул и спросил как можно небрежнее:       - Мужики, я себе чаю согрею?       Нейтрально и вроде бы не вторжение в приватность. Да и обращение вполне приемлемое. На «мужиков» обижаются разве что крайне авторитетные криминальные боссы, но это явно не они.       Однако Робинзон вздохнул - и в своей хищной манере метнулся к нему, будто чертово привидение. А потом нажал куда-то на шее за ухом - и Сёма уплыл. Но, уплывая, видел, как встал в полный рост Черный Человек, как бледное лицо, располовиненное месивом шрамов, повернулось к нему - и они встретились взглядом.       У него тогда случился первый настоящий опыт заглядывания в Бездну. И Бездна через глаза Черного Человека рассмотрела его подробно, изнутри и снаружи - от мозжечка до натоптышей на пятках, не говоря уж о случаях подростковой мастурбации. От этого стало по-настоящему страшно.       Наверное, поэтому он поддался умелым пальцам Робинзона - и выключился.       Когда наутро Сёма попытался заговорить о ночном госте, фразу «не твоего ума дело» его наставник заменил увесистым подзатыльником.       - Не говори о нем. Ни мне, никому, - добавил он, разом вывалив свою недельную норму вербальности.       Сёма в ответ лишь покивал, выражая согласие. Тем более, что разговаривать-то было не с кем.       Еще через неделю, набрав артефактов на добрый особняк с прилагающимся бассейном, они направились на «Росток». К тому времени кончилась и водка во флягах, и сухпаи. Разве что патронов почти не убавилось.       Интересно, зачем вообще Робинзону деньги, если он умеет жить сам по себе?       Когда он об этом спросил, наставник не ответил. Но и не побил, что тоже хорошо.       - Страховка. Если здесь надоест, - наконец, выдал он, когда они подходили к Ростку, и впереди уже маячили мрачные гестаповские силуэты долговцев.       И при этом повел рукой округ, обозначая это самое «здесь».       Но Сёма ему не поверил. Не может быть все настолько просто в этаком-то сложном человеке! За Робинзоном можно подозревать, что он переправляет деньги «Аль-Каиде», «Всемирному Фонду Дикой Природы», фолк-рокерам на новые альбомы, «Роскосмосу» на марсианскую программу - но никак не себе в пенсионную кубышку!       Но спорить Сёма не пытался. На «Ростке», в конце концов, иногда попадались девки, и при наличии денег можно было временно срастись с ними организмами. Или попросту упасть в алкогольный угар, пометать карт с местными игроками, прикупив заранее некрапленых колод, замочить на арене мутанта или дрища из новичков - теперь-то он умел это делать!       Словом, «Росток» был окошком в цивилизацию, по которой Сёма, откровенно говоря, успел соскучиться.       Продав артефакты за бросовую цену, Робинзон, тем не менее, снова оказался местным олигархом, способным купить даже БТР.       А Сёма, если честно, гордился этаким учителем-отцом. До боготворения не доходило, но некое благоговение ощущалось. И это было для него чем-то новым: настолько возвышать кого-то среди людей. Причем, не просто возвышать - раньше люди, оказывавшиеся выше него, неизбежно переходили в категорию «скользких гадов»: они не должны и не могли быть умнее или сильнее его, а потому единственное объяснение чужого успеха Сёма видел в подлости, продажности и умении оказаться в нужное время в нужном месте. Все они были такими.       Все, кроме Робинзона. Робинзон свое заслужил, и он сам видел, как это «свое» добывается.       Сёма тоже получил долю своего, вполне, кстати, заслуженного - даже больше, чем его первая сталкерская удача. Он прикупил себе новенький, в масле, «винторез» с двумя коробками патронов, десятимиллиметровый «глок», патроны к которому стоили дороже «винторезовых». Еще тактический томагавк и тактическое мачете. Он так и не понял, в чем их тактичность, но топор и здоровенный ножик по-любому пригодятся...       Впору уходить на покой, и даже проводник «наружу» присосался пиявкой - скользкий тип в балаклаве, тощий и дерганный: пойдем, дескать, через западный блок-пост, прямиком в Евросоюз с чистым паспортом.       Сёма его послал, а потом пил, как проклятый и искал девок. А еще пытался завести себе - нет, не друзей - почитателей. Он же единственный за всю историю Зоны ученик и соратник Робинзона - а это серьезная заявка на легендарность и любовь окружающих. Сёма имел полное право считать себя на три головы выше остальных сталкеров, а заодно поучать их жизни.       В итоге был поучительно побит и обнаружил себя на сыром матрасе в каких-то кустах снаружи бара, точно и не было этих трех недель. Зато рядом была настоящая девка. И покупки остались при нем - не обнесли - неужто пожалели? От осознания этого стало тошно. А когда его еще и погладили по потной макушке, от неуместной посторонней жалости он окончательно проблевался - едкой кислой желтой лужей.       Только ласковая ладошка не пропала - не брезгливая девка попалась.       - Ты же не врал вчера? - спросила «ладошка», - Ты с Робинзоном пришел?       Он поднял глаза и увидал пару упругих трехлитровых буферов, стиснутых потертым комбезом. Над буферами - личико, на удивление юное, с парой распахнутых, словно люки на танковой башне, зеленых глаз. И стянутые черной лентой банданы соломенные волосы.       - Я все сберегла, - сказала она. - Можешь сказать спасибо.       Он молча кивнул.       - Вчера ты был многословен. Чего сейчас-то молчишь?       Вместо ответа он перевернулся на спину и завалил девку на себя. Она ойкнула, даже попыталась сопротивляться. Но он вместе с ней резво отполз подальше от лужи собственной рвоты - а потом взял ее. В предутреннем тумане, в грязи и сырости, под аккомпанемент чужих голосов, воя собак и уханья аномалий. Расстегнул на ней ремень, запустил руку в мешковатые штаны. Пальцы его по-хозяйски ощупали все самое нужное...       Отстрелялся Сёма быстро, девке явно не хватило. Но ему было плевать. Он так и не узнал ее имени, просто прогнал жестом. Он же был вещь в себе, суперзвезда, и даже бестолковая шмара должна была это понимать.       Когда она исчезла в тумане, он нашарил свой рюкзак, нашел там пачку мокрых салфеток со зверским бактерицидом в качестве пропитки - и тщательно протерся. Любовь любовью, а безопасность прежде всего.       Потом собрал свой шмот, забросил за спину «винторез», поиграл пальцами на рукояти «глока» - и пошел через мглу и морось искать Робинзона. Робинзон сейчас был для него настоящей точкой отсчета, единственной вещью в мире, достойной названия реальной. Остальное - мусор и плесень, которые видеть-то не хочется.       Он спустился в бар, откуда его тут же вежливо попросили, пригрозив не только дробовиком Бармена, но и парой-тройкой стволов доверенных посетителей.       Прошелся до южного блок-поста, через продуваемый всеми ветрами склад, где в жадных утробах контейнеров оседали совсем уж бесприютные сталкеры - Зоной покалеченные инвалиды, больные и просто слабаки. Голодные глаза их провожали его даже не завистью - ненавистью. Ему так и хотелось крикнуть им в лицо: я закупился на цену авианосца, набухался, словно шейх, только что бабу поимел - а вы кто, шушера? Что вы видели сегодня с утра, продрав глаза? Ребристое нутро своих домушек? Одну горбушку на троих, поджаренную на горящей резине - лишь бы плесенью не воняло? Бородатые анекдоты под натужный смех? Неудачники!       Не найдя Робинзона, он двинул к пожарной вышке, торчащей посреди заводского комплекса, как неопадающий хер. Из тумана навстречу появлялись долговцы. Он сочувствовал этим парням: над ними был приказ, обязаловка, какая-то злая необходимость. Себя же он считал свободным. Его подмывало сунуть патрульным по скрутке денег - просто так, потому что может. Но вряд ли из этого получилось бы что-то хорошее: долговцы - парни принципиальные, на такие подарки могли и обидеться.       Пожарная вышка - три этажа, каждый высотой со сталинский кабинет. Крутые пролеты, похожие на улыбку бомжа - половина ступенек сгнила и опала вниз, а вторая дышит на ладан. Перила проржавели и рассыпаются, если посильнее стиснуть. Забираться наверх - отчаянное дело. Но ему-то после школы Робинзона сам черт не брат.       На таком убеждении он добрался до второго этажа, перевел дух. Лихость его работала ровно до этого места, и весь героизм куда-то испарился, едва он взглянул себе под ноги. Добрых семь метров вниз, и люди там, на уровне земли, уже кажутся какими-то игрушечными, а высота - засасывающей, незримо цепляющей за ноги и тянущей на горячее рандеву с землей, усыпанной обломками досок и кудряшками арматуры. Почему-то на ветках деревьев, там, вдалеке от заводов и строений было гораздо проще.       Но он полез дальше, точно рвался к какой-то истине. Ну, или просто закрывал гештальт. В конце концов, еще одно безумие в копилку этого утра - почему бы и нет? Робинзон бы одобрил.       До третьего этажа он дополз вымотанный, потный от страха и уже почти забывший, зачем сюда карабкался.       А, выбравшись на решетчатый настил, вдруг увидел Робинзона.       Его наставник, его неназванный отец сидел на кольцевой обзорной площадке по пояс голый, несмотря на стылый утренний туман, да и ремень на штанах, расстегнутый, болтался двумя небрежными концами. Могучий, бугристый, больше медвежий, нежели человечий торс бронзовел в красных лучах солнца, восходящего над серым одеялом тумана, горели золотом мелкие чешуйки на левой руке. А бок о бок с ним сидел другой сталкер - долговец! Помельче габаритами, пожилистее, но тоже - скульптурный такой, выразительный. И рука этого долговца лежала на плече Робинзона, причем, не по-дружески.       А еще они разговаривали - негромко, многословно, нежно. И не замечали его, не замечали вообще ничего, кроме друг друга и красочного рассвета.       «Пидарасы!» - подумал он и, кажется, даже сказал это вслух. Впрочем, никто и внимания не обратил.       Сначала его обуял самый настоящий ужас. Так бывает, когда человек сталкивается с чем-то невероятным, необъяснимым, и привычная картина мира терпит крах.       Потом ужас вытеснило весьма сложное ощущение. Отвращение к самой сути этих вот… однополых уродов, и - отчаянный стыд за то, что вознес на пьедестал и по-настоящему полюбил это существо, и от того, что теперь даже слово «полюбил» опошлено и изгажено. А еще - ненависть, багровая и жаркая.       Он медленно потянул из кобуры свежекупленный пистолет...       Ему бы очень хотелось, чтобы Робинзон, прежде, чем умереть, увидел бы его. Встретился с ним глазами, понял его гнев и разочарование, осознал, насколько мерзок в своей извращенности - и умер бы с чувством вины.       Хотя это, конечно, вряд ли. Такие люди не заморачиваются обычными человеческими чувствами, у них стыд и совесть атрофированы, раз они позволяют себе подобное.       Он нарочито громко передернул затвор - опять выражение, за секунду превратившееся в пошлятину и тошнотворный разврат - гори в аду, педрила! - но Робинзон даже не обернулся. Эти двое продолжали ворковать что-то про рассвет, про буйство красок, про то, как же различается тусклый мир внизу и этот живописный наверху, а ведь достаточно лишь влезть повыше, и вот он, ровный и сонный океан тумана до самого горизонта, над которым встает солнце.       Черт, возможно, по части красоты они что-то понимали. Не зря же педики всегда выглядят стильно...       - Эй, Робинзон! - окликнул он.       Тот медленно обернулся. Посмотрел на него. Глянул в темный зрачок ствола. И - даже не удивился. Он был огорчен и - разочарован. В нем, в своем ученике и напарнике!       - Ты не имеешь права меня осуждать! Это ты - урод! Сдохни, ты не должен жить! - на язык лезли сплошные банальности, но это было не важно.       Робинзон ничего не ответил, хотя еще десять секунд назад был болтлив, как никогда. Просто отвернулся, будто очередной рассвет гораздо интереснее оставшегося за спиной ученика.       А потом раздался выстрел. У «глока» мягкий, почти «спортивный» спуск - вот, еще одно навсегда зашкваренное слово! И пуля вышла из ствола как-то лениво, мягонько. Все-таки «глок» куда больше подходил для стрельбы, нежели лягающийся «макаров».       Пуля ударила Робинзона аккурат в основание черепа. Вернее смерти быть не может. Даже после попадания в сердце, говорят, выживают. А тут гарантия стопроцентная.       Еще один выстрел - и снова отменное попадание, чуть выше удивленно распахнутых глаз второго педрилы, который очень кстати обернулся. Прямо туда, где индусы рисуют себе эту дурацкую точку.       Оба тела с секундным интервалом грохнулись на крышу пожарного поста, из которого, собственно, башня и торчала.       А теперь - бежать! Каким бы развратным шалманом ни был Росток, а долговцы не зря свой хлеб едят, и хоть какое-то подобие законов стараются блюсти. Двойное убийство на их территории - откровенный перебор. А когда выяснится, что один из убитых сам из «Долга», они Сёму за яйца перед блок-постом повесят, на радость всем окрестным собакам.       Он суетливо скатился вниз, уже не опасаясь сверзиться с высоты. Он вообще, кажется, перестал бояться. Остались ярость и жажда выжить, а страха - ни капли.       Внизу, в серой туманной жиже пока не двигалось ничего. Приглушенно бормотали долговцы: два выстрела, пистолет, сталкеры по баночкам или кого-то крысы достали? Да и на «Арене» как раз утренний дезматч на пистолетах - может, там?       Он понял, что у него есть порядочный люфт времени, чтобы унести ноги. Тем более, что трупы на крыше пожарки найдут разве что когда они начнут вонять на всю округу. Ну или обнаружит еще одна парочка романтичных пидоров, поднявшихся на башню и досмотревших рассвет до финальных кадров, где туман расходится...       Сначала он побежал. Потом понял, что бег отдается дробным эхом в тумане. Лучше просто шагать. Спокойно и с ощущением своего права. Тем более, что свое право ходить здесь он заслужил. Черт... Нужно еще придумать, почему Робинзона не видно, а он, его юнга, уже выходит. На блок-постах бдительные часовые, могут и поинтересоваться.       Нешто с боем прорываться? Интересно, но даже эта мысль не кажется идиотской. Страх отключило, можно и на прорыв. Тем более, что есть уже проверенный в бою «медведебой» - он остановился на минуту, достал нож и нацарапал на пластике затвора два маленьких креста.       - Нарекаю тебя «Берсерком»... - произнес Сёма, вырезая.       А что? Почему бы и не да? Он же только что отправил крутейшего одиночку Зоны в утиль, а тот был бесспорным берсерком. Выражаясь высокопарно, на языке бледных учебников по литературе, Робинзон - не тварь дрожащая и прав имел столько, что мало кому снилось! А вот он убил его, уничтожил и вытравил! Он - Зигфрид, победитель этого пидоро-Фафнира!       Сёма остановился, отдышался, постарался разгладить стянутую нервом рожу. Даже улыбнулся собственной тени, которая упала на тающий розовый туман. И ему показалось, что тень улыбнулась в ответ, вроде как - все правильно делаешь, история тебя оправдает...       Когда переходил северный блок-пост, его остановили и стали спрашивать за Робинзона. Типа, где он, да почему ты один - походу, долговцы завели себе доморощенное КГБ.       - Не знаю, я сам по себе теперь, а Робинзон свалил еще с вечера. Кинул меня... - и побольше страдания и растерянности в глазах… - Похуй, я иду на Янтарь, к научникам. А этот мудак, в каком бы подвале он не завис, пусть и дальше сосет хуй!       Он умело сыграл истерику. Да и было ли это игрой, если задуматься?       Долговцы переглянулись, понимающе покивали своими противогазно-бронированными башками. Должно быть, навидались уже таких сцен. Потом тот, что с шевронами старшего сержанта, пошевелил перчаткой: проходи, мол.       А кинул вслед:       - Парень, мой тебе совет: давай к нам. Иначе сгинешь. Койка, пайка, смысл жизни - чего еще надо?       - У меня свой смысл жизни, - ответил Сёма долговцу. - Быть самим собой и ни у кого не спрашивать разрешения. Нормальная идея, как считаешь?       Из-под противогазного ебала старшего сержанта прохлюпал неплотными резинками смешок:       - Я не учитель и даже не воспитатель. И вообще не педагог. Но если выживешь - ступай в «Долг», ты наш однозначно.       - Нет, не ваш, - уверенно ответил он и ушел в гибнущий под солнечными лучами туман.       Для него теперь нигде не было места. Никто не одобрил бы того, что он собирался делать. Но Сёма знал, что должен. Похоже, он нашел для себя цель и смысл...       Первую ночь после «Ростка» он провел на бетонной остановке, распугивая мелких хищников «индейским» костром в ямке с продухом. Хищники чуют за полкилометра, ночная оптика - метров за сто, в лучшем случае. А в инфракрасном диапазоне, так вообще не отличить от зарождающейся Жарки.       Зато тепло, в предутренней хмари не замерзнешь, не начнешь скакать по округе на полусогнутых в поиске дровишек. Да и кружка с чаем не будет наутро холодной...       Едва на востоке зарозовело, а небесная синева сожрала редкие звезды, отовсюду, из самых глубоких пор земли опять поднялся туман.       Сёма понял вдруг: это как раз его время. Как у вампира ночь, так у него - туман. Он, можно сказать, Нибелунг, «дитя тумана», а стало быть, ему на роду написано служить цели. Он - не просто какой-то викинг-грабитель, он - герой эпоса. И только ему решать, о чем этот эпос.       А будет он о том, что невместно мужику с мужиком чреслами, очками и устами трогаться. О том, что даже валькирия рядом с эйнхерием должна помнить свое место, то бишь - подносить бухло, давать по первому требованию - и относить на ложе после лютой битвы, о чем бы эта битва ни была.       Он теперь не просто дикарь-одиночка. Он - викинг. Единственный на всю Зону. И он принесет огонь и меч ко всем, ибо завалил самого Робинзона, и ему это сошло с рук, а значит, он право имеет.       И по праву победителя, теперь он - Робинзон.       Потому, когда Сёма снялся с остановки и побрел в тенях деревьев, кустов, стен, вышек, бронетранспортеров, бетонных заборов и столкнулся нос к носу с двумя сталкерами в потрепанном шмотье, он ответил им, что его зовут Робинзон.       - Я видел Робинзона, - с подозрением заметил старший. - И это не ты. Мелковат.       Младший, совсем пацан, молчал и испуганно стрелял глазами: типа, кто из мастодонтов победит.       Он - викинг, он нибелунг, он прячется в тенях. Это - его место. Его власть. Его право...       «Глок» выскочил из кобуры, будто сам просился наружу. Легко было представить его легендарным мечом Дайнслейфом, который, будучи извлечен из ножен, не вернется на место, пока не заберет жизнь.       Но это был не Дайнслейф, это был Берсерк - а потому одной жизни ему мало.       Старшего сталкера Сёма завалил одним попаданием: пуля влетела под правый глаз и прихватила на вылете добрых полкило мозгов и кости.       Младший потянулся за «сучкой», болтавшейся вроде бы под рукой, но на спине - минимум две секунды. Поэтому хватило времени не просто бахнуть в него от пояса, а красиво припечатать лоб еще горячим дулом.       - Я не Робинзон, конечно, - сказал он мальцу. - Я убил Робинзона.       Впрочем, тот был постарше него, хотя и оставался - мальцом.       - Ты убил?!.. - в глазах парня замелькали искорки восторга.       Сёма вышиб их пулей.       - Было б что убивать... - ответил он с горечью.       Еще неделю Сёма шлялся по Зоне, очищая Зону от скверны, но соблюдая правила. На солнце - не больше десяти секунд. Тень - почти считается, но стоять в ней нельзя. Только ночь и туман. Почему? Ну раз уж назвался нибелунгом - соответствуй.       За это время он убил еще шестерых глиномесов. Ну а кто еще может по ночам сидеть у костра, интимно вполголоса травить друг другу байки, хихикать о чем-то своем, делиться с полюбовником тушенкой и патронами?       Однажды, в тумане, он услыхал шаги за спиной. Берсерк так и рвался из кобуры, Сёма чувствовал это кончиками пальцев. Но не торопился доставать: это могли быть не-враги. Не друзья, просто - не-враги.       Он дошел до раскидистого дерева, вокруг которого туман был особенно густ, будто цеплялся за ветви и наматывался сахарной ватой. Сел у корней и закурил, передвинув кобуру поближе к карману с сигаретной пачкой.       Вообще-то Робинзон запрещал ему курить в Зоне, и поделом: здесь всякая тварь за километр курильщика унюхает. А раз кровососы с бюрерами не курят, стало быть, дымит сталкер - сладкое мясо. Но среди сталкеров сигарета была признаком уязвимости и знаком доверия. Человек с сигаретой заведомо не готов убивать, а значит безопасен.       Из тумана на никотиновый дым медленно вышли двое. Опять двое, черт побери!       Судя по отчаянно зеленой расцветке камуфляжа и кабанячьей роже на нашивках - свободовцы.       Ему даже захотелось напроситься к ним - такие они были простые и незамутненные. Словно буддисты, которым каждый грешник - брат, и каждый муравей - святой. А он уже утомился нести свое бремя в одиночку... Очищать мир от неправильности, изничтожать скверну... - возможно, среди свободовцев он мог бы найти себе соратников. Во всяком случае, они могли его понять: понимают же как-то даже откровенного шизика - некоего Семецкого. А уж его, носителя настоящей цели и смысла для всего человеческого населения Зоны и подавно должны принять.       - Земеля, водичкой не богат? - спросил один из свободовцев, при этом руки его, как две птички, порхали перед грудью - далеко даже от ремня, на котором висела за спиной винтовка.       - Богат, отчего нет? - пожал плечами Сёма и протянул флягу. В ней давно не было водки, зато действительно была вода: он ее накипятил два дня назад.       - Черт возьми, семь километров на сушняке... Я думал, придется траву облизывать: роса и все такое... - свободовец, кажется, смутился, но флягу принял и выглотал из нее добрых поллитра.       Его сотоварищ провожал каждый глоток жадным взглядом, но рук не тянул - то ли скромничал, то ли соблюдал негласную иерархию.       В запасе было две полных фляги, и Сёма протянул еще одну второму страдальцу.       - Ох, бля... - оторвался от питья первый свободовец. - Спасибо, чувак. Жизнь спас, честное слово.       А потом обернулся к напарнику:       - Эй, Воробушек, ты сам-то как?       И в голосе его было столько заботы, столько теплоты, что это казалось неестественным.       - Нормально. Шавермы охота. Как на «Ломоносовской» - с дымком, с кучей мяса и перебором соуса, чтобы прямо обляпаться, и лепеха ломалась, - мечтательно ответил Воробушек. - Ты, Боба, в Питере не бывал, а то бы оценил всю красоту такой шавермы.       - А ты не был у нас, и не вкушал карпа моей бабули, да и форшмак с вашей корюшки - это не рассмеяться, зато поплакать. Похороны еды этот ваш питерский форшмак, - Боба ткнул Воробушка кулаком в плечо, легонько так.       Нежно, предупредительно. Ласково.       И свободовцы улыбнулись друг другу понимающе, будто этот разговор уже был неоднократно и являлся лишь фоном, маскирующим истинный смысл их переглядок и улыбок.       «Опять пидоры», - понял Сёма.       Слишком много разговоров меж ними, слишком много ничего не значащих общих тем, слишком много взаимопонимания в плане эмоций.       У них с Робинзоном было не так. У них царила рациональность и настоящий мужской союз, без жеманства и заигрываний, без этих вот кулачков в плечо и неоднозначных улыбочек.       Но Робинзон предал их истинное и незамутненное братство. И сейчас либо гниет на крыше пожарного поста, либо его нашли и похоронили. В любом случае - просто рассадник для личинок.       Воробушек ответил на тычок в плечо совершенно детским поджопником: резко согнув ногу в колене за спину. При этом с совершенно невинным видом он протягивал самокрутку: держи, мол, незнакомец, в благодарность.       - Не, ребята, я не по этой теме, - ответил Сёма, постаравшись улыбнуться. И у него получилось: эти двое не потянулись за оружием, даже не насторожились. Наоборот, почти одновременно пожали плечами, переглянулись и раскурили косяк на двоих, выдыхая драгоценный кумар друг другу в рот.       Сёму от этого зрелища едва не вытошнило.       «Все травокуры - пидоры, даже если пока об этом не знают», - решил он для себя. А поскольку в «Свободе» травокуров больше половины личного состава, можно смело ставить знак равенства: свободовцы равно гомики. Аксиома, бля.       - А что у тебя за тема, дружище? - спросил хриплым, сдавленным от дыма голосом Боба. - От чего торчишь?       - От совершенства окружающего мира. Когда все вещи такие, какими должны быть, - ответил Сёма, не соврав ни словом.       - Попахивает долговцем, - хихикнул Воробушек, толкнув приятеля локтем.       - Да не, - задумчиво покачал головой Боба. - Это, блин, настоящий философ, и тебе, укурышу, не понять, - он почесал затылок. - Впрочем, мне тоже. Здешний Ницше. Думаю, даже даст фору нашему Повару.       И Боба уважительно покачал коротким окурком самокрутки в его сторону.       - Забредай на Милитари, парень, - благодушно сказал Воробушек, помаргивая мутными глазами. - У нас приветствуют философов. Даже ницшеанцев...       Сёма всего лишь поделился с ними водой, и они тут же раскрылись перед ним, словно два цветка в засуху. Возможно, у него некий особый талант привлекать к себе пидоров? В конце концов, он был единственным, кому Робинзон позволил делить с ним жизнь. Полезный навык, прямо-таки знак судьбы.       - Ладно, земеля, мы почапаем. Если к нам надумаешь, на КПП спроси Бобу или Воробушка, сам не рвись. У нас там люди трезвые, а потому с похмелья злые. У них чувство юмора усохло, а помятые рожи в бронемаски упакованы. Пальцы на спусковых крючках работают лучше, чем речевой аппарат. Имей в виду... - напоследок проинструктировал Боба.       Они пошли в туман, гулко рыкающий аномалиями.       А когда удалились на десяток метров и стали похожи на тренировочные манекены-мишени Сёма устроил себе отменный тир. Шесть выстрелов. Одному в спину, второму - и повтор цикла. Последние два выстрела были уже в скрюченные на земле тела...       Откуда взялся псевдогигант в окрестностях «Ростка», так далеко от Припяти, Сёма не знал.       Но мутант был - и бежал за ним с четким намерением склевать. Петух-переросток. Еще одно гадкое слово, опошленное самим фактом существования всей этой однополой мерзости...       Сёма рванул, как заяц, выписывая петли. Можно было, конечно, влезть куда-нибудь повыше и попробовать-таки «глок» на медведебойность. Вот только псевдогигант белого медведя даже не заметит, пройдется по нему, как тиранозавр. И даже «глок» для него - это все равно что пытаться расковырять рыцарский доспех японскими палочками для еды. Может, кому-то, сравнимому с древними богами, такое и под силу, но ему пока точно слабо́.       Сёма взбежал на крутое взлобье, поросшее соснами. Он думал, что по ту сторону будет более-менее пологий спуск. Но холмик оказался коварен: внезапно ушел из-под ног крутым обрывом. Тело, словно куль с говном, покатилось, непослушное, неуправляемое, и оставалось лишь уповать, чтобы кости остались целы.       Но самое страшное: псевдогигант катился следом! А в конце пути его туша по всем законам должна брякнуться сверху, вмять в песок, и это будет полный финиш. Если сразу не расплющит, то как встанет на лапы - сожрет заживо.       Поэтому странное мерцание незнакомой аномалии Сёма воспринял не угрозой, а спасением. Он катился прямо в это серебристо-переливчатое марево, и надеялся, что так выглядит знаменитый телепорт.       Робинзон не успел научить его телепорту, да и сам вряд ли знал, как с ним обращаться. Он был этакий человек-от-земли, в вышние дали не стремился, хотя и мог бы поставить всю Зону раком. Вот реально, Робинзон мог бы выебать любого мужика в Зоне, если бы захотел. Но почему ему был нужен тот, другой, с которым он практически в обнимку умер? Почему не единственный ученик и самый преданный соратник?       То есть, Сёма бы, конечно, отказался, если бы Робинзон попытался склонить его к какой-нибудь мерзости и даже попробовал бы отвесить ему пиздюлей от души, а тот вряд ли стал бы сопротивляться... Ну а потом, в кабаках и у костров, Сёма хвастался бы, что отпиздил самого Робинзона и остался жив. А в огнестрельном убийстве никакой славы и доблести, если это не поединок снайперов…       …Но перламутровая стена аномалии все близилась, и ему бы думать о том, что его ждет по ту сторону, а в башке, как назло, все крутилась эта странная обида и против воли лезли всякие непотребства, которые Робинзон наверняка...       Сам момент встречи со стеной аномалии Сёма даже не заметил. Больно? Щекотно? Вспышка? Треск? Он помнил, как катился с холма, и песок забивал нос, рот, уши и глаза, а следом голодным Пакманом кувыркался псевдогигант. И становилась все больше, захватывая окоем, серебристая хмарь...       ...А потом случилась новая реальность.       Он стоял под крутым склоном, вокруг - пусто. И тишина такая, что бывает жарким летним днем в сосновом лесу. Только псевдогигант опасливо топчется где-то у невидимой границы и беззвучно разевает изуродованный клюв.       Пронесло? Аномалия его спасла? Но в чем ее действие?       Робинзон считал так: «Не ищи лучшего, живи там, где ты есть».       Хорошая идея, хорошая философия. Спасает от сомнений.       Он огляделся внимательнее. Мутант все так же бродил поодаль, не решаясь преследовать ускользающую добычу, но Сёма не заметил вокруг ни малейшей опасности - ни газа, ни треска разрядов, ни гравитационных возмущений - тишь да благодать. Он даже характерных для любой аномалии визуальных искажений внешнего мира не видел. А была ли вообще аномалия?       В любом случае - кажется, обошлось. И очень неплохо! Сёма даже хохотнул от облегчения, показал псевдогиганту неприличный жест и пошел себе дальше. Буквально куда глаза глядят: направление-то он окончательно потерял, пока спасался бегством.       Но не прошел и полусотни метров, как сзади на него напрыгнул кто-то легкий и жилистый. Хорошо, что человек - с человеком справиться проще, чем с мутантом.       Сёма ловко перевернулся, но напавший еще ловчее оказался за спиной и совершенно по-борцовски захватил ногами его колени. А руками - совсем уж детский «нельсон» провел, причем, настолько тугой, что в глазах слегка помрачнело, а голова под давлением вражьих пальцев, сцепленных в замок, готова была отстегнуться и закатиться под куст.       Противник жал и давил его, словно он тюбик с сознанием, и его нужно выдавить до последней капельки. Сёма не видел возможности выбраться из такого великолепного скрута, кроме как поддаться.       Он перестал рыпаться, бесполезно сучить руками и вроде бы даже расслабился, но оседлавший его поганец перехватился с «нельсона» на удушающий - и по-настоящему удавил его до потери сознания...       ... Сёма провалился в темноту, потерялся, стал клоком грязной ваты на задворках мироздания...       ...А когда очухался, вдруг обнаружил, что его...       ...его...       ...поначалу показалось, что в задницу ему забили кол. Было больно, и Сёме очень захотелось его высрать, не сходя с места. Но кол энергично двигался взад-вперед, каждым шевелением добавляя новых игл боли, а его собственный сфинктер, в простонародье - очко, никак не мог сжаться и перекусить эту штуку.       А еще - ему в затылок натужно и отвратно пыхтели.       Сёма осознал, что его форменно насилуют. Он взвыл от омерзения и горькой обиды. Но главное - от бессилия и обезоруживающего стыда.       Отныне он был не просто зашкварен: он теперь уже и не он - не викинг, не очиститель скверны, а пидор позорный, еще и пассивный.       Сёма рванулся изо всех сил. И даже выкрутился, вывихнув левое плечо. Вскочил с приспущенными, располосованными ножом штанами...       И нос к носу встретился с самим собой. Будто в зеркало посмотрелся.       Перед ним с гадким глумливым выражением на лице стоял он же. Разве что штаны были всего лишь расстегнуты, болтались два конца ремня, а меж ними - в непонятной гадкой слизи с алыми прожилками крови - похабно вздымался знакомый до малейшей вены член. Его собственный.       - Я думал, тебе понравится, - с наигранным разочарованием в голосе сказал двойник. И при этом даже не пытался прикрыться!       Что происходит?! Это глюк? Он все еще без сознания и ему снится кошмар?       - Привет, сладкий! - протянул омерзительно знакомым голосом кто-то за спиной.       Сёма обернулся, опускаясь в полуприсед и выставляя руки перед собой - уроки Робинзона, рукопашка, глава вторая.       И столкнулся с очередным своим отражением!       То есть, это была уже его точная копия, вплоть до распущенных на мочалку штанов. И, слава всем богам, хотя бы срам не был выставлен напоказ: сразу двух своих членов перед глазами Сёма бы не вынес.       - Слушай, этот уебок... - он кинулся к новому отражению, ища поддержки. - Его, короче, грохнуть надо, наглухо.       - Зачем? - спросил второй двойник. - Лишние хлопоты грохать этакого молодца. То есть, вдвоем-то мы могли бы, но ты ж пока небоеспособен. Еще и плечо вывихнул...       И второй погладил его по волосам - ласково, сочувственно.       А потом взвизгнула молнией ширинка, и уже двое заломали его самым позорным образом...       Вскоре к ним присоединился и третий, и четвертый, и все, как близнецы, на одно - Сёмино - лицо. Может, там был и пятый, и шестой, но он уже не считал.       Двойники менялись местами, так, что вскоре он перестал ощущать хоть что-нибудь, кроме саднящей боли в истерзанной заднице.       ...- Как думаешь, он уже достаточно опущен? - переговаривались близнецы-насильники, - Или нужно еще?       Сема не мог их различить, ведь и говорили они все одинаково - его голосом.       - Стремный жаргон, друже. «Опущен» предполагает понижение статуса. Все гораздо проще: с него болезненно осыпаются понты.       Сам Сёма давно лежал, не в силах пошевелиться. Теперь он мог только плакать - и это получалось на удивление легко. Быть беспомощным было даже приятно - во всяком случае, безопасно. Не нужно напрягаться - просто потерпеть, и рано или поздно все закончится.       - Спорим, он может еще и неплохо отсосать?       - А хер не откусит?       - Нет, коллега, он не способен. Ты же его хорошо знаешь. Все его самомнение и храбрость держались на неприкосновенности жопной дырки. Так что теперь он плюшевый и безобидный.       - Слишком упрощаешь. Все-таки Робинзон не дурак, а его выбрал. Что-то в нем есть, кроме раздутого эго. Может, характер какой-никакой, воля к жизни там...       - Во-во, она самая. Именно поэтому он сейчас думает только о том, как бы остаться в живых. И ради выживания - отсосет за милую душу. А если нет, я его мучительно убью. Выпотрошу, как рыбу. И заметь - он все прекрасно слышит, но ничего не сделает, чтобы избежать своей участи.       Разумеется, Сёма все слышал. Он всхлипывал и поскуливал, и ничего не мог с этим поделать. Но найти в себе остатки воли и сил - не для драки, а хотя бы для побега - это он пока еще мог.       Едва очередной двойник кончил, Сёма выгадал момент, вскочил и побежал.       Погони не было. Двойники, кажется, даже внимания не обратили: все так же стояли и лясы точили.       А он бежал и бежал, но дорога почему-то начала загибаться кверху, вставать на дыбы, и весь окружающий мир тоже скручивался. Само пространство свернулось в пузырь. И Сёма оказался заперт в нем, как хомяк в прогулочном шаре.       Теперь он уже бежал по голубому небу, наступая на облака, над головой покачивалась желтая песчаная дорога в обрамлении зеленой травы, а на ней, у скрюченного и размазанного пузырем дерева стояли двойники - целых пятеро! - и провожали его глумливыми взглядами.       Он до сих пор в аномалии!       Его охватила радость: его позор и бесчестие - это не по-настоящему!       А если отсосать, аномалия может и выпустить, так? Потому что иначе-то как выбраться? Эта пидорская хрень, видимо, не трогала Робинзона, и потому этот мрачный пидор не научил Сёму справляться с такой ситуацией.       Так что теперь его черед превзойти учителя и выбраться живым. Вот только никому не похвастаешься, что выбрался из гей-аномалии...       Сёму снова одолело отчаяние. Что у него есть, кроме репутации, славы, чистого имени? Ничего. Разве что навыки выживания. Даже не сохранения комфорта, а просто - выживания. Робинзон так и говорил: проснулся живым - получил аванс; заснул живым - считай, твоя зарплата. Большего от жизни требовать наивно и глупо. Потому что большего от тебя ждут люди. А чего хочешь ты сам?       Сёма хотел жить. Выбраться из аномалии живым.       - Кажется, он начинает что-то понимать... - флегматично потеребил стоячий член один из двойников в трех метрах над головой. - Черт, меня возбуждают умные парни! Я согласен, пусть сосет.       Сёма снова побежал, надеясь, что хоть ногами найдет выход из аномалии. И бегал так, пока еще оставались силы - лишь бы не даваться в руки... самому себе?       Верно. Самый опасный враг - тот, кто знает все твои уязвимости, видит насквозь груз страхов и грехов, а значит - это ты сам.       - Скоро он поймет, что здесь можно пробежать марафон, и все равно никуда не деться, - с некоторым сочувствием произнес другой близнец. Хорошо, что при этом не надрачивал. Впрочем, ему и не нужно было...       - Эй, спускайся! Можешь просто подпрыгнуть, гравитация сделает все остальное.       - Или беги дальше, если так любишь бегать, - пожал плечами еще один.       После чего все пятеро хором глумливо проорали:       - Беги, Форест, беги!       Они засмеялись, и от их издевательского смеха действительно хотелось бежать, пока не упадешь замертво - вот только бежать-то и впрямь было некуда. Да и сил уже не осталось.       Нужно выбираться. Но как? Кроме пятерых насильников внизу ничего примечательного вокруг не было. Значит, ключ к свободе кроется именно в них. Так ведь?       Сёма уселся прямо на небо, ощутил, как из него потекла, оскверняя девственную белизну облаков, липкая мерзость и мстительно поелозил, нарочно пачкая кровавыми разводами прозрачную стенку аномалии.       Кто-то из двойников внизу хохотнул, оценив его выходку.       - Спускайся, - снова предложили они, - Без нас тебе не выбраться.       Сёма обреченно всхлипнул, поднялся, еще не зная, что делать, тут же поскользнулся в натекшей с него луже и - упал, но не вниз, а вверх, на мгновение ощутив острый страх свободного падения.       Разбиться ему не дали: измученное тело подхватило множество жадных и грубых рук. Его завертели, закрутили так, что Сёма окончательно потерялся в пространстве, облапали со всех сторон, сорвав остатки одежды, и снова поставили на колени.       Все началось по новой, только теперь двойники зашли с двух сторон.       - Давай уже, не ломайся, - сказал тот, чей член качался у него перед носом.       Сёма мотнул головой.       - А ты представь, что это не мы, а Робинзон, - вкрадчиво шепнул тот, что стоял за спиной, и в следующую секунду Сёма ощутил, как в растянутую задницу снова входит член - на этот раз легко и почти безболезненно.       Он зажмурился, против воли представив, что за спиной пыхтит не злой двойник, а молчаливый сталкер-дикарь, и неожиданно для себя заплакал от жгучего желания, чтобы это оказалось правдой. Уж лучше один Робинзон, чем это… эти… Бывший учитель вдруг показался ему оплотом уюта и доверия, гарантом защиты и свободы воли. Он не стал бы вот так, он бы…       Когда Сёме больно нажали на те места, где соединяются челюсти, он с затаенной надеждой открыл рот. Но, кроме окончательной потери всякого самоуважения, цели и смысла жизни, ничего не произошло - двойники не исчезли, аномалия не схлопнулась.       Больше сопротивляться он не пытался. Лишь беззвучно плакал, покорно сосал одинаковые члены и даже когда близнецы попытались запихнуть в рот сразу два - не отвернулся. Какая уже разница?       Он просто ждал, когда все закончится. Со временем на него накатило блаженное отупение и мучительная усталость. Сёма едва держался, даже стоя на четвереньках, челюсть онемела и не слушалась, ноги дрожали и разъезжались, а задницу он, кажется, вообще перестал ощущать. Но двойники были ненасытны, а может выдохшихся просто заменяли новые… Время от времени Сёма разлеплял опухшие от слез веки, замечая, как вокруг вытягиваются тени…       Уже в сгущавшихся сумерках он каким-то чудом разглядел сидящего у обочины, на непонятно откуда взявшемся бревне Черного человека. Того самого, что однажды ночью оказался у их с Робинзоном костра. Сёма узнал его, услышал его страшную ухмылку даже сквозь слезную муть и мельтешение одинаковых тел.       И вдруг осознал, что если до этого у него был шанс погибнуть незапятнанным героем, то теперь, когда появился свидетель его позора, просто так уже не отмыться, не забыть, пусть даже все это - действие аномалии.       Он подумал, что самое верное решение в такой ситуации - убить Черного Человека. Но мысль была какая-то вялая, ленивая и издохла, не успев толком закрепиться в сознании.       - Убить? - низкий насмешливый голос прорезал похожую на птичий гомон болтовню двойников.       Вопрос был риторическим. Впрочем, Сёма при всем желании не смог бы ответить - ему едва удалось закрыть рот, а уж ворочать языком, производя осмысленные звуки, казалось и вовсе непосильной задачей.       Двойники разом заткнулись и разошлись в стороны, словно представляя свое творение - опозоренного, измученного, зареванного, едва ли что соображающего… кого? Уж явно не викинга и право имеющего.       Черный Человек кивнул одному из близнецов, и тот, ничуть не смущаясь, принялся раздеваться, затем бросил одежду Сёме.       Он кое-как обтерся своими лохмотьями, натянул целые штаны, футболку, куртку и, пусть не с первого раза, но сумел подняться на ноги.       Черный Человек шагнул навстречу, и Сёму вдруг хлестнуло необъяснимым ужасом: показалось, на него надвигается стена неодолимой тьмы.       Он снова упал, попытался отползти.       Черный Человек молча схватил его за шкирку и куда-то поволок. Только тут Сёма заметил, что за его спиной тоже маячили двойники - один-два, не больше. Они не говорили и не пытались как-то навредить оригиналу, просто появлялись и почти сразу же рассыпались прахом.       Что это значит? Почему эта гей-аномалия его не трогала?       - Потому что это не аномалия, а ты, - ответил на не заданный вопрос Черный Человек.       - Чмо латентное, - добавил один из двойников.       А потом все вокруг вспыхнуло, завертелось, к горлу подкатила тошнота...       В следующий момент Сёму швырнули кому-то под ноги, как нашкодившую псину.       Открыв глаза, первым делом он увидел растрескавшийся асфальт. Было тихо, почти стемнело, но он еще мог различить растущие на обочинах кусты, деревья, фонарные столбы… стоп! Столбы?! Где он? Куда его притащили?       - Пополнение вам, - сказал над его головой Черный Человек, - Зовут Сомик.       «Нет! Я не Сомик!» - хотел крикнуть он.       И даже поднял голову, но тут же замер и приоткрыл в удивлении рот: над ним возвышался мужик в сером камуфляже. За спиной его молча стоял целый отряд точно такой же расцветки.       Сёма узнал эту форму и понял, где оказался.       От ужаса у него пересохло в горле, в ушах раздался тонкий свист...       - Меня зовут Илай, отныне я твой Исповедник, - сказал ему монолитовец, - Добро пожаловать в истинное братство, Сомик.       - Н-не Сомик, - сумел выдавить он, - Лучше Сёма.       - Не важно, - отмахнулся Илай, - Скоро ты получишь новое имя.       И действительно - на затылок будто бы надавила чья-то большая мягкая лапа и дурацкая кличка перестала иметь значение. Все его страхи, переживания и казавшиеся еще недавно нерушимыми убеждения показались вдруг до смешного нелепыми и не стоящими внимания. Как и вся его прежняя жизнь.       Как и когда ушел Черный Человек, Сомик не заметил и даже расстроился, что не успел поблагодарить: он-то думал, что тот пришел отомстить за смерть своего приятеля Робинзона, а вместо этого подарил Сомику настоящую семью и наполнил его жизнь новым смыслом...