Солнце взойдет

      Чинуш не уходит.       Молчание на вкус как черёмуха, вязкое и терпкое, и выносить его долго — то ещё испытание, поэтому Нико не удивляется, услышав лёгкие шаги, направляющиеся к двери. Однако за ними не следует ничего — ни скрипа петель, ни перемены воздуха. Секунда промедления — и Чинуш вдруг возвращается к нему, снова падает на колени и просит:       — Пойдём со мной.       По канону некоторых ушедших религий грешникам после смерти полагалось переживать одно и то же мучение миллионы раз, и Нико чудится, что вот он — его персональный ад.       — Мы это уже проходили, — отвечает он, склоняет голову немного набок, теряясь в пространстве, но сохраняя трезвый ум. — Ты можешь уйти один, если боишься — зачем тебе я?       — А зачем тебе был я? — отрывисто спрашивает Чинуш. — Зачем ты всегда оставлял меня в живых?       Нико вскидывает брови.       Нико вспоминает: милосердно пропущенные удары на тренировках и поединках — и на том, последнем, решающем. С рук спущенные подколки, обидные прозвища, нахальное хвастовство. Собственную речь, которая как вода уняла полыхающий в нём же гнев.       Зачем?       Такалам учил относиться к людям с добротой. Астре сказал, что эта встреча сделает его сильнее.       Но — начистоту: быть добрым ко всем он так и не научился; что же до рухнувшего с души прощения… едва ли пустую вину на его месте можно считать силой.       Однако Нико ни на миг не жалел, что простил его. Ни секунды не сомневался, сохраняя его жизнь.       Когда-то он думал: из Чинуша выйдет отличный подданный. Своевольный, наглый, но по-своему надёжный.       Когда-то он чувствовал: тонкую и острую, как проволока, привязанность. Заинтересованность. Щекочущее покалывание азарта.       Когда-то…       — Я хотел, чтобы ты был рядом, — озвучивает Нико. Мысль отдаётся в голове тупой болью. Хотел — получай. Но не бесплатно и только один раз. Сроки не уточняются.       — А я хочу, чтобы ты был жив, — отчаянно шипит Чинуш, опять хватает его запястье. Большим пальцем поглаживает выступающую косточку. — Жив без всей этой идиотии с затмением.       Нико устало вздыхает, смежив веки.       Ну вот как ему объяснить?       Как ему… сказать правду?       — Думаешь, мне так хочется непременно умереть? — тихо говорит он. — Думаешь, им всем хочется?       — Какое тебе до них дело? Каждый решает сам за себя.       — Это я их сюда притащил, — с нажимом, сдерживая скачущий голос, говорит Нико. — Это из-за меня на них теперь считай что охотятся. Я не могу просто так затащить их в беду, а потом бросить, понимаешь? Я виноват. Мне разбираться.       — Не твоя вина, что Тавар перешёл на сторону Судмира.       — Зато моя проблема. Их она не касается. Но они решили помочь мне.       Чинуш шумно вздыхает сквозь зубы, не найдясь с ответом. Крепче сжимает пальцы. Его потряхивает — от злости, от страха, от бессилия. Нико не видит выражения его лица, однако — они знают друг друга десять лет.       — Ты ещё волен уйти, — говорит Нико, даже для себя неожиданно мягко. — Тебя никто не держит.       — Держит, — хрипло возражает Чинуш. — Ваш безногий дал мне всего два варианта на выбор.       — Астре просто хотел меня обезопасить.       — Хреново хотел, — цедит Чинуш, и злость его расходится по келье почти ощутимым порывом, ударяется в грудь.       Чинуш тоже здесь — из-за него. Из-за того, что первым нашёл в себе силы забыть многолетнюю вражду и вырастить на её месте совсем другие чувства.       Что-то ноет под ребрами, и Нико хочется одновременно отвернуться от Чинуша, прогнать вместе с его нелепой, несвоевременной преданностью — и шагнуть навстречу, приблизиться совсем немного. Почувствовать, как могло бы быть.       — Что с тобой случилось? — спрашивает он уже напрямую. — Что такого сделал Тавар, чтобы отвернуть тебя от себя?       Судя по слабому движению их сцепленных рук, Чинуш пожимает плечами.       — Выстрелил.       — За что?       — За то, что я не смог тебя убить.       — Как всё просто у тебя, — не сдерживается Нико. — Тавар спас, и ты к нему. Тавар попытался убить, и ты ко мне. А если бы я тоже выстрелил, а?       — У тебя-то, конечно, вернее, — хмыкает Чинуш, игнорируя вопрос. — Триста раз чуть не убили, а ты всё там же.       — Это называется «доверие», — приподнимает брови Нико. — Учись, в новом мире понадобится.       — Я тебе доверяю, — мигом парирует Чинуш. — Ты не выстрелишь.       Вид у него наверняка сейчас самодовольный до бешенства, и Нико дёргает уголками губ, скрывая улыбку.       Вот так, в темноте, где ничто не напоминает о настоящем — можно представить, что они друзья, и сидят вовсе не в тесной келье заброшенного монастыря, а на тенистой террасе: оттирают от пыли и случайной крови клинки, борются на руках и беззлобно спорят об учениях Тавара и Такалама.       Однако долго иллюзия не держится: Такалам мёртв, все дворцовые террасы забиты наёмниками, а Чинуш вовсе ему не друг.       — Ты любишь меня, — тихо говорит Нико. — И поэтому пришёл ко мне. Поэтому готов верить, что я не подниму на тебя оружия. Что хотя бы я буду любить тебя в ответ.       Хватка на руке слабеет. Нико слышит чужое дыхание — медленное, глубокое, тщательно контролируемое — а затем Чинуш отстраняется и пропадает из поля досягаемости.       — А что, — недолго спустя подает голос, — не должен? Любовь, надежда, вера — не таков твой новый мир?       — Я не хочу спорить с тобой о мире, — качает головой Нико.       — А о чём хочешь? — с нервным смешком, но искренним любопытством в голосе спрашивает Чинуш. Нико отмахивается и намеренно отводит в сторону глаза.       Чувства зудят и скребутся под кожей, грозясь изгрызть его целиком. Он хочет разозлиться и не может, хочет расхохотаться, хочет нащупать Чинуша в своей темноте и никуда его не отпускать.       «Я любил тебя, — отчаянно думает он. — Пока мог, пока Соаху стояло невредимым — я любил тебя.»       Эта фраза запирает его в своей голове, отрезает от мира, в котором всё складывается так чудовищно неправильно — и Нико не знает, сколько минут отсчитывает неотвратимо наползающее утро, прежде чем Чинуш снова берёт его за руку.       — Если хочешь, — говорит он, — я уйду. Но знай, что одного я тебя здесь не оставлю.       — Лжец, — фыркает Нико и на этот раз сжимает его пальцы сам. — Ты, Астре, Кайоши — все трое лжецы. Сами умрут, а меня оставят разбираться.       — Я предлагал, — начинает было Чинуш снова гнуть свою линию, но Нико не даёт ему договорить — дёргает на себя и обнимает изо всех сил, ещё теплящихся в ослабевшем теле.       — Я тебе уже ответил, — пресекает.       Вблизи — если обхватить руками — Чинуш кажется болезненно худым, похожим на изящных валаарских модников. Но кожа его по-соахски горяча, а руки нескромно сильны — они обвивают плечи и пояс, стискивают, сдавливают. Больно — но Нико молчит. Нико кладёт подбородок Чинушу на плечо и вспоминает, как был слугой при императорском дворе, влюблённым в свою госпожу; вспоминает, как жаждал однажды обнять её точно так — хотя бы так, раз уж большее никогда не будет ему позволено.       — Я долго пытался забыть о том, что ты спас меня, — задумчиво делится Нико. — Отдавал эту роль кому угодно другому, но не тебе.       — Прекрасным девам? — спрашивает Чинуш. Невнятно, словно едва губами шевелит — а туда же, язвить пытается.       — Одной, — не врёт Нико. — Дева была одна.       — Она лучше справилась?       — Нет, — легко отвечает Нико. — Я считал её своим воздухом, но она… была скорее водой.       — Кто это с тобой так? — с притворным сочувствием вздыхает Чинуш, и Нико снова хочется заехать ему локтем под ребро, но вместо этого он с долей мстительной хвастливости отвечает:       — Её Императорское Величество госпожа Данария. Первая красавица валаарского двора.       — Императрица всегда первая красавица, — не впечатляется Чинуш; получив лёгкий тычок в бок, смеётся. — Увлекательная, должно быть, история.       — Я гонялся за дневниками Такалама, тебе не понравится, — фыркает Нико и слегка отодвигается, чтобы вернуть иллюзию обычного разговора. Чинуш с неохотой поддаётся ему, не настаивая на подробностях.       — Мне понравилось как ты сказал про воздух, — говорит и задевает волосы, убирает за ухо — то, где раньше висела серьга.       — Слушал бы меня чаще, — ворчит Нико, невольно чуть склонившись к его руке. — Может, ещё что по душе бы пришлось.       Все эти прикосновения в его сознании начинают обретать вполне ясные черты: тоска по человеческому теплу и ласке, сожаление о потерянной близости, страх не столько перед смертью, сколько перед грядущим одиночеством — и желание о них забыть.       Чтобы проверить, сам поднимает руку, цепляет пальцем, кажется, скулу: колючая щетина, кожа, пересечённая подсохшей царапиной, плавный изгиб кости под ней — и Чинуш, как заворожённый, льнёт к нему в ответ.       Нико молчит, отслеживая, как медленно нагреваются пальцы и чужая щека. Как незаметно и вкрадчиво дурманятся мысли.       — Иди сюда, — тихо говорит наконец, и собственное сердце испуганно замирает на этих словах. — Хватит уже торчать по разным сторонам.       — Мы сейчас вполне себе на одной, — возражает Чинуш просто чтобы возразить, но наклоняется следом за его рукой, но опаляет губы рваным вздохом. — Так?       Нико молча качает головой, и Чинуш нервно хмыкает. Берет в ладони его лицо и застывает так на несколько секунд — смотрит, наверное.       И когда Нико снова смыкает веки, чтобы приглушить свою слепоту этой иллюзией выбора, Чинуш его целует.       Вопреки ожиданиям — медленно. Осторожно. Нежно — словно ему в руки доверили какую-то драгоценную хрупкость. Сперва только касается губами, ловит его нижнюю между своих; пробует на ощущения, предлагает неспешный и мягкий ритм, без труда завоёвывая в нём первенство — хотя бы здесь Нико позволяет ему вести.       Когда Чинуш отстраняется, отпуская пару секунд на передышку, на раздумья, на отказ, на что угодно — Нико находит, что целоваться никогда ещё не было так — нужно — поэтому не пользуется ни единым шансом и снова тянет его к себе. Едва дыша, разменивает один длинный поцелуй на несколько коротких, с каждым осваиваясь всё быстрее, и чуть не вонзает ногти Чинушу в затылок, когда он наглеет и, мазнув мимо лица, проводит губами по шее. И — наверное, оттого, что кожа там тонкая, а ощущения обострены донельзя — по позвоночнику всплеском холодных брызг разлетаются мурашки.       Что-ты-делаешь, думает Нико, когда в один миг Чинуша становится слишком много и всё равно почему-то недостаёт; хочет повторить то же самое вслух, но Чинуш успевает первым:       — Точно? — спрашивает, вернувшись назад. Теперь не ждёт, пока Нико совладает с речью: целует и запускает пальцы в волосы.       И Нико отвечает тем же.       Не зря его все вокруг называют дураком — дураку этому срывает крышу его вечный соперник, почти что кровный враг, а дурак и не сопротивляется. Даже когда просекает, к чему их обоих ведёт.       Шнуровка на чужой рубашке попадается ему в руки случайно, и пару секунд Нико просто поглаживает ее, изучая текстуру, а затем, поддавшись шальному порыву, тянет за концы — и распускает. Чинуш вздрагивает, отпрянув, пережимает его руку. Кончиками пальцев Нико толкает его в грудь:       — Сними, — почти требует, не приправляя сказанное лишними объяснениями, и Чинуш проворно подчиняется. Нико взамен стаскивает с себя тунику — и, судя по мягкому шуршащему звуку, обе тряпки одновременно швыряются в один и тот же угол.       Чинуш кладет ладони ему на талию и на этом останавливается — смотрит. Нико смотрит тоже, пальцами обводит контуры жестких от крови бинтов, гладит там, где чувствует голую кожу, примеривается, привыкает — все ощупью и…       — В первый раз, что ли? — любопытствует Чинуш, плавно наклонившись к нему, переползает ладонями на спину и целует ещё раз.       — А чему ты удивляешься? — приподнимает брови Нико, проведя ладонью по его груди. — Напомнить тебе законы?       — Не знал, что ты такой послушный, — улыбается голосом Чинуш и легко подталкивает его под руки, направляя встать; обращает в сторону грубой постели.       — Не на полу же с тобой, — бормочет, прижавшись сзади и ткнувшись губами в плечо, но Нико готов пари держать — минуту назад это его не волновало.       Смена положения влечёт за собой странную, незнакомую до того интимность. Стоит только слегка расслабиться телу, как возбуждение вспыхивает с такой силой, что вызывает удивлённый вздох. Нико откидывает голову на подушку и с силой закусывает губы, когда Чинуш легчайше целует его под коленом сквозь ткань шаровар, когда обхватывает лодыжку, осторожно отводя в сторону.       — Ты как? — спрашивает вдруг, в одно мгновение оказавшись в слишком уж откровенной близости.       — Нормально, — вмиг потеряв голос, сипит Нико; запоздало напрягшись, пытается сомкнуть колени, но только зажимает Чинуша между них и задыхается от неловкости. Жар ползёт по щекам.       — Боишься, — констатирует Чинуш. Нико слышит неизбывное дерзкое веселье в его голосе и краснеет, кажется, того гуще. Уверенного ответа в голову не приходит, а после из неё вылетает и всё остальное — Чинуш склоняется над ним, накрывает собой и медленно ведёт ладонь вниз по его животу.       Воспитанная дворцом стыдливость звенит на краю сознания, требует остановиться сию секунду, но её перебивает собственный громкий стон, рвущийся из горла в ответ на первое уверенное движение. Нико бессознательно хватает Чинуша за плечо и тянет к себе, щекой чувствует сбитое дыхание. На родинку под глазом приходится короткий поцелуй, дрожью отдавшийся во всем теле; свободные руки сталкиваются в складках истёршейся ткани — и больше уже не расцепляются.       Открывая глаза, Нико втайне надеется, что пережитое блаженство каким-то чудом вернуло ему зрение — но его встречает всё та же сухая чернота… и полное равнодушие по её поводу.       Не сбылось так не сбылось.       — Чинуш, — зовёт Нико, и тот отнимает липкий, горячий лоб от его живота, выжидающе молчит. Кажется, даже не дышит.       — Лучше… ложись рядом, — губы и язык едва слушаются, но Чинуш повинуется без лишних вопросов. Нико укладывается на бок лицом к нему и замирает так.       «Мне хорошо, — тупо думает он, прижимаясь пылающей щекой к прохладной подушке. — Так хорошо, что всё равно. И думать… совсем не хочется.»       — Я кое-что понял, — шёпотом говорит Чинуш, на этот раз не стараясь его коснуться, — пока прятался от шавок Тавара.       «Кто бы говорил про шавок,» — апатично думает Нико. Обмениваться подколками ему лениво, поэтому он только пристраивает ладонь Чинушу на грудь, ровно против заполошно бьющегося сердца.       Говори.       — Ты можешь ненавидеть меня, — продолжает Чинуш ещё тише. — Можешь прогнать отсюда прямо сейчас. Но я все равно… буду любить тебя. Просто так. Потому что это проще, чем добиваться чужой любви.       Есть в его словах и тоске его голоса что-то по-настоящему глубокое; что-то, до чего Нико никогда бы не смог дотянуться сам. И надо бы признать вслух: ты прав, как никогда — но звуки рассыпаются на мелкий бисер, никак не составляясь даже в самую коротенькую фразу. Поэтому Нико, вздохнув, прибегает к методу, который выучил совсем недавно — смежив ресницы, двигается ближе, чтобы согласно прихватить губы Чинуша своими.       Щёки у него мокрые. Нико целует и их, касается лба и подбородка; на большее его не хватает, поэтому он снова рушится на постель, обнимает Чинуша за пояс и упирается лбом в его плечо.       — Я не стою, — вполголоса возражает, сам не до конца уверенный, чему.       — Сам решу, — отзывается Чинуш, закинув руку ему на спину. Вслед за ней безжалостно наваливается и сон, обрывая их последний разговор на полуслове, оставляя на память только сладкую истому, тепло и короткий момент безмятежности в душе.       Просыпается Нико, по ощущениям, не далее чем три часа спустя, и по температуре, по тишине и по запаху понимает: в комнате он один. Из-за двери доносятся шаги — тяжёлые, словно идущий старается осторожно донести что-то увесистое.