Какаши сидит, нахохлившись, на подоконнике и угрюмо молчит, но Генма видит – его слегка потряхивает, пальцы похожи на перевитые синими лентами сахарные палочки, а от случайного прикосновения ступни к обнажённой щиколотке Генму продирает мурашками. Он готов побиться об заклад, что губы у Хатаке того неповторимого лилово-синюшного оттенка, который бывает у спасённых из воды, но проверить возможности нет – на пути извечная маска, плотно прижатая к ней дымящаяся кружка с угольно-чёрным кофе и два метра коммунальной кухни джонинского общежития, в котором вчера крайне неудачно лопнула труба центрального отопления и погрузила все четыре этажа в хмурую промозглую стынь.
Сам Генма жил на втором и холодно ему тоже было средне - к тому же, Иваши и Райдо тут же предприимчиво купили вскладчину дорогущий масляный обогреватель и мгновенно стали негласными королями общаги, в сдвоенных комнатах которых теперь раскинулся импровизированный лагерь беженцев от холодных полов и сырых одеял, поэтому и сам Генма у себя в комнате бывал крайне редко. А вот Хатаке не повезло – его спартанские апартаменты находились на самом последнем этаже под крышей, которая и в лучшие-то времена имела обыкновение подтекать, сквозить и даже периодически плеваться подмокшей штукатуркой, так что его нынешний плачевный вид Ширануи совсем не удивил. Да и одет он был совсем не по погоде – в какой-то блеклый синий халат с выцветшим узором из мелких сюрикенов, почему-то безукоризненно выглаженные форменные штаны и (Генма внутренне содрогнулся) без носков на чёрно-белом кафеле, который, он был вполне уверен, по температуре мог бы дать фору Северному ледовитому океану. Судя по приглушенному шмыганью, доносящемуся из-под маски, Какаши скоро на собственном опыте предстояло убедиться в правдивости старой военной истины - ноги нужно держать в тепле в любой ситуации.
– Ещё не окоченел? – поинтересовался Генма, чтобы хоть чем-нибудь разбавить тишину. Какаши лишь молча помотал головой и покрепче стиснул кружку. Пожав плечами, Ширануи налил воды в электрочайник, щёлкнул тумблером и, решив поинтересоваться возможностями раннего ланча, сунул нос в один из исполинских гудящих холодильников у стены. Как только тяжеленная дверца распахнулась и ледяной ветерок игриво пробежал между лодыжек, со стороны окна раздалось что-то среднее между тихим воплем и возмущённым шёпотом, а когда Генма удивлённо обернулся, Какаши уже взобрался с ногами на подоконник и мерил его крайне неодобрительным взглядом одного красного глаза.
– Ты же вроде сказал, что тебе не холодно, – развел руками Ширануи, снимая с одной из полок завалявшийся там сэндвич, завёрнутый в плёнку, и пытаясь определить, готов ли его желудок сегодня пойти на сделку с пушистыми зелёными пятнышками на хлебной корочке.
– Это неверное утверждение, – Генма с трудом удержался от смешка, потому что голос у грозы Пяти Деревень, могучего и устрашающего Копирующего Ниндзя, был гундосый и на редкость несчастный. – Я вообще ничего не говорил. Закрой, холодно. И, ради Ками, выкинь эту гадость, меня от одного взгляда на неё мутит.
– Не принимаю советов от человека, пару минут назад стоявшего босиком на полу при внутренней температуре в три градуса Цельсия, – жизнерадостно отозвался Генма, но с почившим сэндвичем всё же попрощался. Гулко забулькал закипевший чайник, и Генма щедро бухнул в кружку сразу три чайных пакетика, тоскливо размышляя о грядущей ночной смене в штабе. Может, хоть там потеплее будет.
– Генма? - внезапно окликнул Какаши, зябко подтягивая ноги под себя и запахивая полы халата под самым горлом. – А у тебя в комнате как с температурой?
– Терпимо, - пожал плечами Генма и, подумав, добавил пятую ложку сахара. – На ночь краду у Намиаши его обогреватель, но в целом, жить можно. А что?
– Мне надо сегодня кровь из носа отчёт сдать, а наверху так холодно, что пальцы не гнутся, а если и гнутся, то дрожат так, что я сам свои каракули разобрать не могу, – пожаловался Какаши, и, для усиления эффекта жалобно шмыгнув носом, уставился на Генму всё тем же покрасневшим щенячьим глазом. – Можно я у тебя посижу, пока не оттаю, а?
Генма подозрительно сощурился и тут же, молниеносным вихрем оказавшись прямо перед Какаши, чувствительно ткнул его в плечо. Палец встретил лишь махровую ткань халата и слабую отдачу от твёрдых мускулов под ней, а Какаши тут же обиженно дёрнулся:
– Какого..?!
– Такого, – понятно растолковал Генма, для проформы ещё раз тыкая Хатаке в ключицу, словно всё ещё ожидая, что тот с хлопком исчезнет или на худой конец превратится в тыкву. – Ты же никогда не просишь помощи, Хатаке. Барды слагают о твоём стоицизме легенды, и всё такое. Что вдруг случилось, что ты решил обратиться, да не к кому-нибудь, а ко мне?
К его удивлению, Какаши не нахмурился, не оттолкнул его, а лишь сощурил глаз в слабой улыбке и вяло заметил:
– Ну, специально я тебя не искал, ты вроде как сам пришёл…
– Ладно, это к делу не относится, – оборвал его Генма. Что-то тут явно было не так – скользнув взглядом по алым звездочкам сосудов в видимом глазу, припухшему веку и парочке серебристых прядей, прилипших к покрытому странной в таких условиях испариной, Генма вдруг вспомнил, что вечно стоически мужественный аки статуя Аполлона Какаши сегодня что-то многовато жаловался - дрожь, озноб, тошнота… Уже примерно понимая, куда всё это может вести, Генма на пробу приложил два пальца к его лбу и закатил глаза:
– Всё с тобой ясно, Хатаке. У тебя жар, вот ты и бредишь.
– А ты не врач, чтобы знать наверняка, – даже несмотря на лихорадку и заплетающийся язык, дух противоречия в Какаши полностью усыпить было невозможно.
Генма смерил его критическим взглядом.
– Ты и эта кружка с чаем по температуре примерно одинаковые, а это уже диагноз – никаких сегодня отчётов, вставай, сейчас будем тебя лечить.
– Кто бы мог подумать, что ты такая наседка, Ширануи, – фыркнул Какаши, пытаясь подняться, но тут же начал с неумолимой грацией куля с мукой соскальзывать с подоконника, так что Генме срочно пришлось отставить в сторону чай и кинуться ловить его обеими руками. Хатаке был высоким, тяжелым, очень, очень горячим и явно плевать хотевшим на всякие правила приличия – он буквально рухнул в объятья Генмы, влажное дыхание обожгло ему шею и плечо, а тёплая щека тесно прижалась к уху, пока Ширануи пытался как-то половчее пристроить его полубесчувственное тело к подоконнику.
– Живой? – куда-то в чужую спину осведомился Генма, коленом подпирая так и норовящие разъехаться ноги коллеги по цеху и стараясь, чтобы голос звучал не слишком уж озабоченно. – Раз у тебя всё так серьёзно, может, в больничку?
– Ой, не надо, они меня там только мучить будут, – страдальчески зашептал Какаши, на удивление крепко цепляясь за плечи Генмы и умоляюще заглядывая ему в глаза, – а ты такой хороший, такой тёплый, не отпускай, пожалуйста...
.
У Генмы было два младших брата, и это поведение было ему крайне знакомо - когда ртутный столбик термометра перескакивал красную циферку 39, пациенты чаще всего впадали в благостный транс, перемежающийся легкими галлюцинациями, и несли такую упоительную чушь, что оставалось только сидеть с блокнотом и записывать за ними потенциальный компромат, изредка прерываясь на злорадное хихиканье. Судя по блуждающему зрачку Хатаке, который так и норовил закатиться куда-то под бровь, и его же желейным конечностям, знаменитый Какаши Шарингана готовился бесславно отключиться прямо на общей кухне, так что Генме не оставалось другого выбора, кроме как, с натугой крякнув, взвалить на себя его ватное тело и, чертыхаясь, отбуксировать куда-нибудь, где его, по крайней мере, не надо будет держать. Учитывая широкое разнообразие вариантов, Генма выбрал ближайший – свою комнату.
В коридоре им встретился только Ибики, который с непроницаемым лицом окинул взглядом отдувающегося Генму и его полубессознательный груз, и ровным тоном уронил:
– Молодёжь.
– Ты с нами одного года выпуска! – возмущённо напомнил Генма, но Ибики лишь одарил его снисходительным взглядом и царственно прошёл мимо. Ширануи мстительно отметил про себя, что на ногах у сурового и беспощадного Морино были пушистые тапочки с зайчиками и толстые носки с оленями, и напомнил себе, что в следующий раз, когда этому любителю фауны понадобится отсрочка по сдаче отчётов, он с удовольствием ему откажет, да ещё и оставшийся срок ужмёт. Вдвое.
Кровать Генмы жалобно взвизгнула просевшими пружинами, когда он с протяжным стоном, в ответ на который из-за стенки тут же гневно застучали, свалил Какаши на покрывало и упёрся руками в колени, восcтанавливая дыхание. Всё говорило в пользу того, что пора было возвращаться к обычным тренировкам, но роль бумажного раба и прилагающиеся к ней бесплатные талончики в сравнительно неплохую штабную столовую уже который месяц неизменной тенью отца Гамлета вставали между ним и тренировочным плацем номер три. Если бы это был не общажный коридор, а траншея между вражескими линиями, они с Какаши из-за его нерасторопности уже бы точно были на полпути на тот свет.
Мысль была невеселая, так что Генма лишь встряхнулся и задумчиво уставился на счастливо посапывающего Хатаке, вольготно раскинувшегося поверх одеяла. Тащить его в собственную комнату на четвертый этаж Генме не хотелось от слова совсем, да и жалко было – окочурится ведь, бедолага, раз он решил, что бродить по общежитию босиком с температурой за сорок - хорошая идея. Исторгнув поистине трагический вздох, Генма сбегал на кухню за своим уже остывшим чаем, а также беззастенчиво стибрил лимон, куриную ножку и целую упаковку жаропонижающего из запасов Ибики, потому что твёрдо верил в то, что карма всегда разит заносчивых засранцев, и иногда ей просто нужно немножечко помочь.
Когда он прокрался обратно в свою комнату и осторожно прикрыл дверь, Какаши уже полусидел на кровати всё с тем же умиротворённым выражением лица и явно задавался серьёзными экзистенциальными вопросами.
– Ты кто? – немедленно осведомился он, подслеповато водя слегка окосевшим взглядом по лицу Генмы.
– Конь в пальто, – раздражённо отозвался Ширануи, сгружая свою добычу на одну из вчерашних тарелок, которые немытым укором его хозяйственности украшали почти все горизонтальные поверхности в комнате. – Ложись и открывай рот.
– Что, так сразу? – удивился Какаши, но послушно шлёпнулся обратно на кровать, и Генма предпочёл не уточнять, какую конкретно картинку нарисовал ему воспалённый лихорадкой мозг. Он выщелкнул из блистера одну таблетку, выудил откуда-то из-под бракованного взрывающегося свитка, который, к счастью, пока взрываться отказывался, сравнительно чистый стакан и подставил его под плюющуюся ледяную струю воды из старого бронзового крана. Какаши наблюдал за его манипуляциями с таким лицом, словно стал свидетелем как минимум схождения с небес самого Хаширамы Сенджу. Хмыкнув, Генма присел на краешек кровати и едва не опрокинул на себя воду, потому что Какаши мгновенно, словно мартовский кошак, сунулся ему под локоть и вольготно устроился головой на коленях, едва ли не мурлыча. Тут уж Генме пришлось сознательно взять себя за шкирку и хорошенько встряхнуть, потому что какая-то часть его сознания уже потянулась погладить растрёпанного, зардевшегося и совсем-совсем не осознающего, что он творит, Хатаке по спутанным серебристым волосам.
– Я тебе что, совсем не нравлюсь? – оскорблённо промычал ему в колено Какаши, выворачивая шею и пытаясь встретиться с Генмой взглядом.
– Да нравишься, нравишься, кому в этой деревне ты не нравишься, – последнюю часть предложения Генма нарочно неразборчиво пробормотал себе под нос, и покрутил таблеткой перед лицом Какаши. – А чтобы тебе стало лучше, давай-ка, выпей вот это…
– Минато-сенсей учил никогда не принимать наркотики! – немедленно вскинулся Какаши, назидательно вздымая указательный палец, и тут же сощурился. – Ты что, одурманить меня решил?
– Да ты и без этого… – честно признался Генма, с жалостью наблюдая, как длинные, боги, почему такие длинные ноги Какаши медленно, но верно съезжают с кровати. – Давай, не упрямься. Ложечку за...эээ…
– За кого? – с детским восторгом переспросил Какаши, пока Генма лихорадочно пытался придумать, как бы поаккуратнее обойти больную тему мёртвых родителей. И друзей. И сокомандников. Да твою ж мать.
– За меня! – наконец, вымученно улыбаясь, предложил он, и с надеждой добавил. – Мы с тобой очень хорошие друзья.
– Логично, – важно кивнул Какаши, засовывая таблетку в рот и клацая зубами о край стакана. – Объясняет, почему я тебя совсем не помню.
– Для диплома с отличием и такой блестящей репутации дуралей ты, конечно, редкостный, – констатировал Генма, следя, как Какаши с всё тем же счастливым выражением на лице заваливается на подушки, и, пользуясь возможностью, осторожно пощупал его лоб. Тот обжигал, как доменная печь, но, несмотря на то, что верхняя половина скул, виднеющаяся из-под маски, горела пламенем, руки у Какаши были холоднее льда, а зубы начинали стучать всё отчетливее, из чего Генма страдальчески заключил, что раздеть неожиданного гостя и сунуть его под одеяло всё же придётся.
– Ты не против, если я сниму с тебя одежду? – без особой надежды на внятный ответ поинтересовался он, слегка похлопывая Какаши по щеке, обтянутой маской. Тот лишь сонно отстранился и помотал головой:
– Без неё холодно.
– Будет тепло, – пообещал Генма, раздумывая над тем, как бы без особых объяснений спереть у Райдо его обогреватель, хотя на его вкус, ситуация прекрасно накалялась и без помощи со стороны.
– Тогда ладно, – внезапно покладисто согласился Какаши и тут же вновь провалился в своё блаженное беспамятство. Уже в который раз за сегодняшний день задаваясь риторическим вопросом, чем же он так провинился перед Вселенной, Генма покорно принялся стягивать с Хатаке штаны. Дело шло споро, пока в нос ему не ударил лёгкий дымок, а вышитая на внутренней стороне бедра печать-огнемётка, уловив незнакомую чакру, начала предостерегающе светиться и источать смрад палёных ниток.
– Твою мать, Хатаке, да что с тобой не так?! – распахивая настежь оконную раму, зашипел Генма и изо всех сил метнул скомканные брюки, никуда в особенности не целясь и от души надеясь не спалить к чёртям собачьим всю общагу.
К счастью самую чуточку не долетев до облезлой клумбы, штаны расцвели гулким огненным цветком взрыва, от которого задребезжали стёкла и тут же раздался чей-то возмущенный вопль с нижнего этажа. Не желая становиться первым кандидатом на звание самого отвратительного жильца уже который месяц подряд, Генма быстро захлопнул окно, пригнулся и с изумлением убедился, что Какаши его саперская операция была глубоко по барабану – он спал, самым слащавым образом подложив под щёку ладонь, и явно уже видел третий сон.
– Специальные джонины, чёрт бы их побрал, – совершенно забывая, что ему самому этот ранг вручили не далее как пару месяцев тому назад, буркнул Генма, со значительно большей осторожностью возвращаясь к потенциально взрывоопасным тряпкам Какаши Хатаке. К счастью, в недрах халата никаких неприятных сюрпризов не обнаружилось, и Генма, стараясь не слишком уж пялиться на различные выпуклости в чужих трусах, уложил длиннющие ноги благостно посапывающего Какаши на кровать и набросил сверху одеяло.
– Что-нибудь ещё хочешь? – втайне надеясь умять честно украденную курицу в одиночку, спросил Генма, но Какаши лишь перевернулся на другой бок, совершенно по-хозяйски подтянул одеяло и всем своим видом дал понять, что к беседам сейчас не расположен, спит он.
С затаённым облегчением пожав плечами, Генма с ногами взгромоздился на шатающийся скрипучий стул, включил настольную лампу и с тоской уставился на целую кипу донесений, отчётов и служебных записок, которые ему предстояло подшить. Сегодня в штабе дежурил Умино, и он никогда, в силу своей учительской въедливости или попросту профессиональной зависти, не упускал возможности ткнуть джонинов носами в несделанную работу, которую упорно называл “домашним заданием”. Уже в который раз зарёкшись подменять друзей и брать работу на дом, Генма уныло открыл реестр и, отхлебнув ледяного чая, от сладости которого сводило скулы, взялся за кисть. День предстоял не то чтобы длинный, но уж точно скучный до чёртиков.
Где-то между чтением
“Удивительных приключений Гая и его самой лучшей команды!!!” (орфография и пунктуация автора сохранены), написанных таким убористым почерком, что о значении некоторых слов Генме приходилось догадываться, и регистрацией трёх служебных поручений от Цунаде-сама, в каждом из которых речь шла о десяти литрах саке и прохвосте, который слишком задирает цену, Какаши завозился, приподнялся на локте и сонно позвал его по имени.
– Холодно, – пожаловался он, окукливаясь в одеяле так качественно, что под конец из лоскутных складок торчал один только острый нос.
– Это ничего, это бывает, – невнимательно отозвался Генма, в отчаянии пытаясь по контексту определить, сражалась ли команда Гая с “носорогами”, “осьминогами” или всё-таки “бандерлогами”. – Тебе, может, чаю горячего сделать? Я тут лимон ук… нашёл, будешь?
Какаши пару секунд поразмыслил над предложением и решительно помотал головой. Генма с неудовольствием заметил, что взгляд у него всё такой же расфокусированный, а глаза ещё более красные, чем прежде. Чёртов Ибики, даже парацетамол у него бракованный!
– Посиди со мной, – внезапно попросил Какаши, выпростав из-под одеяла слегка дрожащую руку и жалобно протягивая её в ту сторону, где, по его предположениям, должен был находиться Генма. Ширануи скептически глянул на длинные бледные пальцы, уверенно указывающие в противоположный от его письменного стола угол, и вздохнул:
– Что тебе, сказочку расказать, песенку спеть?
– Не надо песенку, – тут же сморщился нос. – И так голова раскалывается. Просто посиди рядом, что тебе, жалко, что ли?
– А отчёты кто за меня регистрировать будет, ты? – резонно возразил Генма, и, в сердцах махнув рукой на вдохновенные каракули Гая, которые к концу из кривоватых, но строчек, превратились в самую настоящую историю в картинках, размашисто вписал в графу
“Цель миссии”:
“эпическое сражение не на жизнь, а на смерть с врагом настолько ужасным, что кисть не поворачивается имя его злокозненное бумаге доверить” и со вздохом кинул кипу листов в стопку обработанных. Это был третий отчёт за час, а их до смены оставалось ещё вдвое больше. Чёртов сенсей уж точно устроит ему сегодня веселую жизнь.
– Вот ты издеваешься, а я ведь могу, – хитро и очень гундосо заметил Какаши. – Ирука-сенсей всегда всем ставит в пример мои отчёты.
Генма изо всех сил прикусил язык, чтобы не было соблазна поведать бедняжке, что отчёты у него, как правило, написаны, как курица лапой, но Ирука ценит его присутствие в комнате сдачи миссий далеко не за них. Вместо этого он лишь окинул оценивающим взглядом ворох неподшитых документов, остывшую куриную ножку и жёлтую восковую шкурку лимона, неоново поблёскивающую в свете лампы, а потом решительно хлопнул в ладоши:
– Ладно, будь по-твоему.
– Что, отчёты? – просиял Какаши.
– Нет, посижу с тобой, пока на смену не пора будет, – закатив глаза, пояснил Генма, малодушно пользуясь первой же возможностью улизнуть от удручающей бумажной волокиты. – Одно условие - сначала заварю тебе чай с вот этим лимоном.
– Я не пью чай, – капризно сообщил Какаши. – А кофе есть?
– Не знаю, – честно признался Генма, но, спохватившись, строго погрозил Хатаке пальцем. – Но это и не важно – в твоём состоянии показан чай, это я тебе как недоучившийся ирьёнин говорю.
– Ну ладно, – проворчал Какаши, укладываясь на бок и снова подкладывая сложенные ладони под щёку доверчивым жестом, который, откровенно говоря, подтачивал внутри Генмы какие-то ему самому неизвестные внутренние барьеры, а потом пробормотал: – Только надолго не уходи. Там в углу змеи, ты знал?
Генма украдкой покосился в указанный угол и молчаливо признал, что даже без высоченной температуры его кладбище ношеных носков можно было под определённым углом принять за змеиное гнездо, правда, судя по запаху, давно дохлое.
– Ладно, никуда не уходи, ничего не трогай, я скоро вернусь, – скорее самому себе, чем Какаши, наказал Генма, пряча лимон в карман свободной фланелевой рубашки и выходя за дверь.
На кухне его уже мрачной статуей Командора ожидал Ибики – во всём великолепии своего облачения, полного лесных обитателей.
– Генма, – спокойно поприветствовал он Ширануи, меря его исподлобья чёрными недобрыми бусинками глаз. – Не желаешь ли рассказать мне, куда делся мой ужин?
– Если это дурацкая шутка, то давай подыграю – ты его съел, – с небрежным спокойствием, отработанным годами талантливого вранья, отмахнулся Генма, включая электрочайник и одновременно пытаясь сообразить, насколько сильно оттопыривается в кармане предательский цитрус.
– Очень смешно, – не меняясь в лице, отозвался Ибики. – Кстати, если бы ты просто попросил, я б тебе дал.
Заметив, что Генма уже открыл рот, чтобы отпустить очевидную в такой ситуации шутку, Морино немедленно исправился:
– Дал бы тебе припасы, балбес. Раз уж ты нянчишься с Хатаке, ты, из всех людей, помощь вам точно не помешает.
– Припасы, – фыркнул Генма, скрывая удивление - подобное самаритянство было явно не в духе обычно аскетически отстранённого Ибики. – Где-то прошёл курс
“Как говорить в повседневной жизни исключительно формулами из отчётов?”
Не дождавшись никакой реакции на, по его мнению, весьма приличную шутку, Генма закатил глаза:
– Ну ладно, позаимствовал я у тебя кое-что – вот этого красавчика, например, – и он вытянул тонко пахнущий лимон из кармана. – Сейчас настрогаю нашему болящему в чай, завтра как новенький будет. А тебе потом верну.
– Конечно, вернёшь, – степенно кивнул Ибики, вытягивая из кармана неизменного чёрного плаща три ярких упаковки. – Раз уж жаропонижающее ты уже умыкнул, вот тебе ещё посильная помощь от джонинского состава: спрей для носа, таблетки от горла и какая-то иностранная гадость, которая, как утверждают Котецу и Изумо, служит одновременно виагрой и болеутоляющим.
–
Чем, прости, служит? – ошеломлённо переспросил Генма, от неожиданности едва не оттяпав себе палец вместе с лимонной попкой.
– Виагрой и болеутоляющим – обезболивающим, то есть, – спокойно повторил Ибики и толкнул стопку разноцветных коробочек кончиком мизинца в сторону Генмы. – Кто его знает, как Хатаке у тебя на болезнь реагирует. Может, помощь понадобится.
– Чего? Какая помощь? Кому? – челюсть Генмы болталась где-то в районе его же коленей. – Ибики, ты… вы всё неправильно… мы с Какаши не…
– Ну конечно нет, – Ибики примирительно поднял ладони вверх и встал из-за стола. – Бывай, Ширануи. Позаботься там хорошенько о нашей знаменитости.
– Не, Ибики, да погоди ты, дай объяснить! – завопил Генма ему вслед, но Морино лишь с каменным выражением лица дрогнул правым веком в жесте, который Генма с некоторым запозданием истолковал как подмигивание, и с достоинством выплыл из кухни.
– Ну прекрасно, теперь к утру вся общага будет считать, что я не только утираю Какаши Хатаке сопли, но и сплю с ним, – хмуро поделился Генма со своим отражением в тёмном незашторенном окне. К его раздражению, зеркальный двойник ни опечаленным, ни даже особенно удивленным не выглядел - да что там, на его хитрой роже чётко проступали первые признаки кривоватой ухмылочки, которая расцветала каждый раз, когда шалость удавалось особенно хорошо, так что Генма посоветовал себе ради разнообразия вынуть мозг из штанов.
Такому хроническому буке, как Хатаке, эти сплетни явно придутся не по душе, и, строго говоря, сейчас он даже не совсем в сознании, так что утром уж точно предъявит за похищение, накачивание психотропными веществами и оказание медицинских услуг без лицензии.
Генма тяжело вздохнул в тысячный раз за сегодняшний вечер и обречённо вернулся к приготовлению чая, который даже капризная принцесса Какаши Хатаке будет вынужден выпить. И сомнительные пожертвования от джонинского состава он, хоть и с опаской, но забрал с собой.
– Мне кажется, Страна Воды объявила нам войну, – поприветствовал его Какаши по возвращении в комнату, ставя неожиданные точки в предложении дробным постукиванием зубов.
– И что же привело тебя к такому умозаключению? – устало поинтересовался Генма, скидывая тапки и плюхаясь на край кровати.
– Госпожа Теруми, не хотите ли сами ему рассказать? – церемонно обратился Какаши к старой вешалке в углу комнаты, на которой болтался вязаный красный шарф, собственноручно связанный Гаем в качестве подарка на прошлое Рождество. Генма хрюкнул вполголоса.
– Сравнение, конечно, нелестное, но подтверждает мои опасения - значит так, боец, сначала чай, а потом на бочок и спать, пока в голове не просветлеет. Всё ясно?
Вместо ответа Какаши сонно кивнул и подцепил указательным пальцем маску, явно намереваясь стянуть её вниз. Генма молниеносно отвёл глаза, чувствуя себя так неловко, словно Хатаке не маску, а трусы решил снять, но Какаши лишь успокаивающе похлопал его по колену:
– Ты не волнуйся, у меня всё равно под маской нет лица, так что…
– Сильно в этом сомневаюсь, – хмыкнул Генма, всё ещё избегая глядеть нежданному постояльцу своей кровати в лицо, но замечая краем глаза, что от маски он всё-таки избавился. – Нос у тебя точно есть, я видел.
– И правда! – после пары секунд вдумчивого постукивания с нескрываемым удивлением признал Какаши. – А ещё шрам. И подбородок. И родинка.
– Надо же, – усмехнулся Генма, ожесточённо борясь с почти непреодолимым желанием полюбопытствовать, что это у великого и страшного Какаши Хатаке за родинка там такая.
И тут же, словно по заказу, холодные, чуть влажные пальцы легли ему на подбородок и требовательно потянули на себя. Упираясь изо всех сил, Генма выдохнул:
– Не надо, Какаши, в здравом уме и твёрдой памяти ты бы никогда…
– Другим - никогда, – неожиданно трезво отозвался Какаши, продолжая мягко, но настойчиво давить ему на челюсть своими ледяными пальцами. – А тебе - можно.
– Ну, если что, я пытался, а ты настоял, осёл упрямый, – сдаваясь, пробурчал Генма и осторожно сощурившись, словно на полуденное солнце, взглянул Какаши в лицо.
Какая-то озорная часть его рассудка, жадной губкой вобрав в себя все его черты – такие чёткие, словно нарисованные на белоснежной бумаге угольно-чёрной тушью, лишь разочарованно вздохнула – никакого видимого уродства, никакой заячьей губы, даже родинка эта, чёрт бы её драл, и та не волосатая. Другая часть перебрежительно фыркнула – мужик как мужик, а корчит из себя бог весть какую тайну под семью печатями. Но наружу прорвалась лишь последняя, самая непосредственно честная – прерывистым вздохом, лёгкой дрожью ресниц и невольно брошенным шёпотом словом
“Красивый”. Красивый, потому что у тонких, ярких от болезни губ - этот крошечный мазок тёмной карамели, который страшно хочется попробовать на вкус, потому что на впалых щеках пробивается редкая серебристая щетина, которая накидывает ему пару лет, потому что на высоких скулах и остром носу один цвет - ало-розовый, словно закатная акварель, размытая дождём. Удивительно, что он такой обычный и совершенно ненастоящий одновременно – словно новогодний подарок, который вроде и ожидаешь, но окутывающий его ореол тайны дарит ему иное, почти неземное измерение. Генма борется с желанием взять его тёплую щеку в ладонь, ласково провести большим пальцем по покрытой румянцем коже от уголка рта до края челюсти, зацепить порозовевшую мочку уха и...
И лишь когда Какаши с мягкой, рассеянной улыбкой (у него тонкие носогубные складки и один из клыков с щербинкой) снял руку с его подбородка, Генма осознал, что всё это время беззастенчиво пялился, как второклассник, и поспешно отвёл глаза. На мгновение воцарилась неловкая тишина, в которой Генма боролся с желанием бодро сказать
“Ну, вот и познакомились, а сейчас мне пора на службу”, схватить со стола первую попавшуюся папку и ретироваться в спокойное болотце штаба, а Какаши сосредоточенно ловил мизинцем лимонную дольку в кружке, периодически ойкая, когда вместо дольки палец натыкался на негостеприимную поверхность чая.
– Ну… – начал было Генма, твёрдо решив не вторгаться в личное пространство Какаши ещё больше, но тот, немедленно отвлекаясь от своего рыбачьего промысла, поднял на него умоляющий влажный глаз:
– Не уходи, Генма. Без тебя точно замерзну. Да и вообще, темно уже.
– Я тебе ночник оставлю, – отчаянно сражаясь с его бесстыдным бело-розовым очарованием и родинкой, которая тянула к себе взгляд не хуже магнита, просипел Генма, – и обогреватель принесу, так что не замё…
Какаши со звоном поставил кружку на подоконник, а потом сомкнул свои холодные ладони вокруг запястий Генмы и потянул на себя – легонько, но уверенно, так что отказать уже не получилось. И Генма, ненавидя себя за то, что мозг из штанов ему вынуть так и не удалось, позволил ему – позволил опрокинуть себя на подушки полусидя, позволил содрать с себя рубашку, так что он остался в одной серой футболке с надписью
“Konoha Boyfriends Club”, позволил, в конце концов, сунуть под эту футболку ледышки-пальцы и улечься всем собой на грудь, шумно и горячо дыша ртом куда-то в ключицы. Ширануи осталось только, тяжело вздохнув, сбросить толстые шерстяные носки, подобрать под себя ноги и от греха подальше натянуть одеяло Какаши на обнажённые плечи. От холодных рук под майкой расходились волны обжигающего холода и приятного тепла одновременно, непослушные вихры на макушке щекотали шею, но Генме казалось, что его разрывает четвёрка диких лошадей, привязанных к каждой из его конечностей – надо было оттолкнуть, надо было не смотреть ему в лицо, и всё равно что он просил, что разрешил, он же весь горит, не соображает совсем, что творит, стыдно должно быть...
А пока Генма вовсю угрызался муками совести, Какаши подтянулся повыше, угнездил нос во впадинке между ухом и челюстью и горячо, влажно выдохнул в шею:
– Ты так пахнешь...терпко… деревом, дымом... я духи такие однажды нюхал, мне понравилось…
Пока он говорил, его руки, не теряя времени даром, крепко обняли Генму за торс, а нога, согнутая в колене, была по-хозяйски закинута на бёдра, и Ширануи сквозь стиснутые зубы пришлось признать то, что признавать в данном контексте было крайне неуютно – у него крепко и безапелляционно стояло, да так, что одеяло натянулось предательской палаткой, а каждый тяжелый, тёплый выдох в шею мурашками сбегал по хребту и тянул в паху так, что хотелось застонать и толкнуться бёдрами. Отгоняя яркие картинки, как и в кого, услужливо подкинутые затуманенным сознанием, Генма через силу отстранился, упёрся рукой Какаши в плечо, второй зафиксировал его подбородок и выдавил, глядя прямо в сухо блестящие, лихорадочные глаза:
– Слушай, ты, конечно...ээ...красивый, и всё такое, но у тебя жар, и ты точно можешь наделать кучу глупостей, о которых потом будешь жалеть, а я не хочу…
Слова застряли у него в горле, когда горячие, обветренные губы податливо раскрылись навстречу его большому пальцу, поймали костяшку, узкий язык дразняще коснулся подушечки, лизнул сгиб, а горячее дыхание обожгло ладонь, отчего в штанах стало совсем уж безвыходно тесно.
Ситуация стремительно выходила из-под контроля, а хуже всего было то, что Генма, в полном соответствии с распространённым стереотипом об отключающейся при наступлении эрекции способности соображать, всё менее активно делал попытки вырваться из цепкой и соблазнительной хватки Какаши, хотя и знал, что если он пустит дело на самотёк, то наутро к списку его прегрешений добавится ещё и преступное злоупотребление временной недееспособностью. Поэтому он предпринял последнюю мужественную попытку спасти Какаши от самого себя, и попытался было ненароком сползти с кровати, но Какаши лишь с оскорбительной для страдающего от лихорадки лёгкостью заломил ему руку, дёрнул к себе и без особых сантиментов прижал к спинке кровати.
Несмотря на совсем не располагающие к романтике условия, Генма всё равно невольно зацепился взглядом за его такое незнакомое знакомое лицо – отросшие серые пряди, кое-где слипшиеся от пота, падали на глаза, пересохший, растрескавшийся в уголках рот жадно ловил воздух, а в обведённых синеватыми тенями недосыпа и болезни глазах плескалась совсем звериная жажда и какое-то нутряное отчаяние. Словно Какаши было до зубовного скрежета
необходимо, чтобы Генма остался, чтобы не ушёл, не выключил свет, не оставил его одного в чужой остывшей постели и пустой, неуютной комнате. Об этом говорили, да нет, кричали до дрожи стиснутые пальцы на его, Генмы, запястьях (точно останутся синяки), загнанное дыхание, расфокусированный, беспомощный взгляд.
– Не пущу, – почти прорычал Какаши, утыкаясь лицом ему в грудь и зачем-то прихватывая зубами ткань футболки, словно пакостливый щенок. – Я же сказал, тебе - можно. Всё можно.
Меня – можно. Только не уходи.
Генма никогда не был сторонником показушного геройства или всех этих сражений до последней капли крови в духе отступать некуда, позади Коноха – если он видел возможность без особой пыли откатиться назад и перегруппироваться, упускал он её редко. А вот признать поражение – это другой вопрос. За всю свою славную и недолгую карьеру отступал он больше раз, чем мог бы сосчитать, а вот сдаться без боя не приходилось ещё ни разу. Так что и то, что он с тяжелейшим вздохом подхватил Какаши под мышки и с размаху прижал к груди, одновременно неловко поглаживая по встрёпанному гнезду жёстких волос, Генма решил считать не позорной капитуляцией, а временным перемирием с возможностью продолжения конфликта. В конце концов, кому в здравом уме придёт в голову нарочно огорчать легендарного Копирующего Ниндзя из Конохи, у которого к тому же жар и помутнение сознания, это же попросту опасно для окружающих. Возможно даже настолько опасно, что годится в качестве отмазки для того, почему он сегодня не явился на работу.
Генма скривился, словно от зубной боли, уже воображая взбучку, которую ему устроит Шизуне, когда узнает о его самовольном прогуле, но от тяжких раздумий его мгновенно отвлекли чужие горячие губы и знакомая размытая, тянущая боль – а когда он бросил недоверчивый взгляд вниз, только сжатый в полоску рот удержал его от позорного глухого стона. А пока он смотрел, не в силах оторвать взгляд, Какаши оттянул ворот его футболки ещё дальше в сторону, прихватил губами светлую, усыпанную полупрозрачными веснушками кожу в ложбинке между ключицами и оставил ещё один влажный красный след, а потом ещё один, и ещё… От его разгорячённого дыхания, которое начало сбиваться в хриплые стоны, и чего-то знакомо твёрдого, упирающегося ему в бедро, Генму самого повело так, что слегка закружилась голова и потемнело перед глазами, а когда прояснилось, лицо Какаши (багровый, плохо заросший шрам продолжается от глазницы почти до самого уголка рта, и хочется целовать его до тех пор, пока шероховатая кожа не сотрёт к чертям все губы до крови) было буквально в паре миллиметров от его собственного.
– Генма… – голос у него был ломкий и басовитый от болезни, но очень, очень серьёзный. – Можно я тебя…
Что? Отымею? Приглашу на свидание? Позову замуж? Что?!
– ...поцелую?
То, насколько ему было можно, Генма показал невербально – сплюнул сенбон куда-то в сторону, притянул к себе за подбородок так, что они неловко и больно столкнулись зубами, требовательно укусил за нижнюю губу, на что у Какаши вырвался удивленный вздох, горячим мазком языка толкнулся в нёбо, чувствуя, как Какаши начинает всё более отчаянно тереться своим стояком о его бедро. Целовался Какаши из рук вон плохо, но Генма был этому даже рад, иначе пульсирующий с оттягом член, в котором сейчас располагались все немногочисленные клетки его мозга, пошёл бы на поводу у этой удивительно податливой и абсолютно сводящей с ума версии Какаши, и точно бы…
Но пока можно было просто игнорировать голос разума и исступленно кусать его за влажные от слюны, мягкие губы, пробовать на вкус маленькую сладкую карамельку родинки, жадно сминать руками ягодицы, когда Какаши подтянулся на вытянутых руках и всем телом лёг на него, с едва слышным поскуливанием толкаясь бёдрами ему в пах.
“Вот видишь, Ибики, и без виагры твоей иноземной справились”, мелькнула в голове идиотская мысль, когда наконец Какаши, задыхаясь, оторвался от его губ, перекатился на бок и то и дело срываясь в приглушенные, прерывистые стоны, выдохнул:
– Генма... пожалуйста… я сейчас… Генма...
“Что я делаю, Ками, что я делаю, он же меня утром на корм своим нинкенам пустит, и правильно сделает”, машинально думал Генма, запуская горячую ладонь ему за резинку трусов и поглаживая большим пальцем шелковистую, пульсирующую напряжением головку, отчего Какаши немедленно выгнулся в пояснице, толкнулся навстречу, застонал так умоляюще и так тихо, что Генме показалось, что он и сам сейчас кончит без рук.
– Подожди… – прошептал вдруг Какаши, деловито выпутываясь из одеял, и Генма с некоторой опаской подобрал руки, испытывая двойственные эмоции: с одной стороны поднимала голову робкая радость, что, может, и хорошо, что он одумался, а с другой наступало невыносимое, звериное желание слизнуть блестящую капельку его смазки с большого пальца, узнать, какой он на вкус, содрать с него одежду и...
Как выяснилось, именно этим Какаши и занимался – прежде чем Генма успел хоть что-то сказать, он решительно, через голову сдёрнул с себя чёрную безрукавку, избавился от трусов и, закусив губу и закрыв глаза, тут же задрожал то ли от возбуждения, то ли от прикосновения холодного воздуха к обнажённой коже. На автомате набрасывая на него одеяло, Генма тяжело сглотнул, понимая, что больше, кажется, пропасть ему будет уже невозможно – куда уж там кому-то другому против этих бритвенно-острых ключиц, предплечий, перевитых тугими веревками мышц, чётко проступающих обручей ребёр
(не жрёт, видно, ни чёрта, собака такая) и шрамов. В самом их наличии нет ничего удивительного, у Генмы и самого есть боевые отметины, но у Какаши чуть ли не каждый сантиметр кожи пониже шеи изрезан следами насилия.
Генма зачем-то начинает считать, сбивается на двадцати, потому что куда тут высшая математика, дышать бы не забыть, и дальше просто смотрит: некоторые тонкие, молочные, почти сливающиеся с редкими серебристыми волосками на теле – от резаных ран, некоторые похожи на медуз или крошечные ожоги от сигарет, затушенных о кожу – от колотых, один особенно выпуклый тянется от тазовой кости, цепляет краешком бедренную артерию, и Генма мимоходом думает:
“Везучий сукин сын. Наверное, рядом был медик, вовремя перетянул, иначе он бы просто истёк кровью на месте”. И сам удивляется тому, какой бурный внутренний протест вызывает в нём мысль, что Какаши Хатаке мог бы истечь кровью в каком-нибудь богом забытом лесу и так и никогда не оказаться у него в постели, с заложенным носом, высоченной температурой и таким же горячим желанием, чтобы он, Генма…
Не открывая глаз, Какаши слегка поводит плечами, подтягивает одеяло повыше, словно ему даже в его туманном забытьи неловко быть совершенно обнажённым, и притихает, только дышит ртом, тяжело и гулко. Генма откуда-то знает, чувствует – сейчас лучше не трогать, не совсем понимает почему, но всё же следует чутью – сдвигается в сторону, короткими вздохами успокаивая собственное бешеное сердцебиение, а немного погодя, осторожно кладёт руку ему на плечо. Какаши вздрагивает, но не отстраняется, а потом и вовсе робко, почти целомудренно, словно это не он с рычащими стонами только что тёрся об него горячим стояком, ласкается колючей щекой к ладони. Забывшись, Генма наклоняется к нему, чтобы поцеловать – совсем по-другому, не в бешеном угаре пульсирующего желания, а мягко, едва касаясь обветренных губ, расцвеченных лиловыми отметинами его зубов, так, как, наверное, надо было с самого начала, но Какаши прячет лицо в изгибе плеча, а потом и вовсе поворачивается спиной, и хрипло, смущенно выдаёт:
– Я… извини, я не…
Молчание. Генма зачем-то ждёт продолжения, хотя тут и без него всё понятно.
– Да брось ты, нашёл за что извиняться, – так и не дождавшись, неловко отвечает он, откровенно не зная, куда девать глаза, руки, самого себя, а главное – знание того, что скрывается не только под маской, но и дальше, и которое явно будет преследовать его не один день. Когда спустя пару долгих, накалённых до предела мгновений Какаши так и не поворачивается, ни единым движением не выдаёт намерения снова приблизиться, Генма выбирается из кровати. Идти с болезненно твёрдым стояком трудновато, но он всё-таки добредает до комода, достаёт оттуда первую попавшуюся чистую пару нижнего белья и какую-то майку, и, не глядя, кидает их в сторону кровати:
– Это тебе, если вдруг захочешь переодеться.
Одеяльный кокон подношение принимает и тихонько шепчет благодарности порядком усталым голосом. В Генме помимо физического неудовлетворения просыпается щемящая жалость – тяжелый же денёк выдался у бедняги, мало того, что расхворался, так ещё и едва не угодил в койку с первым попавшимся коллегой. В ответ на последнюю мысль в голову тут же противоречиво лезут неясные фразы, в которых Какаши по какой-то непонятной причине уверенно разрешал ему делать всё, что он захочет, но Генма решительно отметает их в сторону. Ему чётко сказали нет, и лезть снова – мерзость по меньшей мере, а по большей – подсудное дело.
Часы показывали четверть одиннадцатого, а значит, на работу собираться смысла уже нет. Генма падает на стул, за неимением сенбона, который кукует где-то в щели между кроватью и столом, закусывает губу, запускает пальцы в волосы и под безжалостно ярким светом настольной лампы пытается собрать мысли в кучу, но получается отвратительно. Чтобы отвлечься, он даже хватает первый попавшийся отчётик, начинает деловито шелестеть страницами, создавая иллюзию бурной деятельности, но ровные столбцы иероглифов безжалостно плывут перед глазами, сливаются в такую же ровную линию челюсти и абрис плеч, точки становятся родинками, алые росчерки официальных подписей режут усталые глаза, словно поблекший язык пламени на левом плече. Какаши сонно возится под одеялом, шуршит одеждой, молчит, и Генма сначала злится на него за это, но потом его тут же окатывает обжигающим стыдом – знал же, что дурацкая затея и что грань слишком тонкая, и что можно одним неловким движением всё испортить, и всё равно повёлся, как сопляк. Он раздражённо хватает следующий отчёт, и в этот раз ещё и кисть – раз уж в штаб он сегодня не попадает, можно хотя бы выданные на руки документы до ума довести...
Через полчаса мучительных и безуспешных попыток занять чем-то руки Генма уверен – Какаши спит, блаженно посвистывая дырочкой в правом боку и заложенным носом. Тогда он с облегчением отпихивает в сторону так и не прочитанные бумажки, хватает с крючка на двери полотенце и халат и пулей вылетает из комнаты.
В коридоре, как назло, прямо ему навстречу катятся Райдо и Аоба – явно шли с кухни, в руках стратегические запасы чипсов и солёных орешков, а в глазах – лукавинка.
– Ну как, провёл нашему Какаши
оральную терапию? – хихикнул Райдо, завидев Генму, а Аоба подхватил:
– Или, может, прочистил ему каналы более
инвазивными методами?
– Шли бы вы к чёрту, оба! – рявкнул на них Генма, быстрым шагом проходя мимо и всем своим видом демонстрируя, что от следующей шутки у остряка действительно в зубах появятся промежутки. Скрываясь за углом, он уже не увидел, как Райдо и Аоба обменялись крайне удивленными взглядами.
...В душевой было гулко, сыро и, главное, пусто. Генма впрыгнул в самую последнюю кабинку в ряду, с грохотом задвинул дверцу и, безжалостно выкрутив кран до упора в синюю сторону, шарахнул кулаком по кнопке душа. Его мгновенно окатило водой такой ледяной, что из груди невольно вырвался полузадушенный всхлип, но он упрямо подставил лицо упругим струям, от души надеясь, что хотя бы предельно низкие температуры вымоют из дурной башки все те навязчивые, дразнящие картинки, который его внутренний кинотеатр крутил на повторе.
Лишь когда зубы начали стучать не хуже кастаньет, а пальцы ног потеряли чувствительность, Генме пришлось признать, что его план терпит сокрушительное поражение, но моральных сил злиться уже не наскребается. Вместо этого он просто добавляет горячей воды, закрывает глаза и снова как наяву видит – у Какаши узкие бёдра, тоже исполосованные тонкими ниточками шрамов, длинные ноги, одна согнута в колене, а в ложбинке одной из сухих косых мышц лежит, туго пульсируя покрытой блестящей смазкой головкой, большой ладный член, который хочется обхватить ладонью, а лучше губами…
И впервые с далеких подростковых дней Генма Ширануи, закусив губу от стыда и чтобы не стонать слишком уж громко, тайком дрочит в душе, привалившись спиной к холодному кафелю и ненавидя каждую секунду того, как его угораздило за один сраный вечер вляпаться по самое не горюй. Он думает о том, какой Хатаке, оказывается, сильный и хрупкий одновременно, думает о родинке под губой, о том, как он впускал в себя, как чутко отзывался на касания, как легко от грубых поцелуев и укусов на припухших губах расцветают синяки, и с горловым стоном кончает, когда вспоминает мимолетное ощущение тяжелой, шёлковой головки у себя в ладони. А потом долго стоит под горячим душем, дыша так, словно пробежал стометровку, и наслаждается ватной пустотой в голове.
Как ни в чём не бывало возвращаться в комнату, где мирно спит человек, на которого ты только что яростно дрочил в душе, было как-то невежливо, так что Генма с лёгкими яйцами и тяжелым сердцем решил, что переночует где-нибудь в другом месте. Он выключил везде свет, поставил у кровати полный стакан воды и прямо как был, в халате прошлёпал в комнаты к Райдо и Иваши, где вовсю шпарил обогреватель, а хозяева в компании Аобы были до смешного поглощены каким-то на редкость глупым фильмом про брачные танцы вампиров и оборотней вокруг уставшей от этого балагана человеческой девушки.
Надменно игнорируя игривые вопросы и косые взгляды, Генма по старой памяти узурпировал софу в комнате Райдо и мрачно закутался в чужой плед (от давешнего ледяного душа слегка знобило). Краем уха вслушиваясь в доносящиеся сквозь толщу подушки пафосные фразы блестящего вампирского мужика, он вяло думал, что теперь уж точно обязан долго мучиться виной и бессонницей, как настоящий трагический герой, но вместо этого почти сразу провалился в дурацкий обрывочный сон, в котором он безуспешно спасал бесчувственного Какаши из мышеловок, а они продолжали захлопываться, оставляя на его теле один рваный шрам за другим.
***
Следующим утром Генма проснулся разбитым, как окна Академии после особенно удавшегося корпоратива. В носу хлюпало разверзшееся там за ночь болото, в висках гулко бухало, горло драло, как после того памятного похода в караоке-бар, где он, насосавшись до беспамятства, без особых угрызений совести посвящал одну фальшивую серенаду за другой зардевшейся от такого внимания Шизуне, и точно так же, как и после той пьянки, наутро ему хотелось просто закрыть глаза и, игнорируя чужие вопли, отключиться. Только в этот раз шум устраивала не обнаружившая себя с ним в одной кровати секретарь Хокаге, а Райдо, который уже в третий раз с возмущением требовал очистить помещение, ему, видишь ли, на работу нужно.
– Завязывай визжать, Намиаши, не дай Ками, ещё меня разбудишь, – морщась от противного лязга ключей на связке, которую Райдо демонстративно крутил на пальце, простонал Генма, гулко шмыгая носом из-под одеяла. – Не видишь, что ли, я рассадник чумы, холеры и оспы в одном флаконе, так что вали подобру-поздорову, пока я не отправил в атаку десант микробов.
– В больницу бы вам обоим, дебилы заразные, – пробормотал Райдо, и, не обращая внимания на угрозы и жалобы Генмы, льющиеся непрекращающимся цветистым потоком, с лёгкостью выдернул его из-под одеяла и выставил за дверь со святым обещанием надрать ему задницу, если к их возвращению со смены он не приведёт себя в порядок.
– Теперь я вижу, как мало для тебя значит дружба, – с надрывом прогундосил Генма в удаляющуюся спину Райдо. – Кстати, передай Шизуне, что я со вчерашнего вечера на больничном, а то она мне спинной мозг выгрызет, если узнает, что я волынил.
– И правильно сделает, втык от начальства тебе не помешает, – мстительно хмыкнул Райдо.
– С другой стороны, если она узнает о моих прогулах, кто-нибудь может ей и о твоих с Аобой несанкционированных
“миссиях” на пляжи Страны Волн растрепать, – пригрозил Генма, зябко кутаясь в халат.
– Крыса ты, Ширануи, – сдаваясь, закатил глаза Райдо и, явно чтобы отвести душу, в зрелищном кувырке покинул здание через ближайшее окно.
– В следующий раз не забудь его открыть, выпендрёжник хренов! – сипло завопил ему вслед Генма, кое-как уворачиваясь от дождя осколков, и спешно покинул сцену преступления, чтобы в очередной раз разбитое стекло вычли хотя бы не из его зарплаты.
Помедитировав над своим неутешительным положением и всё ещё не испытывая никакого желания возвращаться в собственную комнату, Генма решил, что единственным, что может этот поганый день хоть немного поправить, будет ведёрная кружка крепкого кофе, и в темпе несчастной сопливой гусеницы потащился на кухню, от всей души рассчитывая никого там не застать. Но, разумеется, у судьбы и её кузена злого рока на Ширануи были свои планы.
Судя по быстрому, почти незаметному движению кисти, Какаши чуть не пролил на себя кофе, когда из дверного проема на него уставилась неприглядная утренняя реальность в количестве одного красного носа, пары красных несчастных глаз и хаотически торчащих волос, которые от близкого ночного знакомства с подушкой высохли крайне экзотическими завитками. Сам Хатаке выглядел не в пример лучше и значительно трезвее, чем вчера вечером – полная униформа, о стрелочки на рукавах можно порезаться, в видимом глазу – привычная прохладная отрешенность, которая, правда, сменилась чем-то подозрительно похожим на панику, когда Генма, выворачивая челюсть в страдальческом зевке, переступил порог и, кратко отсалютовав в пространство, направился к кофемашине.
Пока древняя развалюха урчала, шипела, хрустела какими-то невидимыми сочленениями и угрожающе тряслась, Генма и Какаши изо всех сил демонстрировали друг другу, что люди они занятые и на праздные разговоры времени у них нет – Какаши, хлюпая и обжигаясь, пытался как можно быстрее влить в себя добрые пол-литра предательского кофе, а Генма в своей самой расслабленной манере опирался локтем о стенку холодильника, басовито насвистывал сквозь зубы и вообще делал вид, что кроме него тут никого нет.
Поэтому когда в кухню в компании панибратского
“Чё, мужики, завтракаете вместе?” и медвежьего зевка ввалился Асума, Генма и Какаши одновременно подпрыгнули и в унисон отчеканили:
– Мы не вместе!
– И никто не завтракает, Сарутоби, хватит уже к чужим бутербродам примазываться, – фыркнул вдогонку Генма, но тут же, полностью дискредитируя весомость своей претензии, тоненько чихнул в рукав. Какаши виновато покосился на него, выплеснул почти полную чашку в раковину и, с хирургической тщательностью натирая её мыльной губкой, предложил:
– Если хочешь, Асума, можешь доесть мои – я спешу.
Генма злорадно отметил, что говорит Хатаке всё ещё слегка в нос, а звёздочки сосудов в уголке глаза бледнее не стали, но, судя по внятной речи и знакомому бесстрастному тону, как минимум лихорадка сошла на нет. Конечно, оставался ещё и очень важный вопрос того, что из вчерашнего он помнил и насколько хорошо, но виски у Ширануи ломило так противно, что он лишь безразлично дёрнул плечом и уткнулся носом в чёрную бурду в кружке, радуясь, что хотя бы сегодня не чувствует её дивного запаха.
Асума радостно сгреб две словно по линейке отрезанные половинки сэндвича с тарелки, угнездил их во рту и, нечленораздельно, но с энтузиазмом поблагодарив Какаши за его неслыханную щедрость, с кухни слинял. Генма проводил его удаляющуюся фигуру усталым взглядом и решил было последовать примеру, но на пороге кухни его догнало собственное имя, сказанное неловко и почти неслышно, так, что будь у него слух похуже…
– Генма. – говорит Какаши на выдохе так, как будто сдаётся. Словно Генма выиграл у него спор, положил на лопатки на тренировке или выхватил из-под удара, который бы точно если не убил, то покалечил. Словно знает, что даже несмотря на уязвленное достоинство, на болезненную гордыню, на видимых два метра общей кухни, а на деле бесконечные километры, между ними - сказать нужно. Генма замирает спиной. Снова его очередь ждать.
– Нам нужно поговорить про вчера, – Генма малодушно думает, что если сейчас перенести ногу через порог, то тяжелые слова Какаши продолжат падать в пространство, словно галька в тёмный колодец, но уже без него, и если он их не услышит, это значит, что их и не случится. Но он лишь сжимает тёплую ручку кружки покрепче и поворачивается. К чему бы то ни было – но лицом.
Какаши стоит прямо, смотрит так же, а горячая вода, исходя паром, бьется о стенки так и не домытой чашки, переливается через края, пузырится в раковине, а он, кажется, совсем не обращает внимания, даже почти не моргает. Генма уже видел его таким пару раз – не украшенный запятыми зрачок начинает чуть подёргиваться в такт алому собрату под хитай-ате, ленивое веко наползает ещё сильнее, челюсти под маской (мысль, что эти острые изгибы вчера были обнаженными и мягкими в его ладони, режет неожиданно больно) решительно сжата. Он не знает, лестно ему или страшно оттого, что этот казалось бы ничего не значащий разговор на кухне общаги Какаши Хатаке воспринимает так же серьёзно, как настоящую неучебную тревогу.
– Надо, так говори, – наконец бросает Генма, прислоняясь к косяку. Какаши раздражённо щурит глаз, словно кот, которого щёлкнули по носу, но голос у него неизменно ровный:
– Я вчера… вёл себя непростительно. Я хочу извиниться за всё то, что наговорил и сделал. Давай просто оба забудем это, как страшный сон, и…
– И попробуем не доводить обычную простуду до такого состояния? – хмыкнул Генма, беспечно почесывая в затылке и стараясь, чтобы пальцы не слишком уж дрожали. – Да не вопрос, Хатаке. Просто в следующий раз не падай мне прямо в руки так, как будто у тебя на меня планы.
– Не буду, – коротко пообещал Какаши и, поколебавшись, добавил: – Спасибо. И ещё кое-что…
– Не волнуйся, про лицо твоё я тоже никому не расскажу, – сдерживаться становится всё труднее, но Генма всё же расплывается в ядовитой усмешке и хлёстко добавляет: – Много чести.
Словно в его выпрямленном до хруста позвоночника ещё остается пространство для манёвра, Какаши вздрагивает, как от удара, вытягивается в струночку и холодно кивает.
– И правда. Хорошо. Я тебя больше не держу, Ширануи.
– Мы одного ранга, Хатаке, так что можешь в будущем держать не только руки, но и язык при себе, – Генма и сам не знает, почему ему так хочется ужалить побольнее - может быть, потому что какой-то части его непременно хочется убедиться, что под всем этим напряженным, холодным и непроницаемым всё ещё теплится хоть что-нибудь из вчерашнего – хоть искорка, хоть отблеск, что угодно. В голове раздражающими смазанными виньетками встают тёплые губы, смешная редкая щетина, сорванный, тихий голос, и от них хочется завыть и шарахнуть кулаком по штукатурке до отрезвляющей алой полосы на костяшках. А лучше не по стене, а по чьей-то смазливой, наглой, гордой роже.
Но мы же взрослые люди. Генма кривится в ухмылке, потому что ненавидит эту фразу, но сегодня она даже немного успокаивает. И именно потому что мы взрослые люди, Какаши Хатаке, оставайся тут, на кухне, в компании своего неразбитого носа, своих дурацких тайн и своего невыносимого одиночества.
А я пойду к своему.
...Когда где-то дальше по коридору хлопает дверь, Какаши всё ещё стоит над раковиной и сжимает вентиль крана с такой силой, что белеют костяшки. Разбиваясь о стальные стенки раковины, раскалённая вода плюётся обжигающими брызгами, которые красными точками оседают на обнажённых запястьях, но он лишь невидяще смотрит в искажённое отражение своего лица, бесконечно сбегающее в сток, и стоит так, пока на кухню не заходит Ибики.
– Я смотрю, горячую воду снова дали, – говорит тот наконец.
Какаши со скрипом закручивает кран и не проронив ни единого слова, выходит прочь. Тепла в комнатах он не замечает, потому что его знобит едва ли не сильнее прежнего.
***
Сенбон обнаруживается под кроватью, облепленный лохмотьями пыли и крошками. Генма пару секунд смотрит на иглу, а потом решительно зашвыривает её на стол, хотя и знает, что без сенбона быстро искусает губы до крови. Но не плевать ли? Конечно, плевать. И чтобы обыграть бессознательные рефлексы, непонятно кому назло тут же впивается в нижнюю крепкими белыми зубами и не останавливается, пока на языке не растекается знакомая тошнотворно-металлическая краснота.
К полудню мир плотно затягивается колышущимся сероватым маревом, похожим на подтухшую овсянку, и Генма уже не совсем отличает его от терпкого дыма половины пачки скуренных сигарет, который сонно висит где-то в районе щиколоток. Окно распахнуто, и на узком подоконнике едва хватает места для него самого, переполненной пепельницы и неясного раздражения, от которого хочется то ли швыряться тарелками, то ли удавиться. Ледяной ноябрьский ветер упрямым лбом бодает занавески и пробирает до костей, и так легче притворяться, что нет у него никакого жара, и насморка никакого нет тоже, а это значит, что вчера в его кровати не было никакого Какаши Хатаке, и поэтому злиться тоже нет никакого смысла.
Вот только восхитительная по своей простоте страусиная схема ухода от проблем, за которую Ширануи раньше мог ручаться головой, почему-то не работала, а мысли вместо этого заторможенно ездили по одним и тем же рельсам, начиная со станции
“Я же сказал, что тебе - можно. Меня - можно” и до конечной где-то между торчащими бедренными косточками, которые, он уверен, остро и покорно легли бы ему в ладонь, сложись бы ну хоть что-нибудь иначе.
Когда за окном сгущаются чернильные неприветливые сумерки, Генма всё ещё сидит у открытого окна в одной футболке, отхлёбывает отвратительный ледяной кофе и курит взатяг чёрт знает какую по счёту в отместку самому себе. Видит Ками, есть в мире лишь две вещи, которые он от души ненавидел: болеть и влюбляться, а уж комбинация из обоих оказалась и вовсе невыносимой. И лишь когда трясти начинает так, что даже поднести зажжённую сигарету ко рту без того, чтобы не спалить к чёртям всю общагу, становится проблематичным, он неохотно сползает с подоконника на кровать, небрежно опрокидывает пепельницу куда-то вниз на облезлый газон и уже собирается закрывать окно, когда рука в чёрной перчатке без пальцев выныривает из стылой темноты и крепко вцепляется в раму.
– Пошёл к чёрту, – ни к кому особённо не обращаясь, сипло говорит Генма и мстительно выдыхает последнюю затяжку в синеватую тьму за окном.
– Выглядишь неважно, – отфыркивается тьма в ответ, постепенно обретая скулы, копну серебристых непослушных волос и неодобрительно сощуренный глаз-бусинку. – Пустишь?
Генма мерит его острым взглядом из-под припухших век, качает головой и уже собирается сказать что-нибудь в меру едкое, когда Какаши вытягивает из-за спины пакет, источающий влажный пар и восхитительный запах жареной свинины, и поспешно добавляет:
– Если ты собираешься столкнуть меня вниз, знай, что вместе со мной погибнет вот этот восхитительный рамен от Ичираку, который я, между прочим, купил специально для тебя!
Будь Генма в полном здравии и с привычно полным баком язвительности, то он бы, конечно, только фыркнул и с какой-нибудь фразой вроде
“Я тебе что, Узумаки, чтобы лапшой меня покупать?” невозмутимо захлопнул бы окно, оставив Хатаке куковать снаружи на карнизе, пока не превратится в подставку для голубиного помёта. Было бы даже забавно послушать, как он стучится в стекло с другой стороны. Но после целого дня бесцельного сидения на подоконнике сил у Генмы не осталось даже на самую захудалую остроту, а сведённый судорогой желудок при упоминании аппетитно пахнущей взятки воодушевился так, что от его громогласного урчания поморщились оба.
– Заходи, – наконец махнул рукой Ширануи, спрыгивая с кровати и уныло шлёпая к выключателю. – Только на простынях не наследи, мне тут ещё спать.
– Нам. – поправил Какаши, каким-то непостижимым образом мгновенно оказываясь в комнате, держа в одной руке сандалии, а во второй - исходящий ароматным паром пакет с раменом, а когда Генма удивлённо оглянулся на него, словно само собой разумеющееся, пояснил: – Нам спать. Не тебе.
– Неплохая попытка, Хатаке, – растравленные сигаретами и болезнью связки слушаться отказывались, поэтому Генма сипел, как старый патефон, и точно так же как и патефон, сразу же вредно завёл пластинку, которую никто не хотел слушать: – Что-то утром ты не горел желанием снова оказаться со мной в одной кровати.
Вместо ответа Какаши по-хозяйски зашвырнул обувь в угол у двери, осторожно поставил контейнеры с раменом на стол, а потом, деловито похлопав себя по бокам, под неодобрительным взглядом Генмы начал выгружать из бесчисленных карманов жилета свой джентльменский набор: две упаковки жаропонижающего, какие-то пастилки кислотно-жёлтого цвета, толстую плитку шоколада с орехами и, наконец, из-за пазухи – диск в цветастой обложке, который, впрочем, тут же перевернул лицом вниз.
– Это на потом, – таинственно пояснил он, и, торжественно вынув из креплений для кунаев две пары одноразовых палочек, помахал ими в воздухе: – Ну что, ужин готов, прошу к...эээ…
Генма хмуро наблюдал, как Какаши со смесью растерянности и лёгкой брезгливости окинул взглядом его холостяцкую берлогу, где на тряпку и швабру, а также мытьё посуды по большей части смотрели косо, и молчаливо ждал. Ждал, что до Хатаке дойдёт очень много вещей сразу – начиная с того, какие они бесконечно разные, заканчивая тем, что Генма ему не старлетка, у которой в глазках мгновенно проступают звёздочки и забываются все обидки, стоит объекту вожделения только появиться на горизонте в компании ужина и шоколадки. Слава Хашираме хоть до цветов и бутылки шампанского не додумался, вот тут бы Ширануи точно выпер его на карниз, пусть это даже грозило бы ему голодной смертью от обморожения. Так что помогать Какаши с его брачными танцами Генма был совершенно не намерен – в голове, судя по ощущениям, работала дюжина отбойных молотков, а опухшее горло и без того к разговорам не располагало.
Какаши, так и не дождавшись от Генмы никакой реакции, тяжело вздохнул, почесал в затылке и объявил:
– Ну, раз ты всё упрямишься, то вот тебе твоя порция – ешь, пока не остыло, а я пока начну разгребать твоё…
– Моё что? – сварливо отозвался Генма, тем не менее, позволяя вручить себе палочки и рамен, усадить на постель и закутать в многострадальное одеяло.
– Твоё...жилище, – дипломатично выкрутился Какаши, закатывая рукава и обнажая знакомые Генме жилистые предплечья, иссечённые молочными лентами шрамов. – Такое ощущение, что до тебя здесь жили скунсы, страдающие водобоязнью.
– Уборщикам слова не давали, – огрызнулся Генма с набитым ртом, неохотно признавая, однако, что горячая еда понемногу смягчала его воинственные настроения.
В следующие полчаса Ширануи пришлось на своём опыте убедиться в том, насколько Какаши помешан на чистоте, а также с детским восторгом выяснить, в каких неожиданных местах имеет обыкновение скапливаться грязь и с каким неподдельным возмущением Хатаке на неё реагирует.
– Кто бы мог подумать, что на шкафы и сверху садится пыль, – ехидно заметил он в ответ на четвертый мучительный чих Какаши, который лишь прохрипел, спрыгивая с колченогого стула:
– Скажи спасибо, что у меня нет аллергии, поросёнок ты несчастный. Ладно, завтра зайду ещё раз, но уже с более серьёзными намерениями, а пока, – и он широким жестом обвёл значительно посвежевшую комнату, из которой пропала большая часть немытых тарелок, каждая из которых постепенно начинала превращаться в новую разумную цивилизацию. – вот тебе второй примирительный подарок, а сейчас будет третий…
С этими словами он подобрал со стола загадочный диск и принялся возиться со стареньким проигрывателем, который Генма когда-то выиграл у Аобы в карты, и с тех пор пользовался им в общей сложности раза три. Пока Какаши сражался с пожилой техникой и сдавленно ругался, Генма сполз с кровати, прошлёпал босыми ногами к дивану и с большой осторожностью водрузил себя на него. В висках всё ещё стучало, потолок покачивался, но глядя на то, как всегда подтянутый и холодный Хатаке, которого, казалось, от всего остального мира отделяло прозрачное стерильное стекло, вдруг сидит на его усыпанном крошками полу в своих неизменных тёмно-синих штанах, смешно ворчит, а к шее липнут мокрые то ли от пота, то ли от ноябрьского дождика серебристые пряди, Генму прошибает колючим разрядом, который начинается в озябших пальцах ног и кончается в макушке, и он откуда-то совершенно точно знает, что так ощущается счастье. И оно такое шипучее и искристое, что даже назвать себя идиотом влюблённым получается не сразу.
Экран телевизора загорается синим, который тут же сменяется кислотной розовизной –
“Приди, приди, рай” умоляет жирный жёлтый шрифт, а гладколицые и конфетно-прекрасные актёр и актриса сливаются в трепетном поцелуе на фоне одутловатой луны. Гаснет свет, и Какаши плюхается на диванчик рядом с ним – в розоватых отблесках заставки Генма внезапно осознаёт, что маски на нём нет, и прежде чем успевает одёрнуть себя, с жадностью умирающего от жажды приникает взглядом ко всему, до чего только может дотянуться: свежевыбритым щекам, тонкому носу, усталым глазам и бледным губам с аккуратным тёмным пятнышком под ними, которое сейчас теряется в тени, но Генма точно знает - оно там есть. И это знание бьёт под дых не хуже целого взвода вооружённых самураев.
На экране под романтичную гитарную музыку кружатся сияющие сердечки, а они молчат вдвоём – Какаши, внезапно оробев, смотрит куда-то в сторону, нервно перебирает пальцами обмотку на бедре, а Генма ловит взглядом всё то, что просмотрел в первый раз: оспинки на подбородке от сошедших юношеских прыщиков, тонкие морщинки между бровями, длинные, чуть загнутые пушистые ресницы, которые сейчас нервно трепещут и то и дело взмывают вверх, когда Какаши поднимает глаза. И все эти детали, на остальных его знакомых совершенно обыденные, в розовой темноте его прокуренной общажной комнаты кажутся каким-то кощунственным откровением.
– А всё потому что я трус, Генма, – внезапно хрипло говорит Какаши наконец, словно продолжая давно начатый разговор и с удивлением смотря на истрёпанные концы эластичного бинта, зажатые между его нервными пальцами. – Сегодня утром? Я струсил. Потому что вчера...я помню не всё, но я помню, что мы… что я… в общем, не так я хотел… да и вообще, не то чтобы я хотел, если честно…
– Хорош бормотать, Хатаке, – сипло оборвал его Генма, который между топтанием на месте и атакой в любой ситуации бы выбрал атаку, – ну струсил и струсил, бывает. А сейчас-то зачем пришёл? Гостинцы притащил, в свинарнике моём прибрался, теперь вот, кино показываешь? Зачем это всё?
– Не знаю, – нервно ломая пальцы, признался Какаши, а у Генмы внутри снова раздражающе трескаются какие-то хрупкие, хрусткие вещицы с острыми краями.
– Что, вину заглаживаешь? Чисто по-дружески? Или что? – слова спотыкаются на губах, из-за простуженного горла выходит почти грубо.
Какаши молчит, трёт шею, косится испуганно и виновато, словно первогодок, принёсший из Академии первый неуд. А потом качает головой:
– Не по-дружески. Но это не отменяет того, что это действительно по моей вине ты весь в соплях…
– Романтично подводишь, продолжай, – буркнул Генма, поспешно засовывая вынутый было платок поглубже в карман. Интересное дело – даже в розоватых отсветах экрана щёки Какаши начинает отчётливо заливать алой краской, а тот самый клык с щербинкой нервно прикусывает нижнюю губу.
Внутри довольно рычит что-то, чему хочется взять его тёплые щёки в ладони, уверенно потянуть на себя, собственнически коснуться языком ещё не сошедших со вчера лиловых теней на губах, может быть даже запустить руку в отросшие пряди на затылке, сжать в кулак, слегка натянуть, чтобы открылась напряжённая мускулистая шея… боги, как же интересно, был ли у него кто-то ещё до, или нужно будет нежно и терпеливо растягивать его пальцами в первый раз, зацеловывая задыхающийся, умоляющий рот и сведённые судорогой плечи?.. Думать о чём-то другом, кроме его светлой кожи, испещренной старыми шрамами, узких бёдрах и том, как от возбуждения он почти перестаёт дышать, становится крайне проблематично, а уж то, что Какаши говорит после, и вовсе посылает сердце в головокружительный галоп.
– Весь день сегодня, как дурак, только и думаю о том, как ты… – румянец становится почти угрожающим, и следующее слово Какаши выдыхает почти неслышно, благо, слух у Генмы отменный: –
пахнешь. И какое у тебя лицо красивое. И какие хищные глаза становятся, когда ты… в общем… и я не знаю, как со всем этим быть, потому что я никогда…ни с кем... понимаешь?
Первый инстинкт Генмы мощный, нутряной, жадный – схватить, повалить на живот, укусить-лизнуть за ухом, поймать чужой стон ртом, но он усилием воли останавливается. Так не начинают, так продолжают, а Хатаке бы сначала хоть со словами толком разобраться. Поэтому он спрашивает как можно спокойней:
– А от меня-то ты чего хочешь?
Какаши вздрагивает, как от удара, рука легонько дёргается вверх, словно чтобы поспешно натянуть маску повыше, но потом вновь бессильно падает на колено. Когда он поворачивается, глаза у него как талая весенняя вода - полные надежды и колючих льдинок. Генма чувствует, что в зависимости от его ответа любая из сторон может с лёгкостью перевесить.
– Для начала - поцелуй, – говорит он и не двигается, смотрит только - напряженно, почти вызывающе. Мол, давай, покажи, что ты тоже в деле, сделай шаг.
Генма колеблется ровно секунду. На ум приходят и некрасивая утренняя сцена, и то, что амурная репутация у Хатаке не самая лучшая, и что придётся огибать бесконечные острые углы и подбирать слова… а потом вспоминает, что не замуж же, в конце концов, он его зовет. Вспоминает, какой он тёплый, светлый и смешной, когда никто не видит. Вспоминает это сосущее чувство в груди, когда он сказал, что стоит забыть всё, как страшный сон. И подвигается ближе, отпускает себя ровно на половину длины поводка.
Какаши реагирует на его касания, как диковатый бездомный пёс на огонь – то, что с ним происходит, его одновременно завораживает и пугает. Генме приходится физически прижать его к спинке дивана, чтобы он перестал нервно вертеться и инстинктивно, почти жалобно отворачивать лицо.
– Всё ещё хочешь, чтобы я поцеловал? – басовито мурлычет Генма Какаши в шею, вдыхая запах дыма, дождя и сладковатого яблочного кондиционера для одежды, и от всей души надеясь на…
– Да, – тихонько, но твердо отвечает Какаши, а потом сам неловко прижимается холодными губами к щеке Генмы, втягивает носом воздух и выпускает его сквозь стиснутые зубы призраком стона. – Ты
так пахнешь, Ширануи, ты сам-то хоть в курсе, как…
– Нет, – честно отвечает Генма и ловит его полураскрытые губы своими.
Поцелуй получается смазанным, жадным и, кажется, бесконечным – Генма сдерживается, нежнит, ставит мягкие влажные отпечатки на подбородок, носогубную складку, а Какаши, наоборот, глухо стонет ему в рот, лихорадочно и неумело лезет языком, подставляет припухшие, разукрашенные фиолетовыми следами губы.
– Мы так никогда не выздоровеем, если бесконечно будем передавать эту бациллу друг другу, – хрипло фыркает Генма ему в подбородок. Какаши зарывается носом в светло-русые волосы за ухом и философски шепчет:
– А тебе не наплевать?
И тут же добавляет с ноткой лёгкого недовольства, от которого зверюга внутри начинает рычать ещё голоднее:
– Ты со мной осторожничаешь.
– Осторожничаю, – сипло признаётся Генма, проводя большим пальцем по мокрым, чуть блестящим от слюны чужим губам. – А что, не надо?
Какаши краснеет ещё гуще, но мотает головой, отчего серебристые растрёпанные пряди падают на глаза, и Генме немедленно хочется сделать с ним кучу вещей, на которые в приличном обществе посмотрели бы косо.
Он делает только одну – задирает ему оба запястья за голову, крепко кусает за нижнюю губу, так, что следы вчерашнего наливаются злым багрянцем, вырывая из груди сдавленный вздох, в котором желания и боли поровну, а потом оставляет целую цепочку ярких лилово-алых следов от челюсти до ключицы, и шалеет от того, как Какаши задыхается, подставляется и стонет. И не что-нибудь, а его, Генмы, имя. А потом добавляет и слово, от которого способность мыслить отшибает начисто.
– Был у тебя кто-нибудь до меня? – как-то само собой слетает с губ, и Генма почти жалеет об этом – но Какаши лишь смотрит исподлобья, опускает ресницы и кивает.
– Давно. И больно.
Оттого, как вздрагивает его голос, Генме хочется засунуть тому ублюдку в жопу что-нибудь похлеще обычного члена. Он подцепляет Какаши пальцем за подбородок, встречается с ним глазами:
– Слушай сюда, Хатаке...
– Какаши, – немедленно перебивает тот. – Мы же не на службе.
– Прости, привычка, – ухмыляется Генма. – Так вот. Всё будет, как ты захочешь, понятно? Если скажешь остановиться – я остановлюсь. Если скажешь прекратить – вернёмся, вон, к твоим второсортным романтическим комедиям, никто тебе и слова не скажет.
– Ничего они не второсортные! – возмутился было Какаши, но тут же смекнул по кислому лицу Генмы, что основной посыл был в другом. – Понял. Но, слушай, Генма…
Генме всё это время кажется, что каждое новое выражение его лица, как свет, падающий на старую пленку, втравливается ему в память – вот стонет, вот хмурит брови, а вот усмехается с хитринкой и говорит:
– Слушай, Генма, ещё кое-что – я тогда имел в виду, что сказал. Вчера, то есть. Тебе я разрешу сделать с собой всё, что угодно.
Вообще всё. Потому что я так
хочу. Понимаешь?
И хотелось бы сказать, что после этой фразы у Генмы ещё осталась хоть малейшая способность соображать, но все знают, что бывает за дачу ложных показаний. Достаточно лишь отметить, что Ибики, живший по соседству, под конец вечера начал отбивать ложкой по батареям траурный марш под аккомпанемент яростно стучащей о стену спинки кровати, а глубокой ночью, когда Какаши уже безмятежно спал, по обыкновению подложив сложенные лодочкой ладони под щёку, Генма рассеянно наматывал на пальцы отросшие серебристые пряди на макушке, смотрел в окно и всерьёз размышлял, как бы так половчее разобраться с трубой центрального отопления, чтобы Какаши приходил к нему вот так греться каждый вечер.
У него уже, впрочем, начало закрадываться смутное подозрение, что, возможно, дело было совсем не в трубе.
