Книга третья. Валашский бей
— Сначала Дождь залил их водой по горло. Потом я принес снег, который засыпал их по колено. Они дрожали от холода, но все равно продолжали любить друг друга, — пожаловался Ветер. — Потому что люди, — ответило Солнце. Солнце и Ветер. Хорватская народная сказка
***
«Тогда, мой свет, стоя рядом с тобой перед образом так похожего на тебя Святого Севастиана, я никак не мог разгадать смысл его торжества. Тебя, погруженного в смиренную молитву, понятное дело, расспрашивать я не решился — в те черные для нас обоих дни ты и так пережил слишком много… Только потом, уже под стенами Белграда, где наша армия была разгромлена войсками Яноша Хуньяди [1], я, умирая от ран, вдруг понял, что мальчишка Нотарас просто больше не рассчитывал увидеть тебя среди живых…» — Юсуф, — Мехмед с трудом отвлекся от подступивших к нему этой холодной осенней ночью воспоминаний о недавно написанном послании и, оторвав голову от подушки, посмотрел сначала на небо, а затем — на ехавшего около его повозки телохранителя, который поспешил склониться к своему повелителю. — Мой Султан?.. — Что это за звезда, Юсуф? — Та серебристая в хвосте Льва? — Да. — Денеб аль-ассад, Повелитель.[2] Предвестница несчастья… Мехмед опустил голову и закрыл глаза. «Тебе, мое сердце и моя душа, ведомо то, что я всегда был вынужден таить от других — все мои страхи и все самые горькие сомнения… Прощаясь с тобой нашим обычным прощанием и покидая тогда Город Константина, я, среди наконец-то разрешенных Яполло поцелуев и ласк, не скрывал, ни почему не беру с собой тебя, ни преследовавшего меня предчувствия неминуемого поражения. Которое, как ты уже знаешь, Раду, пришло к нам позже, под стенами Белграда, [3] навсегда прервав жизнь отца моей славной Гюльшах и закрывшего меня собой Козанджа Доане…» — Как ваша рана, Повелитель? — Гноится, Заганос-паша. Чего Яполло как раз и опасался. Мехмед снова остановил поток воспоминаний и вскинул голову, чтобы быстро взглянуть на горбоносый профиль иудея, присланного в армию тревожащейся за супруга Гюльшах, который, умаявшись дневными заботами, сейчас тихо дремал под мерный скрип колес, укутавшись от всюду проникающего холода в теплое покрывало, и перевел взгляд на поравнявшегося с их повозкой наставника. Тот хмурился: рана на бедре, полученная его бывшим воспитанником в том роковом для османских войск сражении под Белградом была, конечно, делом нешуточным, а ее нагноение — и вовсе опасным. Но Мехмед, которого теперь не отпускали постоянно терзавшие его мучительные боли и порожденная ими бессонница, и сам отлично это понимал. — Надеюсь, все-таки удастся избегнуть ампутации. Но даже в этом случае я, по словам Яполло, навряд ли смогу нормально ходить, — говорил Мехмед склонившемуся к нему под звездным небом наставнику, пока глаза обоих были обращены к еще одной повозке. Там, поверх мерзлой соломы, укрытые кроваво-красными стягами Карамана, лежали тела благородного, убитого в бою эмира и бывшего предводителя янычар Козанджа Доане. «В той горечи поражения, мой бесценный, как в золе, было слишком много павших, чья смерть еще долго будет отягощать мою совесть… Но еще больше было искалеченных выживших. И не только среди нас, османов, но и среди сербов. К которым мы старались проявить всю нашу милость, столь понятную тебе — милость не взявших Белграда, но все равно победивших…» [4] — Отдыхайте, эфенди. Решивший было, что опустивший веки воспитанник оставил на время свои тревожные измышления и наконец задремал, Заганос-паша сделал знак державшемуся рядом с повозкой Юсуфу, чтобы тот принес их повелителю еще одно покрывало, и устремился вперед. Заняв подобающее ему, как одному из полководцев, место между ехавших в авангарде факельных верховых, он вгляделся вдаль и вдруг одним взмахом руки приказал остановить двигавшуюся на родину кавалькаду. — Что случилось? Почувствовав резкий толчок, Мехмед приподнялся на локте. В своем эгоистичном счастье безмолвного общения с белокурым, до сих пор, даже после двух с лишним лет разлуки, самым желанным на свете призраком с нарождавшимся пушком и трогательной родинкой над верхней губой, теплыми ладонями, гладким шелком волос и мерцающим синим взором, он в самом деле успел задремать. Но теперь в один момент проснулся и подозвал к себе за несколько минут до этого ловкой ночной кошкой спрыгнувшего в темноту обступивших их сербских земель, но вскорости вернувшегося к нему телохранителя. — Что там, Юсуф? — Повелитель… — Говори. — Женщина, мой Султан. Сербка. Из местных земледельцев. Ее… …изнасиловали. Опустивший голову Юсуф не стал уточнять то, что и так было очевидно... — Кто? Кто!.. — Свои же… — Свои? — Свои, — подтвердил вернувшийся вместе с телохранителем старый манисский иудей, который тоже проснулся и не смог остаться безучастным перед людским страданием. — Сербы, мой Повелитель. Никто не знает точно, сколько их было. Звери, нелюди… Потому что несчастная теперь не доживет до утра. «Ты знаешь, чувствуешь, как сильно я тосковал по тебе. Как изнывал в разлуке. Как все эти два долгих года просыпался в ночи, шепча лишь одно, заветное: Раду, Раду, Раду… Раду — мой чистый свет, мое сердце, моя любовь, моя душа… Простишь ли ты тому, кому однажды доверился, кому принес клятву любви и преданности, что он, даже в столь тягостной для нас обоих разлуке, сейчас малодушно радуется, что сумел уберечь тебя от язв и горечи хотя бы этой, ненужной тебе войны?..» — Повелитель… — Заганос-паша явился к Мехмеду, когда тот уже успел отпустить от себя дорогого его сердцу призрака и о чем-то совещался с Юсуфом, положив ладонь на край повозки. — Повелитель, — снова позвал Заганос-паша, указывая на черноволосую девочку, которую держал на руках, и которая жалась к нему маленьким, спасающимся от войны олененком в накинутом на нее покрывале… (Однажды, через долгие, долгие годы, она, совершенно без страха, по велению лишь собственного сердца, прижмется к телу сильного и зрелого мужчины, принявшего ее в своем доме в Эдирне и позволившего ей сохранить свою, истинную, православную веру. Заглянет в глаза, и без сомнений скинет покрывало, а после родит ему сына. Как сама потом скажет — "Дар на Счастье", благословенного Иоанна, и он, очарованный последней любовью, согласится дать сыну османа христианское имя… Но тогда этого еще никто из них не знал.) … — Это ее дочь, Повелитель, — продолжил Заганос-паша. — Похоже, малышку насильники пощадили… или, по счастью, просто не заметили. И, если я правильно понял ее выговор, ее зовут Деница. [5] — Вы хотите оставить ее при себе? — Если мой Султан не станет возражать, я бы забрал Деницу с собой. — Заганос-паша кивнул. Мехмед тоже кивнул, отлично понимая порыв поддавшегося жалости наставника, и бросил взгляд на Юсуфа. Тот обнажил саблю. Предстояло решить еще одно неотложное, прежде чем войско могло отправиться дальше… Юсуф сверкнул зубами и устремился в ночь, а Яполло забрался в повозку, чтобы не слышать последнего вздоха приговоренной жертвы нового султанского телохранителя. Впрочем, совсем скоро Юсуф опять вернулся и безмолвно, с преданностью, накрепко вбитой всем им еще покойным Кючук-беем поклонившись Мехмеду: «Все кончено, мой Султан. Теперь телом займутся те, кому следует», уселся в седло. Ночь таяла в морозе, пора было двигаться… Мехмед закрыл глаза, давя в душе раскаяние за еще одно деяние, а вставший во главе кавалькады Заганос-паша, вскинув руку, дал общий сигнал к отправлению. Тьма постепенно уходила… Поутру на мерзлые земли сербов пал туман и первые снега.***
К полудню, когда туман растворился и немного распогодилось, встали лагерем под огромными раскидистыми елями-исполинами, почти у самой границы сербской краины и там же встретили посланника от Великого Визиря. Молоденький нарочный из личных доверенных Махмуда-паши легко спрыгнул на землю на глазах вставших на постой войсковых и, стараясь держаться с достоинством, а не ежиться от холода, быстро прошествовал мимо устанавливающих походные шатры и распрягавших лошадей ратников. И уже в центральном, поставленном посреди лагеря шатре, где стылый воздух разгоняли две огромные жаровни, склонился в уважительном поклоне перед прикованным к ложу Султаном Фатихом и его остановившимся чуть поодаль советником и полководцем Заганосом-пашой. «Мое Солнце, Солнце мира, моя Жизнь, которая лишь в тебе, — нетерпеливо читал Мехмед первое из трех адресованных ему посланий. Два других были от самого визиря и валиде Гюльшах-хатун. — Ужель ты всерьез полагаешь, что ратные сражения и боевая слава мне дороже твоего доверия, твоей заботы и твоей любви?.. Единственное, что меня огорчает (и, надеюсь, ты простишь мне сей невольный грех), что это не я прикрыл тебя тогда под стенами Белграда, а отдавший свою жизнь Козандж Доане…» «Другого я не ждал от тебя, лучшая сторона моего сердца, кроме преданности и любви», — шепнул Мехмед, откладывая послание, которое намеревался прочесть до конца наедине с самим собой и вслушиваясь в то, что говорил ему сейчас Заганос-паша, читавший письмо от Великого Визиря. — Во дворце Эдирне остались лишь тени, — Заганос-паша усмехнулся, опуская свиток. — А весь двор вместе с вашей валиде, ее верной наперсницей Чичек-хатун, юными шехзаде Мустафой-беем и Баязидом и их наставником принял приглашение Махмуда-паши погостить в его загородном доме… — В Перекрестке Двух Лун? — О!.. Вы знаете его, эфенди? — Да. Однажды мне довелось там побывать. — Теперь вы тоже отправитесь туда по возвращении? — Если господин лекарь мне разрешит… Что скажешь, любезный Яполло? — Пока не осмотрю вас, ничего не скажу, мой Султан. Пришедший с ежедневным осмотром иудей разложил свои склянки, нарезанные из крепкой тряпицы бинты для перевязки и самодельные, спасшие уже не одну жизнь заживляющие мази, которыми отчаянно гордился. Пока его повелитель неспешно разоблачался донага при помощи умелых рук Юсуфа, Яполло застыл в ожидании, предусмотрительно грея заледеневшие на холоде ладони в рукавах подбитого мехом кафтана… Осматривал он Мехмеда аккуратно, со свойственной ему деликатностью, но очень внимательно. И тем, что увидел, он остался недоволен. «Если не сказать хуже», — думал старый иудей, разглядывая то, что несколько месяцев назад, когда Заганос-паша и Юсуф внесли поверженного, теряющего сознание от боли султана к нему в шатер, было кровавым месивом, да и сейчас вызывало почти такую же дикую боль при каждом, даже самом осторожном, прикосновении. Нужно было принять не самое легкое решение, но отважиться на него иудей не мог без поддержки обратившего к нему тревожный взор Фатиха. — Нужно резать, мой Султан… Яхве!!!.. Нет, Повелитель, я хотел сказать — нужно срезать загноившиеся ткани и как следует промыть и вычистить рану, а не ампутировать. Надеюсь, хотя бы тогда ампутации нам удастся избежать. Но будет очень больно… — Режьте… И да помогут вам все наши боги. А боль это не то, что меня пугает, — ответил Мехмед, опускаясь на жесткую поверхность тюфяка. Юсуф покинул его, уйдя за горячей водой, вином и полотнищами чистой льняной материи. Но Заганос-паша, который лишь покачал головой на жуткие медицинские приспособления, только что извлеченные из седельной сумы что-то бормотавшим себе под нос иудеем, поспешил занять место в изголовье походной кровати. Намереваясь хоть как-то отвлечь от предстоящего закрывшего глаза и отвернувшего лицо Мехмеда, он завел одну из тех бесед, которая (как он полагал), сможет помочь его бывшему воспитаннику. — Помните, эфенди, как я когда-то учил вас гамбиту? — Пом… Мехмед осекся и закусил губу, боясь сорваться на недостойный крик, когда склонившейся над его поврежденным бедром иудей приступил к операции. Но до конца поддаться неизбежной при этом боли ему все-таки не дали: Заганос-паша по-отечески обнял за плечи, повторяя: «Знаю, что больно. Но держитесь, эфенди. Пожалуйста, держитесь…», а рука вновь вернувшегося к нему Юсуфа поднесла к губам кубок с заблаговременно приготовленным лекарем снадобьем, от которого сразу стало легче. — Помню… — Мехмед прокашлялся. — Конечно, помню, Заганос-паша. Но почему вы сейчас спросили об этом? Кто-то из них — то ли сам Заганос-паша, то ли не отходивший от кровати Юсуф стер с его щеки невольно скатившиеся слезы. Но теперь все было гораздо проще: одурманенное снадобьем Яполло сознание постепенно ускользало, уже не позволяя ни сдаться боли, ни даже слышать развернувшегося за шатром походного лагеря, вдруг уходя к любимому призраку с мерцающим синим взором… — Во время моей болезни я всегда чувствовал тебя рядом, — шепнул Раду, которому он только что отдал всю горячую несдержанность самого пылкого желания. Запрет Яполло был снят и в ту последнюю ночь в константинопольских покоях богатого дома градоправителя все произошло слишком стремительно даже для них двоих. Но нежные ласки не были забыты или оставлены: они вернулись, едва сорвавший одежды Раду опустился на бедра Мехмеда, а тот поднялся на одной руке, другой обнимая раскрывшемуся ему навстречу возлюбленного. И вот тогда, в глубокой синеве влетавшей в окно благоуханной мартовской ночи, они оба неожиданно вспомнили, что это — их последнее единение перед долгой, долгой разлукой, и в обоюдном порыве прильнули друг к другу, даря прикосновения и поцелуи. В посеребренный ранней сединой висок; в крошечную родинку над верхней губой; в глаза — открытые черные и широко распахнутые синие; в крепкие смуглые плечи и точеную белую шею… И так — до конечного мига растраченной и выплеснувшейся наружу, полностью разделенной на двоих страсти, когда оба без сил упали на подушки и снова обнялись. — Разве я мог оставить тебя? — отозвался Мехмед. — Нет, мое сердце. Я не мог уйти и оставить заботу о тебе никому. — Даже Хуршиду? — Даже ему, моя Валашская роза… Даже ему. К тому же я так боялся тебя потерять, — прошептал Мехмед, целуя опустившиеся веки и устраивая голову возлюбленного у себя на плече. … — Потому что вы сумели сохранить все лучшее в себе и выстоять перед всеми жизненными гамбитами. И потому что я когда-то не ошибся в вас… Спите, эфенди. — Глядя на разгладившиеся черты и закрытые глаза воспитанника, Заганос-паша облегченно выдохнул и обратился к колдовавшему над его бедром иудею: — Долго еще, Яполло? Тот промолчал. Он только что срезал всю поврежденную кожу и основательно очистил рану от ошметков застоявшейся крови, плоти и гноя почти до кости. Теперь предстояло самое сложное: сшить при помощи острой кривой иглы и шелковой нити то, что вообще возможно было сшить, а на остальное наложить заживляющие мази. С чем, впрочем, ловкие, чуткие пальцы иудея справились почти без труда. — Теперь уже не долго, мой господин, — удовлетворенно сказал Яполло, вытирая окровавленные руки полотенцем, которое подал ему не отходивший от их повелителя Юсуф. Потом он наложил новую тугую повязку, попутно бормоча что-то про свой преклонный возраст и начавшие подводить его глаза. На что с сомнением качавший головой Заганос-паша поспешил возразить, что лучше него, Яполло, не справился бы ни один дворцовый лекарь, и старый манисский иудей окончательно просиял. — Надеюсь, нашими общими стараниями наш Султан скоро поправится. Ходить как раньше, он, конечно, уже не сможет. Но сейчас я почти уверен, что можно будет обойтись без ампутации, — говорил Яполло прислушивающемуся к размеренному дыханию спящего повелителя Заганосу-паше. И тут же добавил, заметив легкое движение брови: — Вы еще о чем-то хотели спросить, мой господин?.. — Да, — ответил Заганос-паша, поднимаясь и задавая давно терзавший его вопрос о белокуром юноше, благодаря которому его воспитанник сумел сохранить все самое лучшее в себе. — Что ж. Вы ведь об отравлении спрашиваете, господин?.. Иудей был мудр, а потому помедлил с ответом, вспоминая о багровых кровоподтеках на красивой шее этого самого юноши, столь любимого Фатихом, и нескольких примеченных им позднее носовых кровотечениях, красноречиво свидетельствующих о плохой свертываемости крови. Значит, яд успел проникнуть дальше и глубже, чем все они предполагали изначально… Но после припомнилось, что когда он по просьбе его благодетельницы Гюльшах-хатун покидал Град Константина, собиравшийся в Эдирне вместе с остальным двором Раду-бей казался ему пусть и погрустневшим, но свежим, цветущим, необычайно красивым, бодрым и полным сил. — Что ж… — Яполло вздохнул и указал на Мехмеда, говоря, что здесь решат дни, а там все покажут только годы… «Надеюсь, что они у них есть». — Заганос-паша кивнул, укрыл Мехмеда теплым покрывалом и отбыл в лагерь проверить, как устроились на постой вверенные ему войска.***
В последующие недели османская армия маршем покрыла довольно большое расстояние. Заганос-паша старался все время держаться рядом с Мехмедом, который уже совсем скоро начал вставать и даже нашел в себе силы выйти к радостно приветствовавшим его янычарам. Благодаря умелым заботам, перевязкам, мазям и, конечно, своевременному вмешательству Яполло рана на бедре теперь быстро подсыхала, позволяя Мехмеду спокойно спать и видеть во сне любимого им белокурого призрака. Но однажды, проснувшись, он не поверил собственным глазам: вместо прекрасного, не оставлявшего его ни днем ни ночью возлюбленного на его постели сидело дитя, пристально разглядывающее его выразительно блестящим темным взглядом. — Деница… — осторожно, боясь напугать, позвал пробравшуюся к нему девочку Мехмед. — Что ты здесь делаешь? — Простите ее, эфенди, — сказал Заганос-паша, который тоже был здесь, в ожидании его пробуждения греясь около жаровни. — Она все время ходит за мной как привязанная. Словно боится, что я ее оставлю. — Возможно, и правда боится. Потому что в самом деле успела к вам привязаться. И… я не против. Мехмед улыбнулся ребенку, вероятно, не понявшему ни слова из сказанного, но ответившему ему доверчивой детской улыбкой и с таинственным видом протянувшему что-то, зажатое в кулачке.***
При подъезде к Эдирне, где, в отличие от стылых сербских земель, все утопало в сочных, пряных, багрово-красно-золотисто-оранжевых красках осени, торопившийся домой Заганос-паша и сидевшая впереди него, восторженно блестевшая глазами и сиявшая улыбкой Деница их оставили. За ними ушла к себе в казармы армия, увозя с собой тела павших, чьим достойным погребением позже следовало озаботиться командирам и Великому Визирю. Мехмед бросил им вослед прощальный взгляд, велел Юсуфу не останавливаться и ехать прямо в Перекресток Двух Лун, а сам улегся на дно полозки, чтобы в эти последние часы перед желанной встречей с Раду, Гюльшах и сыновьями как следует рассмотреть то, чем одарило его черноволосое и черноглазое сербское дитя. То было шейное украшение в виде надетого на крепкую подвязку, мастерски вырезанного и оплетенного треугольника, своей сдержанностью и лаконичностью, однако, больше подходившее мужчине и воину, нежели маленькой девочке. Хотя, без всяких сомнений, рукодельная, приученная к раннему труду Деница сделала его сама из тех остатков мягкой кожи, что ей удалось раздобыть в лагере или у того же Заганоса-паши. С которым потом, кажется, Мехмед разбирал доставленные к ним послания… — Что это, мой Султан? — спросил отвлекшийся от созерцания дороги Яполло, глядя, как его молодой повелитель надевает на шею странное украшение. И — улыбается. — Это дар, любезный мой лекарь, — в окружившем их золоте осени Мехмед и правда снова улыбался, вспоминая единственные слова ребенка, переведенные для него тоже улыбнувшимся тогда наставником, к чьей ноге прижалась маленькая дарительница: — «Дар на счастье». На счастье… На счастье! Здесь и сейчас лекарь и сам невольно улыбнулся, наблюдая за счастливым, впервые за последнее время прояснившемся лицом своего повелителя, которого ценил и уважал еще с Манисы. И который теперь, должно быть, подгонял часы в ожидании встречи с наконец-то явившимся всем им изящным, отделанным глазурованными плитками домом с необычно развернутыми к подъездной дороге ступенями. [6] — Мой Султан! Мой Повелитель!.. Как же так?.. Вам нужно было выслать гонца… Спустившейся к ним с крыльца Великий Визирь Махмуд-паша хоть и казался слегка растерянным, но не скрывал самой искренней радости при виде Мехмеда. И тот не смог сдержаться: ответив что-то, подобающее случаю, вдруг умолк и просительно взглянул на своего советника. — Он в саду, мой Султан. — Махмуд-паша понимающе улыбнулся. — Учит стрелять из лука своих воспитанников Мустафу-бея и шехзаде Баязида.***
Пояснения к главе
[1] Янош Хуньяди — венгерский военный и политический деятель, воевода Трансильвании, генерал и регент Венгерского королевства (1446—1453). Его сын Матьяш Корвин (тот самый Друг Владислава Дракула) был коронован венгерским королём [2] Денеб аль-ассад (Денебола) — после Регула вторая по яркости звезда в созвездии Льва. Согласно народному поверью, появление в небе Денеб аль-ассад считается предвестием несчастья [3] Поражение под стенами Белграда — Балканская военная кампания Мехмеда Фатиха — 1454–1456 гг. в военном походе была взята Сербия. Сербский деспот, с условием ежегодной выплаты дани, стал вассалом Османской империи. Одновременно с этим молодой султан Мехмед Фатих организовал экспедицию на Белград, у стен которого войска венгерского полководца Яноша Хуньяди разгромили османскую армию, чем задержали продвижение турок в Венгрии на 70 лет [4] «Милость победивших» — думаю, что подобное утверждение уместно по отношению к Мехмеду Фатиху, в войсках которого была железная дисциплина, не позволяющая янычарам насиловать и мародерствовать. Впрочем, попавшие в войска наемники вполне себе это позволяли. Но в сербской компании башибузуков (наемников) не было [5] Деница — имя матери прекрасного Иоанна, которому в далеком будущем суждено стать последним утешением Мехмеда Фатиха, переводится как «Утренняя звезда» [6] Нужно напомнить, что обычно дома османской знати были отвернуты от подъездной дороги, являя чужим взорам лишь свои глухие крепкие стены без дверей и окон. Вход же по обычаю располагался во внутреннем дворе