Отопительный сезон

Болезненно чуткий сон ⎼ проклятие каждого хорошего шиноби, и, хотя Генма страдает бессонницей и кошмарами меньше любого среднестатистического джонина, даже самые тихие шорохи безжалостными сигнальными кострами сразу же вспыхивают в затуманенном сознании. Слева мягко шуршит одеяло, и Генма, не открывая глаз, молниеносно выбрасывает в сторону ладонь, сжимает до хруста, дёргает и выворачивает ⎼ и только после удивленного выдоха и своего имени, произнесенного знакомым тихим голосом, окончательно просыпается. Растрепавшиеся за ночь светло-русые пряди раздражающе лезут в глаза, и он нетерпеливо отбрасывает их с лица. Под пальцами ⎼ узкое запястье Какаши, голубоватая венка бежит, огибая косточку, и слегка вздрагивает ударами пульса, в незашторенное окно бьёт не по-осеннему ослепительное солнце, лужицами обжигающего тепла расползается по его вытянутым ногам, юркими зайчиками взбирается на бёдра и отбрасывает нежные полупрозрачные блики на лицо. Какаши лежит на спине и, приподнявшись на обоих локтях, с интересом изучает своё обнажённое тело ⎼ вернее, изучал, до тех пор, пока на его руку не покусился предположительно спящий сосед по кровати. Генма встречается с ним глазами, в которых поровну сонной истомы, удивления и настороженности, и вместо того, чтобы отпустить, стискивает крепче, тянет к себе, и чувствует расползающееся по венам знакомое электрическое покалывание – то, как Какаши охотно подаётся навстречу, немедленно отзывается в памяти смазанными, обжигающими картинками вчерашнего, которые обрушиваются на него с деликатностью горного обвала. Поэтому расслабить судорожно сжавшиеся челюсти получается далеко не сразу – Генма напоминает себе об общепризнанной пользе дыхания через нос, когда Какаши касается тёплыми губами его подбородка и говорит чуть хриплым со сна (или от вчерашних стонов, твою-то мать) голосом: ⎼ А ты дёрганей, чем я думал. Ещё и во сне разговариваешь. Уровень мозговой активности у Генмы по утрам равняется гордому нулю, поэтому Какаши мог бы с таким же успехом сейчас громогласно призывать к порядку своих сопляков, читать по ролям телефонный справочник или рассуждать о влиянии флуктуаций местной валюты на сроки финансирования конохских оборонных программ – Генма бы лишь так же кивал в ответ с крайне вдумчивой складкой между сдвинутых бровей и совершенно, абсолютно не пялился, как подросток. Позолоченная утренним солнцем кожа на просвет матовей и молочней обычного, и у Генмы на секунду нехорошо дрожит под грудиной – перегнул, чёрт, всё-таки перегнул, да? Оно и неудивительно, учитывая, как его вчера накрыло, но оттого не менее неуютно ворочается внутри что-то скользкое и виноватое – тело Хатаке на его простынях кажется полотном сумасшедшего импрессиониста. Густо-лиловые, почти чёрные отметины тянутся от паха по бедрам вверх, перемежаясь тревожными ало-синими ребристыми полукружьями глубоко отпечатавшихся укусов, на запрокинутой шее с обеих сторон расцветает целая клумба разномастных кровоподтёков, а вокруг запястья, до сих пор крепко зажатого в кулаке, чётко проступают тёмные бусины отпечатков его собственных пальцев. И против воли окатывает удушливой, ослепительной волной, от которой хочется немедленно натворить ещё как минимум столько же глупостей, как и вчера вечером. Поэтому Генма профилактически закатывает себе губу и мысленную затрещину, силой отрывает жадный взгляд от двух багровых, зализанных, искусанных пятен на его груди и замечает, что Какаши наблюдает за ним с кривоватой, непонятной усмешкой. Желание немедленно ткнуть его лицом в подушку ведёт себя, как свеча на ветру – то угасает, то почти бесконтрольно взвивается так, что сердце спотыкается неровными сериями в груди. ⎼ Что, нравлюсь тебе такой? ⎼ размыкаются его губы, а вместе с ними расходятся и трещинки вокруг припухлостей, старых и новых, в глубине которых на мгновение блестит влажным и остро-алым. Такой. Тёплый и взъерошенный со сна, лукавый, словно бесёнок, совсем не похожий на тот всегдашний отстранённый фасад, который ты обычно презентуешь чужим? Меченый так, что теперь каждый сантиметр кожи кричит о том, что ты кому-то принадлежишь? Или, может, откровенно забавляющийся тем, как меня от тебя ведёт? Генма, не раздумывая, на все три отвечает утвердительно. От последнего по бёдрам вверх взбираются обжигающие мурашки. Какаши тем временем поднимает свободную руку и осторожно, на пробу касается подушечкой указательного пальца шеи, а потом кидает на него такой взгляд, от которого пустота в черепушке отзывается оглушительным звоном – Генме тут же хочется предупредить, сказать, не надо, на тебе же тогда и вправду живого места не останется, если я сейчас снова, но лишь захлёбывается словами и зачарованно следит. Какаши ощупывает особенно цветистый рассадник синяков под ухом, шипит – то ли от боли, то ли от удовольствия, то ли от того и другого сразу. И смотрит, смотрит из-под розоватых припухших век и будто присыпанных инеем ресниц так цепко и испытующе, словно Генма снова зелёным салажонком прискакал к нему на экзамен, а не трахал его вчера так, что общага целый столовый гарнитур о батареи расколотила. ⎼ А тебе нет? ⎼ в тщетной попытке скрыть то, до какой ручки его доводит такой Какаши Хатаке, осторожно откликается Генма, но пальцы всё же разжимает. Запястье Какаши медленно и как-то лениво выскальзывает из его хватки, он кладёт прохладную ладонь Генме на грудь, путается ломкими нервными пальцами в волосах (от этого продирает так, что с загривка едва ли не искры сыплются) и снова с этим чёртовым непроницаемым выражением таращится на свою кисть, словно тяжелые фиолетовые бусины следов у него не под кожей, а на ней, как браслет. Душное марево возбуждения понемногу сходит на нет, а по хребту холодными липкими лапами крадётся тревога – что, действительно перестарался? Не понравилось? Жалеет? Бить будет? От последней мысли и неуловимого холодка между ними, беспокойный ум чутко вскидывается, и Генма почти на автомате тактически оценивает ситуацию (от захвата уйти перекатом на пол, не смотреть в глаза – шаринган, где-то на столе валяется забытый с вечера сенбон…), но тут же досадливо морщится. Была, конечно, мизерная вероятность того, что бумажный кораблик нежных девичьих представлений о сексе двух мужиков, которые в Хатаке взращивали эти его второсортные бульварные романчики, вчера ночью трагически затонул после столкновения с айсбергом неприглядной реальности, но, с другой стороны, в достаточно обширной генминой практике ещё никто не пытался наутро запросить возврат за низкое качество предложенного удовольствия. Претензии за то, что он, пожалуй, был даже чересчур хорош – это было, не без того (Генма удерживается от того, чтобы мысленно не приосаниться), но и этим чаще грешили обманутые женихи с чешущимися кулаками, рыдающие невесты с мамами гренадёрского телосложения и прочие представители благородного рода рогоносцев, так что риск того, что Хатаке самолично кинется на него с кунаем наперевес из-за пары засосов, равнялся нулю. Хотя… он снова скользит взглядом по пламенеющим следам зубов на мочке уха и усмехается. Возможно, Какаши досталось самую чуточку больше, чем его предыдущим пассиям (вместе взятым), но это, конечно же, исключительно потому что чёртова штабная работа способствовала не только развитию плоскостопия задницы, но и служила великолепной возможностью потренироваться в монашеском воздержании. Не с сенсеем же по подсобкам тискаться, честное слово. И дело было, разумеется, вовсе не в том, что Генма вчера на секунду всерьёз задумался о цене ювелирных украшений, когда лежал между разведённых коленей Какаши Хатаке и, испытывая собственную выдержку на прочность, ласково и медленно растягивал его пальцами, молол какую-то чушь о том, что он аккуратненько да осторожненько, а Какаши глянул на него, как сейчас, из-под влажных слипшихся ресниц и выдохнул: «Генма, я не хочу осторожно. Я хочу так, чтобы от меня наутро ничего не осталось». Как показало, собственно, утро, Генме не нужно было повторять дважды. Из сумбурных воспоминаний его вырывает смешок – раздражающе высокомерный, как Хатаке умеет, но через раскрытые губы, с придыханием, так, что каждый нерв в теле напоминает о своём существовании острым уколом, и Генма снова высоковольтный проводник, и в его фокусе только одно. Только один. У Какаши в глазах – дерзкая смешинка, когда он опускается на спину и обеими руками с нажимом ведёт по пульсирующим дорожкам на бёдрах, со свистом выдыхает сквозь зубы, а Генма почти чувствует во всем теле то же, что и он – разряды тупой, свербящей боли, которая утихает, когда давишь достаточно долго, и немедленно возвращается, как только снимаешь руки, туго и горячо бьётся под кожей в такт всё ускоряющемуся ритму сердца. Какаши бросает короткий взгляд из-под светлых ресниц, словно проверяет, смотрят ли на него, и в этом взгляде такая гремучая смесь жгучего стыда и приглашения, что Генма невольно дёргает головой и закусывает щёку изнутри так, что на языке немедленно расплываются соль и железо. С ним таким хочется непозволительно медленно и тягуче – чтобы видеть, как смущение в светло-серых глазах перекидывается в ртутное обжигающее желание, чтобы он шептал, задыхаясь, о тех жадных и бесстыдных вещах, которые хочет его тело, и заливается от этого уже знакомым ало-розовым. Но пока рано. Генма облизывает пересохшие губы и игнорирует знакомую тяжесть в паху. Рано. ⎼ Ещё раз, ⎼ приказывает он, подвигаясь ближе, пока его уже заинтересовавшийся происходящим член не упирается Какаши в бедро, и решительно отбрасывает в сторону одеяло, запутавшееся между их телами. Какаши вздрагивает от хриплого голоса, от шелкового тепла на коже, оттого, как не по-осеннему жаркое солнце лижет его обнажённое тело и жадно подаётся навстречу, но Генма ловко перехватывает его руки и с силой возвращает их на оставленные вчера дорожки. Они сталкиваются взглядами, Какаши дрожит ресницами, закрывает глаза, но повинуется: уже увереннее ласкает обеими руками налившиеся цветом синяки, засосы, укусы на бёдрах и тихонько стонет, словно на пробу – выходит сипло, дрожаще, так, как нужно. Идеально. Словно поймав ритм, он елозит открытыми ладонями по болезненно чувствительным отметинам, а потом ещё раз, и ещё, толкается бёдрами и полувставшим членом в воздух, и стонет так сладко и так умоляюще, что у Генмы и самого начинают трястись руки, а сознание заволакивает приятной дымкой – предвестницей полного отключения всех сетей. Но пока абонент ещё доступен, Генма жадно следит за тем, как Какаши медленно тянет тонкие пальцы по торсу вверх, по единичным отметинам на поджаром, сухом прессе, которые на фоне молочных росчерков шрамов кажутся целыми галактиками, осторожно касается саднящих, алых сосков и сипло охает оттого, каким оттягом они отзываются во всем теле, и его член, лежащий в ложбинке между животом и бедром, упруго вздрагивает. Пульс снова выстреливает куда-то в стратосферу. Рано. ⎼ Ещё. Выше. Какаши обнимает себя ладонями за плечи и, почти жалобно заломив брови, гладит чуть выпуклые горячие следы на ключицах, осторожно ведёт по шее, вплетает пальцы в густые жёсткие пряди на затылке, мелко вздрагивая от колких, тягучих укусов боли. Да, а ты думал – Генме не видно, как выглядит его загривок, но судя по тому, как стонал, почти кричал Хатаке вчера, когда он собственнически вбивался в него сзади, периодически собирая его разъезжающиеся колени резким укусом, там явно простиралось мрачное кладбище капилляров. Отзвуки его боли бухают между бёдрами требовательной тяжестью, и Генма добавляет контраста – кладёт руку ему на острую тазовую косточку, и легонько щекочет самыми кончиками пальцев границу между покрывшейся сонмом мурашек белой кожей и расплывшимися пятнами. Какаши тут же дёргается, словно к нему внезапно подключили все двести двадцать: распахивает глаза, почти интуитивно исступлённо ластится к его руке, смотрит умоляюще, и пальцы почти сами тянутся стереть прозрачно-предательскую капельку смазки на его твёрдо стоящем члене, отправить её в рот, одним движением задрать ему ноги выше головы… Рано. А потом, конечно же, Какаши полностью рушит его партию тем, что прячет голодные глаза за подрагивающим кружевом белых ресниц и говорит осипшим голосом: ⎼ Слабовато вчера постарался, Ширануи. Не разгуляешься. Может… Генма готов поклясться, что Какаши сейчас держит эти жгучие слова на языке, шалея от собственной наглости, и наблюдает за ним почти с благоговейным восхищением. Хатаке явно ничего не делает наполовину, а ещё слишком быстро учится, чересчур охотно ныряет в приветливо распахнутые ворота горячечного безумия, а уж дразнит так, будто в жизни больше ничем другим и не занимался. Правду говорят – талантливый человек талантлив во всём. И Генма может со всей уверенностью заявить, что вот этот конкретный талантливый человек с этими оленьими глазами и закушенной губой очень скоро допрыгается. Какаши выдерживает почти драматическую паузу, отчего Генме на секунду кажется, что его всё-таки сейчас шарахнет сердечным приступом, а потом открывает глаза (зрачки – штормовым жарким морем на половину радужки) и шепчет дьявольски тихо: ⎼ Может, повторишь? Горло рвёт чем-то средним между стоном и рыком, когда и так державшуюся на честном слове резьбу у Генмы срывает полностью. Первый поцелуй выходит смазанным, неловким, чересчур порывистым – он буквально влетает челюстью Какаши в лицо, тот отстраняется, фыркает негромко, но тут же тянется за добавкой. Безошибочная собачесть его повадок доводит Генму до трясучки, потому что он даже не целуется, а лижется – мокро, бесстыдно, жадно, ведёт горячим языком по шее за ухом, шумно выдыхает в волосы и довольно урчит, словно сытая псина. Они оба пахнут вчерашним поздним душем, разворошенными простынями и нахальным солнцем, но Генма знает, что Какаши чует на нём что-то ещё, и это что-то заставляет его ненасытно ластиться к ладоням, шее, ложбинке между ключицами, дышать неровно и тяжело, словно уровень кислорода в комнате падает с каждым вдохом, и нужно непременно успеть надышаться. Особых надежд на то, что у него в крови циркулирует какой-то редкий афродизиак, от которого члены клана Хатаке складываются штабелями, Генма не питал, но то, как Какаши, поскуливая, зарывался носом ему в волосы и выныривал оттуда с таким счастливым и пьяным лицом, словно занимался поджигательством на плантациях марихуаны, льстило несомненно. И не только льстило. Натурально сводило с немногочисленного оставшегося ума. Тёплой ладонью он поглаживает Хатаке по отросшим прядям на затылке, тянет к себе, словно бы для того, чтобы поцеловать, тот доверчиво прикрывает глаза… и мгновенно оказывается на простынях лицом вниз. Генма сгребает серебристые волосы на затылке в кулак и, не церемонясь, оттягивает назад так, что Какаши выгибается в пояснице, глухо стонет с закрытым ртом и просит почти беззвучно, сам ещё не зная, о чём: «Пожалуйста». Но Генма лишь твёрдо вжимает его в кровать, вздёргивает за волосы ещё выше и, наклоняя голову в разные стороны, с медицинской тщательностью осматривает дело рта своего. Несмотря на заявления Хатаке, потрудился он вчера, конечно, на славу ⎼ на шее и плечах маслинами вспухают самые настоящие гематомы, пока бледно-голубые и с виду весьма невинные, но он по опыту знает, что такие болят сильнее и сходят дольше. При мысли о том, как Какаши захлебнётся собственным всхлипом, если цапнуть его сейчас прямо за вот эту, на трепещущей от напряжения струне сухожилия, продирает до пяток, и истекающий смазкой член тычется уже чуть ли не в пупок. Неимоверно хочется бросить все прелюдии и вытрахать из него возможность говорить, думать, быть, так, чтобы их обоих было с простыней ещё часа два не собрать, но Генма, усмиряя свою всегдашнюю горячность, тяжело дышит через нос и отпускает его – разжимает пальцы, снимает колено с лопаток-вороньих крыльев. Хатаке ему явно спасибо не скажет, если он ему не только всю тушку разметит, но и задницу порвёт, так что полегче на поворотах. Да вот только полегче с ним, не определившимся ещё, смущается он или уже нет, не получается совсем. Что ты делаешь со мной, Хатаке, что же ты, мать твою несомненно замечательную, творишь, беспомощно думает Генма, и, склонившись к его уху, шепчет хриплым, срывающимся от возбуждения голосом: ⎼ Руки держать вместе и так, чтобы я видел, ясно? Снизу затихли, пытаясь справиться с заполошным, поверхностным дыханием, а потом осторожно поинтересовались: ⎼ А что ты собрался делать? ⎼ Арестовывать тебя за хранение тяжелых тупых предметов, что ж ещё, ⎼ хмыкнул Генма и, твёрдо пресекая дальнейшие упражнения в остроумии, прильнул губами к вытянутому лиловому пятну прямо у основания черепа, широко мазнул языком раз-другой, горячо выдохнул в затылок, ловя крупную дрожь и с удовлетворением наблюдая, как изящные пальцы судорожно сжимаются в кулаки, комкая простыню. Вдыхает поглубже густой запах у корней волос и давит вибрирующий в глотке стон – Какаши сейчас больше пахнет им, чем самим собой: его мылом, его простынями, его кожей, даже сигаретным дымом немного, и он почти перестает различать, где проходит граница между их телами. Да это, собственно, и несущественно, потому что самое позднее через десять минут они будут одним многоруким и многоногим рычащим чудовищем, и это знание прошибает так, что он глухо стонет Какаши в шею и слышит ответ сорванным, ломким голосом. Игнорировать то, как тот дрожит всем телом и, тонко поскуливая, несмело толкается бёдрами туда, где этому только рады, становится всё сложнее, поэтому Генма сползает на постели чуть ниже и оглаживает обеими руками его бока, с неудовольствием цепляясь за торчащие костяшки рёбер. Вобла ж ты сушеная, думает он неодобрительно, вот закончу делать из тебя честного джонина и целый месяц будешь питаться одними свиными шкварками, честное слово. Заправив волосы за уши, Генма горячим языком чертит влажную дорожку вдоль ложбинки позвоночника, широко, размашисто, выдирая из груди Какаши протяжный стон, в котором угадываются невнятные обрывки слов, соскальзывает в тонкий изгиб поясницы и пробует на вкус смешные неглубокие ямочки, горьковато-солёные от испарины. И чем ближе лицо Генмы оказывается к его ягодицам, тем туже сжимаются тощие, жилистые бёдра под руками, пока Какаши не начинает трясти от напряжения, но молчит он по-партизански, только шумно дышит носом и, судя по заливающей шею и плечи краске, заправски краснеет. А ещё обиженно айкает, когда Генма отрывается от его спины и легонько шлёпает открытой ладонью по заднице, расцвеченной синеватыми разводами вчерашних восторгов: ⎼ Ну чего ты? Расслабься, это ж просто язык, а не отбойный молоток. ⎼ Ага, отбойный молоток у тебя пониже, ⎼ чуть дрожащим, но от этого не менее язвительным голосом отзываются из недр подушки и, Генма, хрюкнув, шлёпает уже по другой ягодице, но посильнее, и наслаждается сдавленным шипением, представляя, как колкие мурашки разбегаются от места удара по его телу. ⎼ А ты чего-то с утра разговорчивый, Хатаке. Если хочешь, могу тебе рот чем другим занять… Говорит и сглатывает вязкую слюну, когда вспоминает, как старательно, хоть и кривовато Какаши вчера насаживался нерастянутой глоткой ему на член, постоянно вскидывал вопросительные, шальные глаза, отличник хренов – хотел, наверное, чтобы его взяли твёрдой рукой за затылок, направили, показали, как нужно. Но Генме было, честно признаться, совсем не до того, чтобы заполнять развернутую форму обратной связи с указанием слабых и сильных сторон техники, потому что он большей частью просто сидел, дышал ртом, так, что запотевали стёкла, и изо всех сил пытался не кончить от трех фрикций, как сопливый пятнадцатилетка. Открывавшийся вид тоже делу не помогал, потому что Какаши, сам того не осознавая, был в тот момент самым прекрасным и самым блядским зрелищем во вселенной. Подсвеченный сзади густой маджентой от уже наполовину погасшего экрана, в одной чёрной безрукавке и трусах, он почти бессознательно дёргал бёдрами в такт движениям члена во рту и, по-собачьи поскуливая, тёрся упругим стояком о его, Генмы, ногу, отчего того сносило прямиком в гостеприимные объятья чёртовой бабушки. А уж рот у Хатаке оказался не только не в меру болтливым, но и горячим, мягким, на удивление податливым и… К удивлению Генмы, взъерошенный серебристый затылок только отрицательно дёргается, и хочется исключительно из вредности поставить его на колени – ровно до того момента, пока он не выдаёт вымученно нейтральным тоном, которым обычно говорят о погоде с нелюбимой троюродной тётушкой: ⎼ Лучше трахни меня, пожалуйста. Не важно, чем: языком, пальцами или… ⎼ с разбегу спотыкается о слово «член» и замолкает. Генма, с трудом затолкав едва не вырвавшийся молодецкий гогот обратно под рёбра, следит за тем, как смущение вновь ало-розовым наползает на плечи, и предательски молчит. Тогда Какаши слегка подается на один бок, поворачивается в профиль, и у Генмы снова заходится всё в груди так, что он начинает всерьёз задумываться о планировании профосмотра на предмет выявления скрытых сердечных заболеваний. На лице у Хатаке играет очаровательный пунцовый румянец, в глазах, кажется, сейчас выступят слёзы, да и весь он со своими пушистыми пепельными космами сейчас похож на донельзя смущённый зефир. Разговоры про это – вообще не твой конёк, да, мой хороший? Ничего, сейчас всё поправим. Генма садится, скрестив ноги, прикладывает сложенные вместе ладони к губам и всем выражением глубочайшей сосредоточенности, приправленной щепоткой неизбывной мудрости, которое он обычно приберегает специально для совещаний Совета Джонинов, показывает, что готов слушать. Какаши закатывает глаза, фыркает и пихает его ногой в бок: ⎼ Ширануи, а можно без детского сада? ⎼ Мы оба мужчины, думаю, волноваться не о чем, ⎼ скалится Генма, чем заслуживает ещё один тычок, на этот раз повыше. ⎼ И вообще, понежнее с реквизитом, Хатаке, я же могу и передумать. ⎼ Ну да, конечно, ⎼ скептически кривит губы Какаши и, сглотнув, кивает на крепко стоящий член, который пачкает Генме внутреннюю сторону бедра прозрачной густой смазкой, ⎼ учитывая то, как у тебя… ну… в общем… ⎼ Да-да? ⎼ Генма, ухмыляясь, поигрывает бровями и бёдрами, и совершенно не скрывает того, насколько его забавляют безуспешные попытки Какаши, полыхающего всё более агрессивными помидорными оттенками, совладать с непривычным вокабуляром. Возможно, была своя правда в том, что ему когда-то давно ставил на вид Ибики – даже между потрахаться и поржать Ширануи всегда выберет последнее. По крайней мере, поначалу. Какаши пару раз открывает рот, пыхтит, а потом бросает на него взгляд, полный самого что ни на есть щенячьего отчаяния, и Генма решает на этот раз сжалиться если не над ним, то хоть над собой и своими причиндалами, к которым, казалось, привязали две трехтонные гири. Он снова с нажимом гладит его ягодицы, разводит их в стороны, отчего Какаши вновь почти на одних инстинктах скользит ему навстречу, и лукаво подмигивает: ⎼ Ну, раз словами не получается, давай попробуем на языке жестов: скажи-ка мне, как ты отнесёшься к тому, если я сейчас поступлю с твоей задницей как-то так… Генме нравится, что Какаши смотрит, а ещё больше нравится то, как – он лениво кладёт указательный палец в рот, лижет с причмокиванием, позволяет тонкой нитке слюны сбежать по подбородку и протянуться вниз и наслаждается тем, как клык со щербинкой только глубже впивается в и так разодранные в кровь бледные губы, а бёдра приходят в движение и судорожно трутся о простыни. Какаши прячет пылающее лицо в изгибе плеча, гулко стонет, но Генма тут же локтем прижимает его крестец к постели и елейным голосом замечает: ⎼ В следующий раз нужно всё-таки будет тебя связать, а то многовато самодеятельности. Какаши вздрагивает, почти жалобно выгибается в пояснице, и Генма уверен, что их только что посетила одна и та же мысль – о том, как сумасшедше его белокожее, сильное тело будет смотреться в прихотливых узорах алой верёвки, а главное – как покорно он позволит накидывать на себя тяжелые шершавые петли, затягивать, там, где ему, Генме, захочется… От этого ведёт и полоскает, а в паху нарастает горячая пульсация, когда он наконец отвечает: ⎼ Да…пожалуйста, ⎼ и умоляющие нотки у него в голосе и глазах уже не напускные, а настоящие. От Какаши Хатаке, который лишь колоссальным усилием воли удерживается от того, чтобы не перекатиться на спину, задрать коленки к ушам и умолять о том, чтобы его трахнули, что-то внутри торжествующе ревёт и пытается вывернуться из стремительно ослабевающей хватки самоконтроля. От Какаши Хатаке, которому, как выяснилось, нравится быть таким послушным, почти ручным, нравится, чтобы его брали сзади, небрежно ткнув лицом в простыни, кровь упруго разлетается по венам жгучими шариками нитроглицерина. Генма мог бы с ним ещё жёстче, благо, учитель у него был хороший и на диво безжалостный, но что-то его останавливает. Возможно, как раз это непривычное, безоговорочное, беззащитное доверие, которым в Конохе никто не разбрасывается и которого от Хатаке он и подавно не ожидал, особенно так быстро. Это сбивает с толку, и по-хорошему было бы нелишним пораскинуть мозгами на эту тему, но Генма лишь честно признается себе, что именно это у него сейчас получается хуже всего и вместо ответа ложится между его приглашающе разведённых ног и не терпящим возражений тоном приказывает: ⎼ Руки на плечи, задницу расслабить и получать удовольствие. Какаши сдавленно хихикает в подушку, но каким-то шестым чувством (и Генма с трудом удерживается от того, чтобы мысленно не сказать «жопой») чует, что на этот раз всё серьёзно – замыкает ладони в замок на затылке, и назад подаётся послушно, даже слишком. Генма с трудом спасает нос, для проформы кусает его за твёрдое бедро, ставит свежий красный засос так близко к яйцам, что Какаши вздрагивает и поеживается, а потом разводит ягодицы и пару секунд любуется, мягко массируя большими пальцами. А потом лижет – сразу широко, размашисто, мокро, от мгновенно подтянувшихся яиц до самого входа. И чего, спрашивается, так зажимался ⎼ на вкус он соль пота, горечь жёсткого лавандового мыла и мускус, дрожит, стонет от малейших прикосновений, раскрывается навстречу так жадно, как будто всегда это умел. Его уже хочется не просто раскрыть, а сожрать со всеми потрохами, и Генма приближает себя к этой цели как может – будто случайно цепляет зубами расслабившийся, чуть припухший после вчерашнего вход, с замиранием сердца ловит отдалённые, словно долетающие сквозь толщу воды, всхлипы, сдавленное шипение и собственное имя с протяжной, задыхающейся, полной мольбы «а» на конце. Он откликается на каждое движение языка, на каждый выдох, каждое движение пальцев, вскидывает бёдра, сбиваясь в безумный, неровный ритм, а кровать надрывно взвизгивает старыми пружинами, и это, кажется, превращает каждое прикосновение для него в касание калёного железа. Слюна течёт по подбородку, между ягодиц, капает по промежности, Генма чувствует, как он открывается ещё шире, как податливо и легко края расходятся под его языком, когда он скользит им внутрь, раз, другой, ещё. Сука, задыхаясь, думает он – то ли междометие, то ли определение, да тебя ж даже тянуть почти не нужно, ты уже готов. Он решительно подцепляет Какаши ладонью за плоский, сухой живот, сейчас словно сведённый судорогой, и дёргает вверх – тот поначалу не понимает, чего от него хотят, но потом послушно (какой же ты податливый, чувствительный, как обнажённый нерв, чёрт) встаёт на разъезжающиеся, трясущиеся колени и локти, смотрит через плечо, и в глазах у него дурное, первобытное «хочу». Мокрые искусанные губы, беззвучно шевелясь, складываются в такую пошлость, что становится невыносимо – смешно и горячо. Тяжело дыша, Генма смачно плюет на пальцы левой руки, приставляет один ко входу и сиплым, незнакомым голосом командует: ⎼ Зад пошире и не вздумай жаться мне сейчас, понял? ⎼ Поня-а-а…а! л, ⎼ тихонько выстанывает Какаши уже тогда, когда его насквозь пробивают двумя пальцами, а он насаживается по наитию – неумело, рвано и жадно. Генма сразу берёт бешеный ритм, потому что яйца тянет так, что он уже готов выть, а Какаши подмахивает ему трясущимися бёдрами, давится протяжным стоном, когда пальцы внутри находят и жёстко, требовательно ласкают гладкий бугорок. Его рука дёргается было к собственному члену, с которого смазка уже свешивается прозрачными нитками, но ладонь Генмы предупреждающе обжигает его ягодицу, а хриплый голос звучит непривычно зло и хлёстко: ⎼ Не помню, чтобы разрешал тебе, Хатаке. Руки! В уголках серых глаз теперь действительно показываются слёзы, и Какаши пытается выпрямиться, пытается собрать в кучу дрожащие колени, но пальцы Генмы с каждым хлюпающим толчком безжалостно находят простату, и его прошивает болезненным удовольствием насквозь, до чёрных мушек перед глазами, до сдавленного рыдания, уже дрожащего в глубине тяжело вздымающейся груди. Одних пальцев становится невыносимо мало, хочется, как вчера, чтобы его разрывало, распирало чужим горячим членом изнутри, и Какаши выдаёт заплетающимся языком, уже совсем не думая о том, что говорит: ⎼ Генма… хочу тебя…внутри…пожалуйста? От робкой вопросительной нотки в конце Генма вздрагивает, стискивает челюсти и добавляет ещё один палец. Для такого смазки уже маловато, и Какаши жалобно взвизгивает от очередного резкого тычка, а Генма, не сбиваясь с садистского, ровного, ритма, свешивается с постели, одним махом сгребает с пола откатившуюся на каком-то этапе ночью полупустую бутылочку и серебристый квадратик. Пальцы выходят из растянутого отверстия с пошлейшим чавканьем, и Какаши продирает дрожью до самых позвонков, шея и уши тут же вспыхивают рубиновым. Генма зубами раздирает упаковку, дрожащими руками раскатывает резинку по члену и, давая себе волю, ещё пару раз сильно проводит ладонью от корня до головки, жмурясь от непозволительно кусачего удовольствия. А когда открывает глаза, то видит у Какаши в лице настолько непритворную обиду («а как же я, я же весь…»), что никакой стоящий колом член не мешает ему прыснуть со смеху: ⎼ Видел бы ты свою физиономию, Хатаке, ей-богу, ⎼ мурчит он, бесцеремонно подтягивая Какаши к себе за бёдра, пробно тычется стояком в его широко раскрытый, мокрый, бесстыдно алый вход и тут же поспешно отстраняется, когда тот пытается пустить в себя сразу, с размаху, почти насухую, и голос тут же отдаёт жесткой ноткой, оттенённой ещё и тем, что ему самому хотелось бы этого до дрожи: ⎼ Ты вроде такой умный, но иногда такой дурак, Хатаке! Мы тут для чего полчаса телились – чтобы ты себя сам порвал? Ты, блин, куда-то торопишься? Какаши в полной прострации автоматически мотает головой и думает только об одном – об этом туго покачивающемся члене у собственной задницы. Если он куда-то и торопится, то только туда. Снова окатывает душным стыдом и таким же острым возбуждением, и он подставляется, скулит и шепчет едва слышно «Ками, давай быстрее». Смачно хлюпает смазка, которой Генма торопливо обливает всё, что попадается под руку, пустая бутылочка гулко стукается об пол и закатывается под чьи-то сброшенные вчера штаны, а Генма наконец пристраивается сзади, поплотнее упирается коленями и говорит, задыхаясь, но очень серьёзно: ⎼ Ещё разок для Копирующих и особо одарённых ⎼ будешь торопиться и лезть не по делу, в следующий раз будем трахаться в честь твоего пятидесятилетнего юбилея, когда трещины заживут. Поэтому просто будь послушным мальчиком, потому что это у тебя охренительно хорошо получается, а мне сносит башню начисто, и всё будет отлично, договорились? А потом выдерживает короткую паузу, мажет шальным взглядом по профилю Какаши, которому в тот момент кажется, что он сейчас либо кончит, либо сдохнет, третьего не дано, и тихо шепчет: ⎼ Можно? Стыдно, конечно, что эта фраза так въелась в подкорку, и Генма чувствует себя не разумней той подопытной псины, на которой ставили эксперименты психопаты из Деревни Кровавого Тумана, когда Какаши выдыхает едва слышно: ⎼ Тебе – можно. Первый толчок пробный, входит неглубоко, едва ли по головку и тут же назад, но Генма уже и сам готов скулить оттого, какой Хатаке узкий, горячий и как невыносимо давит на готовый взорваться член. Каково самому Какаши он предпочитал не думать, потому что всё легкое, поджарое тело под его руками ходит ходуном, а выдохи вырываются из груди смесью всхлипов и стонов. Генма прикусывает губу до стального привкуса. Хороший. Послушный. Мой. Член внутри ходит туго, тягуче, невыносимо хочется, нужно ускориться, но нельзя, потому что Какаши под ним зажимается, вздрагивает, закусывает ребро ладони, чтобы не кричать. Медленнее. Ещё. ⎼ Не дави… так, ⎼ хрипит Генма, и силой гнёт его в пояснице. ⎼ Свободнее. Дыши. Давление лишь усиливается, и каждый медленный толчок становится такой невыносимой, взрывоопасной пыткой, что Генма в полузабытьи сгребает Какаши за шею, чувствует под пальцами хрупкий дрожащий островок кадыка, другой рукой дёргает его на себя за бёдра и шипит: ⎼ Поясницу вниз, задницу вверх, Хатаке, ⎼ и для усиления эффекта небрежно ласкает свежие, горячие синяки под пальцами, потому что вязкие волны удовольствия бьют в голову не хуже алкоголя, и он пьян. Он пьян этим сладким ожиданием, тугой, тощей задницей и тем, как послушно Какаши, всхлипывая, выгибается ему навстречу. Вот так, мой хороший. Умница. Ещё чуть-чуть. Ладони сами выламывают его вниз до упора, и гибкая спина под пальцами дрожит от напряжения. Иди сюда. Когда он наконец одним слитным движением вбивается по самые яйца, у Какаши вырывается даже не стон, самый настоящий крик, и Генма на мгновение оседает назад, чертыхается про себя, снова чувствует склизкого спрута под рёбрами – всё-таки порвал, что ли? Но потом Какаши подается назад, чуть ли не валится на него, привстаёт на коленях и умоляет свистящим шёпотом: ⎼ Не могу…больше… Генма… пожалуйста… Генме больше ничего и не нужно ⎼ он вновь решительно толкается в горячее, раскрытое, упругое, ещё раз, быстрее, подтягивает Какаши к себе, и вот они уже оба стоят только на коленях. Какаши разгоряченной, потной спиной прижимается к его груди, а Генма подхватывает его под мышки обеими руками, прижимает к себе и широкими мазками языка собирает с плеч и шеи испарину, зализывает уже налившиеся синяки и укусы, ставит новые поверх, отчего Хатаке в его руках дёргается чуть ли не конвульсивно, глаза закатываются от сменяющих друг друга одуряющих волн боли и удовольствия, а его багровый член с мокрой головкой влажно шлёпает по животу в такт толчкам. Пружины стонут и жалуются вместе с Какаши, и Генма мимолетно вспоминает, кто же там живёт за стенкой, чтобы потом украдкой извиниться, но когда до него доходит, сумасшедшим, ослепительным жаром прошивает вдвойне – но он, конечно же, даже под страхом смерти бы в этом не признался. Вместо этого он крякает от напряжения, выдёргивает правую руку из-под плеча Какаши и на выдохе коротко бросает ему в ухо: ⎼ Рот. Какаши послушно размыкает губы и с наслаждением вылизывает его солёные, жёсткие пальцы, уверенно забирает в рот по костяшку и даже начинает мелко двигать головой, словно отсасывая кому-то, и Генме в лицо бросается, кажется, вся кровь, которая не ушла в член, потому что одна только мысль о том, чтобы делить его… Он вталкивается жёстче, бёдра с оттягом бьют по подтянутым ягодицам, и Генма уже даже не кусает, а вгрызается в чужое плечо, и сам себе удивляется – стареет, что ли? Были времена, когда ничто не могло привести его в приподнятое (во многих смыслах) расположение духа вернее, чем два разнополых спутника и час времени, но с Хатаке всё совсем по-другому. С Хатаке голову поднимает ревнивое, жадное желание обладать, заклеймить так, чтобы любая сука знала – он принадлежит ему. Ему одному. Генма выдёргивает мокрые пальцы из полуоткрытых в стоне губ и прижимает к ним целую ладонь: ⎼ Оближи. ⎼ За-зачем? ⎼ даже в своей благостной прострации изумляется Какаши. Генма лишь загоняет член поглубже, чтоб неповадно было задавать глупые вопросы, и через силу усмехается сквозь неумолимо накатывающее (какой же ты узкий, твою мать, это ж какие яйца надо иметь, чтобы с тобой трахаться, исчадие ада): ⎼ А что, тебе насухую нравится? Какаши тут же довольно жмурится, высовывает язык и по-собачьи широко лижет ему ладонь, тыкается острым носом в основание пальцев, и Генме кажется, что он сейчас абсолютно позорно согнётся пополам и кончит с пронзительным стоном, потому что каждое касание горячего языка шарашит по обнажённым нервам, как солёная вода по свежим царапинам. Когда Генма берёт его член в руку, собирает ладонью полупрозрачную смазку и начинает быстро и безжалостно надрачивать ствол, Какаши выгибается, как марионетка в руках искусного кукловода, толкается ему в кулак с остервенением, похожим на помешательство, и выстанывает его имя до тех пор, пока оно не становится просто набором букв. Внутри он пульсирующий, горячий, пускает в себя до упора, и Генма с силой кусает припухшие губы, чтобы не сбиться с ритма, но вскоре всё равно проваливается раз, другой, замирает, зажмурившись до белых кругов перед глазами – его кроет, и остановить эту волну он уже не может, лишь беспомощно шепчет Какаши в ухо: ⎼ Я сейчас… ты…как? Ответом ему служит протяжный, утробный стон, переходящий в тонкий скулёж, и в ладонь плещет тёплым и вязким, а потом ещё раз, и ещё, а Хатаке в его объятьях немедленно превращается из человека в студень, запрокидывает голову ему на плечо, и из одного из закатившихся глаз на одно бесконечно долгое мгновения в сознание впивается колкий водоворот стремительно вращающихся запятых на алом. Виски словно пропарывает тысячью раскалённых игл, и одновременно Генма чувствует, как вокруг его члена сжимаются мышцы, туго, невыносимо, и это сводит с ума. В глазах темнеет, в ушах стоит голос Какаши, он в последний раз вбивается по самый корень, и всё внизу живота взрывается удовольствием настолько острым, что Генма с гортанным рычанием тоже выплескивается внутрь и замирает, часто дыша пересохшим ртом в искусанное плечо и на всякий случай крепко зажмурившись. Кто ж его знал, что когда Хатаке кончает, рабочий день у его шарингана только начинается. Мышцы медленно наливаются ватой и свинцом, и Генма, всё ещё крепко прижимая к себе Какаши, валится на бок, утыкается лицом в щекотные серебристые пряди, и рваными выдохами в затылок отсчитывает каждый затухающий отблеск оргазма. Какаши вытягивает затёкшие ноги, льнет горящей щекой к его предплечью, сладко притирается ближе, а потом пару раз на пробу сжимается, отчего Генма глухо стонет и лениво прикусывает то, до чего может дотянуться – паршивец, знает ведь, какой он сейчас чувствительный… В отместку он с силой проводит влажными пальцами по уздечке медленно опадающего члена, безжалостно проворачивает кулак вокруг головки, и Какаши тут же дёргается, недовольно и возбуждённо. То-то же. Когда отпускает, Генма медленно выскальзывает из него, сдирает резинку и, небрежно затянув горловину узлом, швыряет в сторону мусорного ведра, от всей души надеясь не промахнуться. Какаши всё ещё лежит на боку, дышит часто, но, кажется, улыбается краешком ярких, боже, каких же ярких губ, которые сейчас кажутся отражением алой завитушки на плече. Генма приникает к его горячему, часто вздымающемуся животу и длинными мазками языка собирает подсыхающие капли. Хатаке горьковатый, маслянистый и вкусный настолько, что по спине снова бегут знакомые мурашки, и Генме приходится напомнить себе, что им не семнадцать, и даже уже далеко не двадцать пять, так что пора бы и честь знать. Какаши щурится сквозь щелку ленивого века, тянет его за запястье к себе и утыкается носом в ключицы, смешно морщась от шерсти, лезущей в ноздри: ⎼ Никогда бы не подумал, что ты такой медведь, Ширануи. ⎼ К зиме готовлюсь, чтобы не дрожать потом по чужим койкам, как некоторые тут цуцики, ⎼ парирует Генма, но скорее по привычке, потому что дурацкое пузырчатое чувство, которое так спутало ему карты вчера вечером, снова решает показаться без объявления войны. Тёплая тяжесть Какаши, который умиротворённо дышит ему в грудь и доверчиво льнет щекой, кажется, прямо к сердцу наживую, бархатные лучи совсем офонаревшего солнца на разгорячённой коже (ты, блин, светило, ты в курсе, что декабрь скоро?), а впереди целый день блаженного ничегонеделания, может быть, даже в компании Хатаке, если тому взбредёт в непредсказуемую пепельноволосую башку остаться – и всё это слишком хорошо. До мерзкой тревожной дрожи под ложечкой. Если жизнь шиноби его чему-то и научила, то в первую очередь тому, что как только в памяти появляются вот такие замечательные моменты, к которым хочется возвращаться, обязательно по вселенскому закону подлости ловишь глазом вражеский кунай или глупо подрываешься на бумажной бомбе, которую любой первогодок Академии бы засёк. А они, персонажи этих замечательных моментов, потом всю жизнь таскают жухлые гвоздички тебе на могильный камень, еженощно в стылой темноте пустой постели грызут себя за вещи, которые совершенно очевидно не их вина, и крутят в голове и на языке горькие пилюли «а что если бы…». И если сам Генма никогда не боялся смерти – ну, то есть, боялся в рамках социально приемлемого (да и те в Скрытых Деревнях были расставлены пошире, чем во всём остальном мире), то теперь всерьёз задумался, каково тем, кто остаётся, и даже после краткого мысленного эксперимента в глубине черепа противно засвербела надвигающаяся мигрень. И думает он совсем не о Хатаке в траурном наряде на своей могилке, Ками упаси, что ему, Генме в тёплом штабе сделается… «Хотя чёрный ему бы пошёл – да и шёл, наверное, если принимать во внимание его не самую веселую биографию…», мелькает неожиданно чёрствая мысль, от которой Генма даже вздрагивает. Нет, думает он о себе – эгоистично, наверное, и неправильно, но если он чуть не скурил себя вместе с пачкой сигарет, когда живой и здоровый Хатаке дал ему от ворот поворот, то точно натворит импульсивных и никому не нужных глупостей, если в один совсем не прекрасный день Копирующего Ниндзя не спасут его тысяча позёрских техник и одолженный шаринган. Генма терпеть не мог двух вещей – болеть и влюбляться. И у него на то были хорошие причины – к счастью, если первое более или менее решило себя само, то второе явно усугубилось до такой степени, что он после шикарного горячего секса не думает вяло о том, чего бы такого сожрать, а холодеет, как идиот, от экзистенциального ужаса, да ещё и в компании героя влажных фантазий половины деревни. Бесшабашная натура бунтует и пытается вывернуться, но неизвестно когда наросший налёт тошнотворной взрослости всё продолжает нудно шелестеть на ухо о, чёрт их побери, привязанности, ответственности, обязанности и прочих -ностях, от которых гаденько ноют внутренности. Видимо, решив, что ему холодно, Какаши сонно тянет на них обоих сброшенное одеяло, ласково греет собой и узкими горячими ладонями на плечах, прижимается ещё ближе, так, что Генме хочется отстранить его и жалостно сказать: «Ну куда ты, ещё немного, и в грудную клетку мне влезешь». А потом закончить потише: «А знаешь, что херово? Если б ты этого захотел, я бы даже сопротивляться особо не стал». Слова цепляются за мысленные жернова, громыхают в них и отрезвляют не хуже кубика льда, спущенного по разморённому солнцем и чужими руками позвоночнику. Сопротивляться Генма перестал очень давно, и даже, если честно, радовался тому, что жизнь и невидимая рука разнарядок на персонал раскидали их по разные стороны баррикад – Хатаке как нельзя лучше прижился в активной службе, а ему было неплохо и в компании занудного сенсея, скучающего Райдо, вспыльчивой Шизуне и толстенного реестра, которым в зависимости от количества заказов иногда можно было прихлопнуться, как гробовой крышкой. Как-то приходилось смиряться с неприглядной реальностью того, что если ты не чёртов гений, у которого под ногами горит земля и трупы поверженных врагов, то лучше брать, что дают, и не корчить из себя героя, чтобы ненароком не стать расходным материалом. Генма, как уже было сказано, в землю не стремился от слова совсем, но были у него и другие причины, чтобы не гнаться за рангом – даже на проклятущую профподготовку на специального джонина он подписался только потому, что иначе Райдо бы выпил ему мозг через уши, и на этом бы не остановился. Изо всех этих красивых медалек, повязок и нашивок Генме в лицо скалились уродливые рожи с ними связанных обязательств, словно говорили: «Ничего, перебесишься, сначала, вот, джонин, потом в начало пришпилим «специальный», а в завершение дадим тебе троицу сопливых дошколят и пошлём вас вчетвером убивать людей, это ли не идеальная карьерная лестница, смотри, только шею не сломай на ступеньках». И если Генма от всей души считал, что у беса в нём завода хватит ещё как минимум лет на десять, то вот на молодежь внимания и терпения у него бы точно не наскреблось – качественно научить он их мог бы только плохому, а уж уберечь от здоровенных злобных мужиков и баб, которые горели желанием порубить всё и всех вокруг в капусту своими смертоубийственными техниками… Иногда Генма всерьёз задавался вопросом, какого лысого хрена он вообще забыл в строю шиноби. Получалось у него, безусловно, неплохо, Воля Огня горела ровно, но вот со многими решениями аппарата Хокаге с высоты бóльшего количества прожитых лет, чем принято озвучивать в приличном обществе, соглашаться становилось всё труднее. Особенно если в поле зрения те, кого эти решения потрепали больше, чем его самого. Один такой сейчас нежился в его, Генмы, мягких объятьях, жмурился довольно, почти засыпая, и мог бы сойти за совершенно непримечательного гражданина, если бы не одно «но». Генма скользит взглядом по бесконечному плетению светлых полосок на его плечах и шее и, повинуясь безотчётному порыву, легонько ведёт большим пальцем по шершавому, плохо заросшему багровому шраму через левую глазницу. Далеко не первый, но один из самых важных и больных, да? Инициация, чёрт её побери. Тогда-то всё для тебя и началось, и продолжается по сей день. Ты, конечно, и сейчас джонин Хатаке Какаши, но тогда был скольки, двенадцати лет от роду? Зла не хватает. Какаши немедленно вскидывает на него мгновенно просветлевшие нервные глаза, ищет что-то в лице и, видимо, не находит, потому что выдыхает, успокаивается, обнимает только чуть крепче. От столкнувшихся волн нечеловеческой нежности и слепого ужаса, поднимающего каждый волосок на теле дыбом, череп гудит, как пустой колокол, и немедленно тянет курить. К счастью, забытая вчера пачка и зажигалка так и лежат на подоконнике. ⎼ Ты не против? ⎼ Генма выпутывается из его объятий, и Какаши дует губы – совсем чуть-чуть, но Генме кажется, что притихший было с вечера бешеный фотограф в лабиринтах его извилин сейчас сломает затвор об изгибы этого капризного тонкого рта, который хочется тут же выцеловать в одну из его редких, несмелых улыбок. Вдогонку, как обухом, прилетает мыслью, что пора открывать шампанское – едва ли не в первый раз за всю историю амурных похождений наутро ему было искренне интересно мнение соседа или соседки по кровати об уместности его дурных привычек. ⎼ Только не мне в лицо, ладно? ⎼ нехотя разрешает Какаши, подтягиваясь повыше на кровати и со вздохом наслаждения зарываясь в подушку, откуда доверительно сообщает: ⎼ Я от дыма чихаю. Чихает. От дыма. Какаши Хатаке. В его постели. Которого он только что драл до гремучих соплей. Генма недоверчиво качает головой, прикуривает и, распахнув окно, с наслаждением высовывается по пояс в освежающе-колкое ноябрьское утро. Солнце действительно шпарит как сумасшедшее, так что неудивительно, что на балконе первого этажа обнаруживается Асума в тёмной футболке и тугих чёрных боксёрах, который тоже стоит, расслабленно опершись на перила, и лениво пускает дымные колечки в хрусткий от прохлады воздух. Генма заправляет за уши потемневшие от пота русые пряди, хмыкает, когда замечает, что жёсткие чёрные волосы Асумы тоже липнут к вискам и лбу, и салютует ему сигаретой. Тот ухмыляется в ответ и, коротко хохотнув, окликает: ⎼ Что, доброе утро, Ширануи? ⎼ Ещё какое, ⎼ подмигивает Генма, чем заслуживает лёгкий пинок в лодыжку. ⎼ У тебя, как вижу, тоже. ⎼ А как же, ⎼ философски соглашается Асума и собирается было неторопливо раскурить, когда балконная дверь за его спиной театрально распахивается, и слегка взъерошенная Куренай в очень условно непрозрачном пеньюаре делает ему в спину страшные глаза. Даже не оборачиваясь, Асума лишь поспешно кивает и ныряет в одну бесконечно долгую затяжку, под конец которой у него, кажется, дым сейчас повалит из ушей, а потом готовится было щелчком скинуть окурок вниз, но под непреклонным алым взгляд послушно опускает его в явно свежепоставленную консервную банку на перилах. Генма издевательски машет ручкой, пока будущая жена безапелляционно утаскивает Сарутоби с балкона, и когда за ними захлопывается рассохшаяся дверь, лишь насмешливо заламывает бровь. Те ещё радости семейной жизни. Даже покурить нормально не даду… ⎼ Генма, ну холодно же, ты долго ещё будешь с округой постельными подвигами делиться? ⎼ тянет Какаши и пакостливо прикладывает действительно ледяную ступню к его ягодице, отчего Генму от неожиданности едва не выбрасывает к чертям из окна. В отместку он пускает тонкую дымную струйку в сторону Какаши и с удовлетворением наблюдает, как тот немедленно с выражением крайнего отвращения начинает разгонять её подушкой. ⎼ Ну а как иначе-то, если ты был так хорош, что на землю меня может вернуть только, вот, натуральный яд, ⎼ наслаждаясь горьковатым осадком на языке, хрипловато посмеивается Генма, и тут же затягивается снова. Знать, что в этой шутке самой шутки только доля, Какаши совсем необязательно. Когда угроза его аккуратному тонкому носу оказывается устранена, Какаши начинает учёт ущерба – медленно и технично тянется каждой мышцей, как на тренировке, осторожно разминает шею и хмыкает: ⎼ Нда, Ширануи, надо признаться, меня как будто отделали три отряда охотников на ниндзя, а это, ⎼ он аккуратно ведёт ладонью по украшенной цветистыми синяками шее, ⎼ вообще… скажи спасибо, что у меня ни на этой неделе, ни на следующей нет медосмотров, а то чёрта с два бы я оправдался… ⎼ А чего оправдываться-то, ⎼ усмехается Генма – ядрёный коктейль из дыма на голодный желудок, свежего воздуха и чужого хриплого голоса слегка кружит голову. ⎼ Есть классная фраза «повреждения небоевого характера», после которой прямо по глазам видишь, как медсестрички в красках додумывают всё остальное. Иногда даже предлагают посмотреть дополнительно в свободное от работы время, а то вдруг пациенту поплохеет… Он ещё даже не успевает договорить, а у Какаши в лице уже что-то тускнеет и гаснет – он всё же улыбается неуверенно, самым краешком рта, словно пытается понять, смешно ли ему вообще, а потом с тем же непонятным выражением обнимает руками колени и утыкается взглядом в смятые простыни. Уже знакомый осклизлый гад начинает усиленно крутить кульбиты в желудке, когда до Генмы доходит, и тянет вкатить себе затрещину, только уже настоящую. И за каким, интересно, хреном его понесло рассказывать лучшему, что случалось в его жизни за последний год, а то и больше, о каких-то там медсестричках (и медбратишках, если уж на то пошло), чьих имён он бы сейчас даже с подсказкой не вспомнил? А хуже всего то, что сказал-то он это совершенно обдуманно, и даже ожидал какой-то похожей реакции, потому что если вчера трусил Хатаке, то сегодня, видимо, настала его очередь. Он уже открывает рот, чтобы как-нибудь сгладить угол и сменить тему, но Какаши поднимает на него чуть прищуренные, очень серьёзные глаза и палит на опережение: ⎼ Генма, скажи – а вот это… ⎼ он неопределённо обводит рукой разорённую комнату, разворошенную постель и каким-то непостижимым образом весь тот бардак, который творится у самого Генмы в голове, ⎼ это для тебя как с медсестричками или…по-другому? Толстый столбик остывшего пепла разбивается о подоконник, холодной пылью просыпается на постель, и Генма, чертыхнувшись, приникает губами к фильтру, тщетно ища в терпком сигаретном дыме правильных слов. И что ему сказать? Что он, Генма, сох по холодному и недоступному Какаши Хатаке как вечно неполитый фикус в углу кабинета Хокаге всю бессознательную юность и сознательную молодость? Что потом всё-таки перегорел, бросил, как дурную привычку, сумел вытравить чужими лицами, телами и запахами, а теперь, когда они с Какаши всё-таки случились, в самом дурацком из всех возможных дурацких сценариев, у него попросту трясутся поджилки? Или, может быть, что он и сам не знает, хочется ли ему чего-то серьёзного, с этими «не кури в окно», «стирай носки вовремя» и прочими скучными, взрослыми закидонами? И достаточно ли просто того, что ему не хочется, чтобы Хатаке уходил – ни сейчас, ни завтра, да и вообще желательно никогда? Сигарета стремительно заканчивается, верные слова упрямо отказываются находиться, а Какаши смотрит так остро и пристально, что Генме начинает казаться, будто голый из них двоих только он. Небо медленно затягивает плаксивыми ноябрьскими облаками, и в разморенном не по сезону ласковым солнцем воздухе впервые прорезается осенняя, жгучая нотка. Поежившись, Генма выщелкивает окурок на газон, долго выдыхает щекотный, горький дым через нос и наконец громко захлопывает окно, прекрасно осознавая, что каждая секунда молчания стоит ему чего-то тёплого в самых красивых на этом чёртовом свете глазах напротив. Слова отвоевывают себе место на языке и пробиваются сквозь заслон стиснутых зубов: ⎼ Тебе как – правду, только правду и ничего кроме? ⎼ Да уж постарайся, ⎼ Какаши холодеет и цепенеет буквально на глазах, словно превращается в камень, как в одной старой легенде, но одеяло ему бросает всё равно. Генма благодарно закутывается в краешек, зябко поводит плечами и как можно более небрежно бросает: ⎼ Ну, допустим, по-другому. ⎼ Насколько по-другому? ⎼ со скальпельной безжалостностью осведомляется Какаши, усаживаясь ещё прямее и туго сводя ноги вместе. Генма беспомощно вздыхает, разводит руками, словно пытаясь объять необъятное, и безуспешно пытается отыскать в светлых глазах напротив хоть капельку сочувствия. Его там нет, но есть кое-что другое, и оно пугает Генму побольше собственных фантазий – Какаши всерьёз подумывает о том, чтобы встать и уйти. И, вероятнее всего, не вернуться. Вне зависимости от того, что он сейчас ответит. В мозгу коротит последние оставшиеся соединения, и поэтому вместо какой-нибудь язвительной, отполированной многоразовым использованием фразочки Генма внезапно для самого себя вываливает всё, как на духу, и пересохшее горло царапает постыдными подробностями, как наждаком: как на последнем году Академии нарочно одевался под девчонку и отращивал волосы, потому что где-то случайно услышал, будто Хатаке нравятся косы и их носительницы, как, повзрослев, снимал в больших городах парней, если они были на него слегка похожи, пусть даже самую малость, как, в конце концов, согласился на треклятую квалификацию на специального джонина ещё и потому, что тренинг в этом году проводил не кто иной, как господин Хатаке-морда-кирпичом? Генма говорит, захлёбываясь сбивчивыми объяснениями, перескакивает с одного на другое, и параллельно осознает, как же глупо, глупо, глупо звучат его слова, ни дать ни взять навязчивая подростковая фантазия, которую он так и не перерос, но тут же запальчиво возражает самому себе – перерос же? Не бросался на Хатаке, как шелудивая болонка, при каждой возможности, вроде того же бедняжки сенсея? Не лежал ночами без сна, думая о том, как прекрасно было бы сейчас трахать не какого-нибудь левого парнишку, подвернувшегося на выходе из бара, а самого Какаши Шарингана? Ну и, может, только самую малость залипал на его тощую задницу, когда тот выходил из комнаты сдачи миссий, но забывал (правда забывал!) сразу же после того, как за ним захлопывалась дверь. В общем, Генма жил прекрасно и в ус не дул, пока Хатаке не угораздило хлопнуться в обморок именно тогда, когда его нечаянно занесло на общажную кухню, а теперь он сидит, мотает сопли на коленку и сбивчиво вываливает всю свою подноготную, из которой получается, будто он преданно ждал Хатаке всю жизнь, как жена шиноби под прикрытием. Хочется сплюнуть и начать сначала, уже правильно, по порядку и с акцентами в нужных местах, но на это не находится ни слюны, ни желания. И было бы, возможно, полегче доходчиво формулировать мысли, если бы Какаши не сохранял на лице оскорбительно спокойное выражение вежливой заинтересованности всё то время, что Генма исступлённо боролся с внезапно обратившимися против него архивами памяти и речевым аппаратом. Выражение даже не лица – глаз, было знакомо до оскомины: точно таким же скучающим взором из-под лениво наползающего века Хатаке обычно мерил людей, очевидно тратящих его время и в благословенной глупости своей этого даже не осознающих. И чем приятнее и терпеливее становится его прохладная улыбочка, тем больше Генма путается в показаниях, злится и изо всех сил борется с желанием сбежать через окно. Поэтому он наконец просто договаривает до точки и, позволяя взгляду затеряться в изысканном узоре отпечатков мушиных задниц на стене, кратко резюмирует: ⎼ В общем, как-то так. На жалость не давлю, встречного признания в вечной любви не требую, но мне показалось, что, если я не скажу хоть что-нибудь, ты свинтишь в туман и… всё. ⎼ И всё, ⎼ эхом отзывается Какаши и зачем-то прячет лицо в ладони. Когда Генма замечает, что плечи у него трясутся, он на мгновение застывает на месте, холодеет – он же не ревёт тут сейчас, да? Или всё-таки… А потом из кокона переплетённых пальцев показывается незнакомая широченная улыбка и лукаво блестящий серый глаз. Какаши Хатаке хихикает, как выпускница Академии, которая вдруг узнала, что за ней собирается приударить один из Учиха, и Генму на секунду пробирает искренней обидой – он тут, можно сказать, душу ему нараспашку вытряс, со всеми крошками и позорными подробностями, а этот изверг хохочет так, что того и гляди животики надорвёт. Но потом Какаши всё-таки промаргивается (под левым веком мелькает знакомая алая радужка) и внезапно юркой лаской бросается вперёд, опрокидывает Генму на спину и, как знаменитые сунагакурские яды, мгновенно расползается везде, проникает, кажется, даже под кожу. Целует, захлёбываясь, всё, что попадается ему под горячие губы (Генма морщится от резкого звона в ухе, но не отстраняется), трётся носом о щетинистую щеку, обвивает ногами и руками, словно действительно хочет срастись с ним на каком-то кощунственном уровне. И дрожит – всем телом, то ли от угасающих искорок смеха, то ли от слёз, то ли…да чёрт его разберёт, от чего. Два удара сердца они лежат единым целым, настолько туго переплетённым, что Генма потерялся бы без карты. А потом Какаши приподнимается и влажно шепчет ему в шею: ⎼ Почему ты никогда...? ⎼ А потому что кому-то иногда лицо попроще делать надо, ⎼ огрызается Генма и шипит, когда Какаши тут же мстительно прикусывает мочку его уха. ⎼ Да не знаю я. Может, боялся. А может, действительно на каком-то этапе переболел. ⎼ А сейчас что – рецидив? Осеннее обострение? ⎼ хмыкает Хатаке и, не дожидаясь ответа, утыкается носом ему в волосы, и глухо бурчит оттуда что-то неразборчивое, но крайне похожее на… ⎼ Ты сейчас сказал что? ⎼ не веря своим ушам, переспрашивает Генма, отлепляя его от себя, чтобы заглянуть в искристые лукавые глаза, и едва заметно морщится от фантомной боли в мышцах, словно между ними действительно до звона натянулись какие-то невидимые нити. ⎼ Ты мне тоже… нравился…очень… ещё до вчера, ⎼ неожиданно бодро признается Какаши, и тут же привычно начинает розоветь. Зефир, снова думает Генма. Или розовые шарики данго. Что-нибудь мягкое и приторно-сладкое, чтобы аж челюсти сводило до зуда. И даже ему всё равно будет далеко до того щемящего чувства, которое с бесцеремонной методичностью землеройки обустраивается у него пониже ключиц. ⎼ Ну, предположим, по твоему вдохновенному бреду я уже об этом догадался, ⎼ ворчливо тянет Генма и коварно ухмыляется. ⎼ Поподробней, Хатаке – давай-давай, я тебе тут чуть ли не каждую влажную фантазию в хронологическом порядке перечислил, мне тоже полагается минута славы. Какаши морщится, как от зубной боли, вздыхает и пытается откупиться поцелуями, но Генма к взятке остаётся равнодушен, а в требовании своём непреклонен. ⎼ Ну ладно, ⎼ накручивая на указательный палец шелковые светлые пряди у Генмы за ухом, уступает наконец Какаши. ⎼ Квалификацию на специальных джонинов пару месяцев тому назад помнишь? Генма целую секунду с недоверием таращится на него, а потом прыскает со смеху и пренебрежительно машет рукой: ⎼ Как сивый мерин, Хатаке, и не стыдно же! ⎼ Чего это как мерин?! ⎼ немедленно вскидывается Какаши и обиженно хмурится. ⎼ Ты сам спросил, так что будь любезен дослушать, а то отзову положительное заключение по твоему зачёту, и будешь у меня потом в штабе три недели прошения Старейшин по алфавиту сортировать! Генма краем уха внимает всё новым изобретательным карам, которые Какаши собирается обрушить на его мятежную голову, и тихо теряет рассудок. Он не верит в судьбу, но Ками свидетель, если это из-за Райдо через шесть рукопожатий и два броска через бедро Какаши Хатаке оказался у него в постели, то он завтра же проставится лучшему другу так, что тот до самой свадьбы не очухается. До чьей конкретно мозг благоразумно предпочитает не уточнять. ⎼ …и вот ты стоишь весь…такой. С сенбоном во рту. Как будто тебе все на плацу, включая меня, должны кучу денег, и ты пришёл, значит, собирать. ⎼ Как в плохом вестерне, ⎼ не удержавшись, вставляет Генма, но Какаши лишь с удивлением косится на него. ⎼ Ох, Хатаке, доведёшь до греха. Пора тебе начинать смотреть не только эти сопли с сахаром, но и что-нибудь стоящее… ⎼ Ты хоть раз взаправду посмотри эти сопли, а потом будешь рассказывать, ⎼ назидательно вздымает палец Какаши. ⎼ Но я не закончил. На этапе спарринга отсеялись почти все кандидаты, но это и неудивительно… ⎼ Потому что ты слишком крут для нас, простых смертных? ⎼ язвительно фыркает Генма, и Какаши краснеет кончиками ушей, но, к сожалению, не возражает. ⎼ Так вот… ты был последним. Я решил, что подсеку тебя слева обманкой, а потом добью в челюсть справа. Проще простого, чистая боевка, никаких техник. Признаюсь, правда, думал ещё сенбон твой как-нибудь творчески против тебя использовать… ⎼ Узнал бы тогда, что я умею им очень метко плеваться, ⎼ цедит Генма. Хатаке был мужиком, в сущности, неплохим, но это его бесхитростное высокомерие нужно было, конечно, рвать под корень. ⎼ Ну не злись, ⎼ словно уловив смену настроения, тут же ласково урчат в ухо. ⎼ Сейчас будет самое интересное. Ты же знаешь, что поединок ты выиграл, и… ⎼ Хочешь сказать, ты мне поддался? ⎼ хмурится Генма, но Какаши тут же отрицательно мотает взъерошенной башкой: ⎼ Нет, с чего бы? Ну, то есть… ⎼ он прикусывает губу, мнётся, а потом выпаливает. ⎼ Да, но не специально! ⎼ Как это – да, но не специально? В толчок, что ли, припёрло? ⎼ уже откровенно скалится Генма, потому что заслуженность почётного титула специального джонина была ему, в принципе, до лампочки, а вот Какаши Хатаке, которого что-то в нём вынудило пропустить банальнейшую подсечку и пропахать носом весь третий тренировочный плац – это уже как минимум выигрышная история для следующей пьянки. Какаши неодобрительно поджимает губы и пускается в объяснения занудным наставническим тоном: ⎼ Призывом клана Хатаке неспроста являются нинкены – у нас с ними много общих черт, в том числе и превосходный нюх, в два раза острее, чем у обычного шиноби… ⎼ Клянусь благословенной задницей Хаширамы, ⎼ балансируя где-то на грани между недоверием и злорадством, выдыхает Генма, уже примерно представляя, о чём сейчас пойдёт речь. ⎼ Правда, что ли? Какаши угрожающе пунцовеет, но, помедлив, кивает: ⎼ Я, как идиот, подпустил тебя слишком близко – ветер в тот день был в лицо, и когда ты решил бить, воздушная волна добралась до меня первой. И я… Генма, я тогда и правда думал, что уже пропустил твой удар, меня так унесло… ⎼ Это всё мой фирменный одеколон с запахом три недели не стиранных носков, ⎼ доверительным шёпотом поясняет Генма, на что Какаши лишь устало закатывает глаза. ⎼ Короче, я растерялся буквально на мгновение, но тебе и этого хватило, так что в следующую секунду я уже летел навстречу заградительной сетке, и знаешь, думал только о том, что обязательно должен узнать, как тебя зовут и… ⎼ Хатаке, ⎼ перебивает Генма, и голос его убийственно тих и лишь самую чуточку дрожит, как туго натянутая струна. ⎼ Если это шутка, то она очень дурацкая. Мы, мать твою, в Академии в одном классе учились! Я у тебя в штабе каждую неделю отчёты принимаю! И ты сейчас серьёзно сообщаешь мне, что ты даже не помнил моего имени, когда в меня влюбился?! Какаши лишь виновато разводит руками: ⎼ У меня отличная память на техники, но вот всё остальное… Генма со стоном закрывает лицо руками, а Какаши, сидя на нём верхом, заливается негромким, икающим смехом, в котором проскакивают рваные «прости, пожалуйста, я такой идиот», «а ты думал, что я вот так просто встану и уйду, да конечно, разбежался…» и «буду заплетать тебе косички всю жизнь, если захочешь, дуралей, а то зря, что ли, волосы отращивал». А Генма с закрытыми глазами слушает, как он задорно смеется, как одной фразой беззаботно и бесхитростно вдруг дарит ему эту всю жизнь, длинную или короткую, и внезапно до него доходит вещь настолько ослепительно простая, что на секунду кажется, будто она сейчас спалит веки изнутри до прозрачной белизны, через которую можно будет разглядеть тоненькие развилки сосудов. Это ведь совсем не важно, что будет после, не важно, каким на вкус окажется это новое одиночество без него, но если нужно жить – то только на полную катушку, верно? А если так, то почему бы и не с Какаши Хатаке, легендарным Копирующим Ниндзя Континента, будущим Хокаге Конохагакуре, а на деле просто обалдуем лохматым, который зачитывается дурацкими книжками, которые Генма даже как туалетную бумагу постеснялся бы использовать, в тридцать три года всё ещё краснеет от слова «член» и… ⎼ Ты вот что любишь на завтрак, Хатаке? ⎼ вдруг спрашивает Генма, рывком поднимаясь с кровати и, игнорируя сдавленные ругательства кубарем скатившегося с него Какаши, начинает с самоотверженностью, порождённой отчаянием, рыться в ящике комода на предмет чистого белья. Какаши вытягивается на животе и задумчиво постукивает себя пальцем по носу: ⎼ Да мне, в целом, без разницы… ⎼ А ты напрягись, придумай что-нибудь, ⎼ настаивает Генма, сдёргивая с крючка всё ещё влажноватый после их ночной экскурсии в общие душевые халат с сюрикенами, и тут же прицельно швыряет его в мгновенно просиявшую физиономию. ⎼ Ге-е-енма… ⎼ вкрадчиво тянет Какаши, сползая с кровати и послушно продевая руки в махровые рукава. ⎼ Это ты что, меня сейчас так на свидание пригласил? Щекам внезапно становится очень жарко, и Генма грубовато бросает через плечо, набрасывая свой собственный халат: ⎼ А что, нельзя? И уже знает, что услышит в ответ. ⎼ Тебе – можно всё, ⎼ тихо говорит Какаши, и Генма даже не видит – чувствует, как за его спиной по полу и стенам ползут, ветвясь, игривые золотистые зайчики всё-таки проглянувшего, не по-осеннему тёплого солнца. И он невольно улыбается – во весь рот, пока вся рожа не начинает трещать по швам. ⎼ Ну а раз всё, то давай, пошустрее! А то всё закроется, прежде чем ты надумаешь. Они вдвоем вываливаются в коридор, и Генма покровительственно приобнимает Какаши за плечи, прижимает к себе, а тот ласково тычется холодным носом ему в щеку и суёт ладонь в карман халата, и они оба вздрагивают оттого, как всё привычно и правильно ложится на свои места. Словно так и должно было быть всегда. И ни один из них даже особенно не протестует, когда проходящий мимо Ибики бросает сквозь зубы: ⎼ На свадьбу подарю вам новую кровать и съеду к чертям собачьим подальше, извращенцы.

~***~