После бала

      Не помню, как я добрался домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидал опять все и вскочил. Насилу я уснул, не уснул даже, а погрузился в забытье, в какой-то туман. Я снова шел по насыщенному водою снегу на поле, где был их дом, скользил по дороге и думал, что все смотрят на меня и видят, как я неловок. Из-за тумана смутно различал что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки мазурки. Я все шел через белую муть, спотыкаясь и шлепая, и наконец увидел, что это два ряда солдат в черных шинелях.       Вдруг показался полковник, Петр Владиславич, и я понимаю, что это он угадал мое качество — «Гордость, да?» — и увлек меня в мазурку. Его обтянутые штрипками длинные ноги в немодных сапогах выделывали быстрые па, а я едва успевал перебирать ногами, вцепившись в его плечи и стараясь не споткнуться. Но он держал меня крепко — ни упасть, ни вырваться. Звезды на прекрасно сложенной, широкой, выпячивающейся по-военному груди больно ранили и терзали меня.       Он натянул на правую руку давешнюю перчатку, приговаривая: «Надо все по закону». Этой сильной ладонью в замшевой перчатке он ударил меня по лицу раз, другой, улыбаясь своей ласковой веселой улыбкой. Я испытывал какое-то восторженное чувство и становился все бестелеснее, и уже ноги мои стали отрываться от земли, как вдруг он схватил меня за грудки, тяжело выдохнул: «Encore*» — и вновь ударил. Содрогаясь от восхищения, я упал в жидкий снег, обнимал его стройные ноги, чувствовал щекой каждый шов и целовал милые сапоги с четырехугольными носами. Я увидел в руках его шпицрутен. Я корчился, а он бил в такт мазурочному мотиву, выдыхая своей сильной, стянутой узкой шинелью грудью «Encore». «Encore» — повторял я следом. И уже не шпицрутеном он замахивается, а шпагой… И вдруг передо мной его красивое, румяное и свежее, подпертое наглухо застегнутым воротником лицо, и он держит мой подбородок теплыми руками в замшевых перчатках, гладит, целует, щекоча завитыми усами, и шепчет: «Ваня, Ванечка…»       — Ванечка!       Мой брат-студент силился меня добудиться. Я вскочил в поту, заливаясь краской стыда, со сладострастием в крови, которого я не знал до этого. Заснул я только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян.       А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска. Любовь к Вареньке с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и тоскливо, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет. * фр. «Еще».