Солнце взойдет

Хлопнула дверь. — Ну и на хрена ты вылез? — поинтересовался Чинуш, крутанувшись на каблуках и припечатав Нико к стене. У него дрожал голос и руки, на рубахе темнела кровь — чужая, чужая, он вовремя сориентировался, не дал себя задеть. «Не твое дело», привык огрызаться Нико, но на этот раз дело было очень даже его. — А должен был в стороне стоять? — ответил он вместо, даже не пытаясь согнать с голоса напряжение. — Смотреть, как эта стая тебя загрызает? — Лучше пусть обоих загрызет, конечно, — фыркнул Чинуш, мазнул по лицу туманным взглядом — тоскливым каким-то, пронзительным. Уколол прямо в сердце так, что почти совестно стало. «Вместе мы сильнее, — собрался возражать Нико, — двоих окружить сложнее, чем одного,» — собрался, да так и не успел, потому что Чинуш вздохнул, закрывая свои невозможные глаза, тронул его за шею и поцеловал. Слова спутались, смешались и испарились из головы, колени подкосились — Нико вжался лопатками в стену для устойчивости, схватил его за плечо и ответил. Вот и вырвалось наружу то, что сидело внутри десять лет, пуская мурашки по затылку и позвоночнику в ответ на каждое прикосновение, спирая дыхание в горле и сердце в груди, заставляя хватать оружие и рваться в бой — живым клинком, живым щитом. Вырвалось и ударило в голову кипящей, шипучей волной. Чинуш забрался руками под тяжелую праздничную тунику, обхватил ладонями за пояс, дёрнул головой, собираясь отстраниться, но Нико не дал — поймал за затылок, укусил за губу, рванул застёжку черного плаща. Тот соскользнул на пол, обернулся у ног, не пуская сдвинуться. Чинуш усмехнулся, поцеловал ещё раз, обманом вынудив расслабиться, и всё-таки отступил — но только чтобы заглянуть в глаза. — Вместе же, — выдохнул Нико; все остальные слова забылись, как будто и не нужны были вовсе. Чинуш повел ладони вверх, предлагая стянуть тунику, и Нико поднял руки, сдаваясь (хотя даже не думал сопротивляться), закрыл глаза и стойко выдержал короткую пытку: по голой коже скользили одновременно горячие пальцы и прохладный шелк, но так невесомо, так мало, что кулаки сжались сами собой. Чинуш поцеловал его в плечо, устроил ладонь на животе, ткнулся лбом в висок. — Вместе, — подтвердил нетвердо, прижавшись к нему сильнее — Нико чудом уловил в нем немую мольбу об ответной ласке и с готовностью впутался пальцами в шнуровку на его рубахе. В дверь постучали. Нико распахнул глаза, едва не выругавшись вслух, покосился в ту сторону — прогнать? ответить? а может, это знак свыше — попытка остановить их обоих, пока не стало поздно? Последнее Нико послал к пеплу сразу, потянул за шнурки, распуская — под тканью и ладонями в лихорадочном беге заходилось сердце, горячее и родное, и никакое свыше не посмеет больше его отобрать. Никакое свыше — Нико давно это понял — и знать не знает, что такое любовь, а значит, и распоряжаться ею никогда не сможет. — Мой господин, — всё-таки подал голос стучащий, — большинство участников бунта взяты под арест. — Допросить, — велел Нико, спуская рубашку Чинуша с плеч. — Найти остальных. Объявите о вечернем собрании срочного Совета, к нему же жду результатов. Пытки запрещены. Оставьте меня. — Слушаюсь, — отозвался голос из-за двери; визирь натужно вздохнул, кланяясь, и удалился грузными шагами. Чинуш швырнул рубашку в другой угол кабинета, снова подался к Нико, погладил по щекам, поцеловал. Нико мягко обхватил его запястья, опустил их вниз, подпуская ближе, и в ту же секунду ловко поменялся с ним местами. — Я хочу тебя в своей постели, — выдохнул, сумев оторваться ненадолго, переплелся пальцами, прижав его ладони к стене. — Покажемся так в коридорах? — предложил Чинуш, не слишком-то собираясь возражать — полуголый, распаленный, взъерошенный, красивый, как проклятье… нет уж, таким он точно нигде не покажется. Нико вздохнул, обведя его взглядом, выругался про себя и припал к нему снова — раскрытые губы, подбородок, угол челюсти, шея, выступ ключицы. Сжал его руки в своих сильнее, лбом упёрся в плечо. Чинуш поцеловал его в висок, шепнул на ухо: — Развернись. Нико послушался, ступил назад в крепкое объятие, прижался спиной к его груди, плавясь в тепле и доверии; низко застонал, когда Чинуш провел губами по его шее, распутывая завязки на штанах, когда прижался ртом к чувствительному изгибу и в первый раз двинул рукой между ног. Нико подбросило, приподняло на носки; охнув, он уронил голову Чинушу на плечо и уцепился за его пояс, отведя руку назад. Вторую поднял вверх, кончиками пальцев скользнул по лицу и выше, запустил в волосы. Его растворило в ощущениях, вымело из головы все лишнее, оставив только искрящее удовольствие, только жар и желание, только —

***

— Я люблю тебя, — говорит он вечером, ближе к полуночи, когда заканчивается Совет и встревоженные министры расходятся по делам, то и дело с подозрением озираясь по сторонам и внимательно изучая приставленных к ним стражей. Нико своего роняет в ворох подушек на кровати — дверь заперта на три замка, окно занавешено сетью колокольчиков, как паутиной, тревожить их некому. Роняет, целует в лоб и признается в любви; затем признается ещё раз, стянув одежду, и снова, вконец измучив ласками — даже если Чинуш едва его слышит тогда. Признается опять, доведя его до предела, признается, когда они оба остаются без сил, и каждый раз слышит те же слова в ответ: я люблю тебя, и ты любишь меня, и пока мы вместе, нас никто не сломает, и пока я рядом с тобой, я бессмертен.