…и Ветер умчался. А Солнце посмотрело на Влюбленных и обернулось золотым дождем. Солнце и Ветер. Хорватская народная сказка
«Я вернулся к Тебе! Вернулся!!!.. И я не знаю, что помогло мне дойти — жертва ли Козанджа Доане, заботы ли Яполло, или Твоя любовь ко мне…» — …а после гибели старого эмира Караман не хочет видеть назначенным вами правителем никого, кроме его единокровного внука, Мустафы-бея. Вы что-то сказали, мой Султан? [1] — Нет. — Мехмед, который в последние несколько минут был занят исключительно своими мыслями, покачал головой и нашел в себе силы на улыбку для примолкшего советника. — Только лишь то, что Караман получит Мустафу в наместники, если столь сильно того желает, но не ранее, чем нашему сыну исполнится двенадцать… И что… что здесь очень красиво, Махмуд-паша! Сад, в который они втроем, вместе с не отходившим от Мехмеда, подставившим ему свое плечо для опоры Юсуфом и взявшимся проводить их Махмудом-пашой, только что ступили, действительно мог поразить любое, даже самое прихотливое воображение. Там в четко согласованной гармонии обитали старые могучие деревья и новые саженцы, сейчас увенчанные медово-оранжевыми кронами, тихо журчали фонтаны и отцветали последние, поздние розы. Разделенный на две половины еще бывшим владельцем сад казался совсем небольшим, но его причудливые беседки и неглубокие искусственные озерца, устроенные на половине гарема, совершенно не мешая, мирно соседствовали с тренировочными площадками для стрельбы из лука, оборудованными на его правой, мужской половине. Сегодня на одной из таких площадок упражнялись молодой белокурый наставник и двое его юных учеников. День выдался теплым и ясным. Потому все трое скинули кафтаны и остались только в нижних рубахах, дабы ничто не стесняло движения при стрельбе. И вот теперь один из мальчиков вскинул лук и прицелился, а его учитель склонился к нему. — Чуть выше, Мустафа, — произнес самый любимый для Мехмеда голос, все тепло которого сейчас было отдано семилетнему воспитаннику с дымчатым взглядом и собранными в узел кудряшками. — Помни: твоя цель всегда должна… — … находится на кончике стрелы. Я знаю, лала. — Мустафа, который за эти два года стал выше и гораздо стройнее, чем Мехмед его запомнил, бесхитростно улыбнулся склонившемуся к нему Раду, отвел назад локоть и выстрелил.[2] Когда пущенная им стрела угодила почти в самый центр установленной на тренировочной площадке мишени, второй из мальчиков, смуглолицый и темноволосый, что стоял немного в стороне от них, ревниво нахмурился на одобрение белокурого наставника и тоже вскинул лук. «Нет!» — хотел крикнуть Мехмед Баязиду, который неожиданно для всех повернулся, нацеливая стрелу в беспечно улыбающегося брата, но... Но его учитель и сам был настороже. Оставив младшего воспитанника, он без сомнений и страха шагнул к старшему и одним легким движением опустился на корточки перед отпрянувшем назад невысоким ширококостным Баязидом. — Я понимаю, — произнес любимый голос, тепло которого теперь устремились к опустившему свой лук Баязиду. — Мужчине и воину нелегко смириться, когда кто-то умеет что-то лучше, чем он. Но ты, Баязид, тоже ведь можешь стрелять не хуже Мустафы… Старший шехзаде тряхнул короткими волосами и отчаянно дернул подбородком. — Не могу, лала! И никогда не смогу! — Ну что ты, мой друг? Ведь я тоже не мог. Раньше… — погладив его по голове, Раду глубоко вздохнул затаенному и поднялся. — Пока твой отец, наш Султан, да продлит Аллах его годы, не показал мне… — Вы… Вы выросли вместе, лала? — заинтересовался Баязид. — Да, Баязид. Мы были вместе с самого детства. — Раду положил свою ладонь Баязиду на пояс и сделал быстрый шаг назад, стремясь оказаться у мальчика за спиной. — Попробуем по-моему? Хочешь?.. Тогда послушай и запомни то, чему некогда учил меня твой отец: при стрельбе ты должен стоять прямо. Поворачиваются только голова и верхняя часть твоего тела. Левая рука — напряжена и всегда прямая… Да, именно так! Ты молодец, Баязид! Теперь — натягивай тетиву и прицеливайся. Но помни… — Цель — на кончике стрелы, — хором ответили наконец-то улыбнувшийся, забывший о соперничестве Баязид и подошедший и вставший рядом с ним Мустафа. — Тогда стреляйте! Раду отступил. Его воспитанники согласно кивнули, прицелились и выстрелили. А их отец, самым сердцем заметивший все: и новый, очень различный облик своих сильно подросших сыновей, и ревнивое соперничество со стороны волевым решением оставленного в Эдирне Баязида, и завораживающую, уже взрослую, но пока безбородую красоту его мудрого наставника, вдруг понял, что больше не может… и не хочет оставаться безучастным. — Отличный выстрел, Мустафа, Баязид, — крикнул он, оставляя плечо Юсуфа. — Я так горжусь вами… «И вашим наставником…» Но этого Мехмед, раскрывая объятия радостно ахнувшим и побросавшим луки сыновьям, пока не мог произнести вслух, хотя черные глаза уже искали любимые синие. И синие зажглись простым человеческим счастьем, сразу стершим два года разлуки, и, обратившись только к нему, сказали то, о чем он так мечтал услышать: «Я люблю тебя, Солнце мира», и «Я благодарю, благодарю всех богов, что ты вернулся ко мне, мой Султан!»***
Вслух они с Раду смогли все сказать друг другу уже совсем скоро, как только в окружившем их пламенеющем зареве осени Юсуф мягко оторвал повисшего на шее отца и засыпавшего того вопросами Мустафу и вместе с Махмудом-пашой увел обоих шехзаде смотреть на привезенные в качестве трофеев поверженные сербские и венгерские стяги, и когда оставшийся с ним наедине Раду в один момент оказался в его объятиях. Высокий, статный, двадцатилетний, во всем блеске ослепительной мужской красоты, только-только вступавшей в пору окончательного взросления. До сих пор — самый. Горячо желанный, обожаемый и… совершенно родной. — Мехмед! — изящные ладони поднялись и обняли широкие плечи. — Мой Султан! Солнце мира… — Раду… О Аллах! Мой бесценный… Раду, Раду, Раду… — не стыдясь невольных слез, говорил ему Мехмед. — Мой хороший… Мое сердце! Я, наверное, сошел с ума, когда погнал войска в Сербию!.. Столько горечи, Раду! Столько потерь… Козандж Доане. И мой тесть… — И едва не ты сам, моя Жизнь, мой Мехмед. — Раду тоже вытер слезы. Потом, когда обветренные смуглые руки, мягко пройдясь по спине, взметнулись вверх и, чуть помедлив, сорвали с его волос удерживающую их повязку, качнул рассыпавшимися прядями. — Но ты… почему-то все еще винишь только себя… — его голос задрожал. И сердце Мехмеда, взорвавшись и на время позабыв о собственных горестях, и прежде всего — не о боли в бедре, а о недостойном полководца и правителя поражении под Белградом, — устремилось к возлюбленному. — Ты… так сильно тревожился за меня? — спросил он, склоняясь, чтобы поцеловать уголок четко очерченных, сразу ответивших губ. То был первый после долгой разлуки, наполненный нежностью, узнаванием и по-настоящему выстраданный ими обоими поцелуй. Но едва их тела, вдруг точно вмиг ожившие, налившиеся силой и напомнившие о большем, потянулись друг к другу и сами собой точно сдвинулись плотнее, Раду поспешил разорвать его и отстраниться. — Да, очень… Но… Твоя рана, Солнце мира, — прошептал он, глядя на надежно укрытое тканями и повязками бедро. — Она… — Она больше не болит. Рядом с тобой — больше не болит, — удерживая в объятиях свое Желание жить, поправился Мехмед, скользнув губами прямо к тому месту, где под белой рубахой шея переходила в плечо, с наслаждением наконец-то прикасаясь к гладкой, теплой коже и находя нужные слова: — И я так, мое сердце… Так сильно соскучился по тебе! И так бы хотел любить тебя всю ночь до утра! — Я тоже очень соскучился, мое Солнце. Но… — Синие глаза заблестели. — До утра еще слишком далеко. Как и до ночи. А я бы хотел… — Что, Раду? — Мехмед поднял голову и встретил новый поцелуй. Почти прогнав из сердца холодные снега Сербии, он стал продолжением их близости в золотом осеннем саду, под водопадом осыпавшихся листьев, но больше не был, как первый, спокойным, нежным и тягуче-медлительным. Теперь в нем главенствовало жаркое, пылкое нетерпение истосковавшихся в разлуке любовников. Неосознанно, но их тела придвинулись ближе и сомкнулись еще плотнее; изящные ласковые руки еще крепче сжали широкие сильные плечи, а смуглые поднялись и одним быстрым движением зарылись в белый шелк волос. … — Хотел бы любить тебя прямо сейчас, — выдохнул Раду, едва оба с трудом, почти со стоном, оборвали поцелуй и отстранились, чтобы взглянуть друг на друга. — Ты знаешь, Раду, в нашей с тобой любви я всегда шел навстречу твоим желаниям, — ответил Мехмед, мягко поглаживая раскрасневшуюся скулу. — Но сейчас… Синие глаза возлюбленного взметнулись к его лицу, и Мехмед улыбнулся. — …сейчас, мой бесценный, я еще должен выказать дань уважения своей супруге, валиде Гюльшах-хатун. И буду очень признателен, если ты поможешь мне добраться до покоев гарема. Потому что пока вряд ли дойду туда самостоятельно. — Конечно, мой Султан. Об этом ты мог даже не спрашивать. Со всей своей преданностью поцеловав его ладонь, Раду пригладил растрепавшиеся волосы и повернулся, подставляя ему свое плечо для опоры. Мехмед же, с трудом оторвав свой взор от блестящих синих глаз и одухотворенно-чистого лица, подумал с нежданно нахлынувшей тревогой, что в окончательном и, как выяснилось, желаемом обоими чувственном сближении, его рана им с Раду… все-таки может помешать.***
На половине дома, занятой гаремом, на смену Раду пришел почтительно склонившийся перед Мехмедом Главный евнух Ильмас-аге. Согласно свято чтимой традиции, красивому неженатому двадцатилетнему мужчине путь в это наполненное щебечущими голосами женское царство, где властвовали благовония, шелка, украшения и сплетни, был заказан. Единственными встреченными Мехмедом по дороге к комнатам Гюльшах представителями мужеского рода, кроме важно вышагивающих по светлым солнечным коридорам евнухов, были двое юных шехзаде. Оставшись без бдительного руководства своего наставника, Мустафа и Баязид ссорились, как это часто случается между мальчишками, которые совершенно не сходятся характерами, но вынуждены жить бок о бок. И, насколько успел заметить их отец, инициатором раздора опять был старший — Баязид. — Почему ты ее защищаешь? — злился Баязид, наступая на брата. — Какую-то сербскую девчонку! Мустафа тоже решительно шагнул вперед. — Нареченную султана Чичек-хатун. Баязид замер. — Что? — Нареченную нашего отца, Великого Султана Фатиха, Чичек-хатун, — твердо ответил наместник Манисы, поблескивая на него глазами. — Но я бы стал защищать от твоих несправедливых нападок не только Чичек, но и любую другую дево… Отец?.. — Что у вас случилось? Подошедший к ним Мехмед знаком остановил Ильмаса-аге и не удержался: снова раскрыл объятия тут же обхватившему его за шею младшему сыну. — Так что у вас случилось, Мустафа? — Недопонимание, отец, — решительно смотревшие на Мехмеда глаза обратились к Баязиду, и тот, помолчав, эхом повторил за братом: — Да, отец. Недопонимание. — Недопонимание, значит… Недопонимание… Мустафа и Баязид, застигнутые тактичным окликом Ильмаса-аге: «Мустафа-бей, шехзаде Баязид! Кажется, это ваши луки до сих пор лежат в саду? Ох, как нехорошо. Ваш наставник Раду-бей будут очень недовольны, хоть и не покажут виду…», после новых отвлекающих расспросов Мустафы о ходе сербской кампании, уже унеслись. А Мехмед, проследовав дальше по коридору, все еще думал о примеченным во второй раз недопонимании своих сыновей, которых подарили ему две настолько разные женщины, как Гюльбахар и Гюльшах.***
Комнаты гарема тоже показались Мехмеду продолжением спелой, зрелой осени. На стенах, на укрывавшем их шелке, всюду, куда хватало глаз, наливались соком поздние осенние яблоки в обрамлении искусственных крохотных бронзовых листочков и медовых завитушек. На уносящихся к потолку красно-коричневых колоннах вызревали золотистые виноградные лозы. Под ногами желтым и оранжевым пестрел ковер, попираемый двумя подобранными точно в тон ему диванами. — Чичек запретила Баязиду есть сладости, вот он и разозлился. Но Ильмас-аге говорит, что мальчики и без того постоянно ссорятся. И только у Раду — простите, Повелитель! — у их наставника Раду-бея как-то получается их примирить. Гюльшах, которая встретила Мехмеда в этих солнечно-осенних комнатах, ничего не стала говорить о смерти своего отца эмира. Лишь помогла супругу устроиться на одном из диванов, присела рядом и, немного помолчав, спросила: — Вы виделись в Эдирне с Гюльбахар и вашей маленькой дочерью Гевхер, мой Повелитель? [3] — Нет, мой милый Сфинкс. Мы не останавливались в Эдирне. — Мехмед взял ее за руку. — И более того… — Да, Повелитель?.. — Она подняла к нему свое серьезное, за два прошедших года ничуть не изменившееся светлое, мудрое сероглазое личико, и Мехмед ответил: — И более того, Сфинкс. Я собираюсь отдать Илмасу-аге распоряжение отправить Гюльбахар вместе с нашей дочерью в Конью. Потому что… Мехмед умолк, так и не закончив фразы; Гюльшах, быстро взглянув на него, тоже решила пока промолчать... А устроившиеся чуть в стороне от них, в залитой солнечными лучами нише между колоннами, две очаровательные девочки — тихая черноволосая и бойкая кокетливая рыжекудрая, — разбирали намотанные на деревянные палочки нитки, извлеченные из ящика для рукоделия. — Смотри, Зулейха, — говорила маленькой Денеб аль-ассад недавно овладевшая искусством вышивания Чичек. — Чтобы вышить красную розу, нужно взять коричневую, красную, бордовую и вишневую нити… — А чтобы вышить белую? — вдруг обратился к своей нареченной отвлекшийся от раздумий Мехмед. — Белый только кажется простым и чистым, но это — самый сложный цвет, мой Повелитель. — Чичек тряхнула непокрытыми локонами и жарко зарделась вниманию султана. — Думаю, надо взять не только белую, но и вот эту — нежную золотисто-желтую, и эту — серебристо-голубую, и нить спокойного серого цвета… Но даже в таком случае я, наверное, не смогла бы создать совершенную белую розу. — Никто бы не смог, Чичек-хатун. Только творец всего сущего Аллах и сама Природа. — Мехмед улыбнулся девочке, так и оставшейся для него милым, безгрудым, четырнадцатилетним ребенком, затем повернулся к Гюльшах. — Я два с лишним года не видел Гюльбахар, Сфинкс. И у меня было время подумать. Много времени. И я подумал… что больше не хочу видеть рядом с собой женщину, которая когда-то пыталась тебя отравить. Гюльшах вздохнула. — Я ничего не говорила, — сказала она, задумчиво водя пальцем по пестрой обивке дивана. — Но знала, что однажды вы догадаетесь. — Я не догадался. Мне сказал Козандж Доане… «Который прикрыл меня во время сражения под Белградом… И вина Гюльбахар, с помощью казненного визиря Халиля-паши лишившей меня нашей с тобой дочери, была его последними словами…» — но… Вся эта горечь вместе с опять подступившими снегами Сербии навсегда осталась только в мыслях, потому что теплые женские пальчики осторожно пожали его ладони, и Гюльшах покачала головой: — О Аллах! Такие холодные!.. Думаю, вам не помешает сейчас просто забыть обо всем, как следует согреться и отдохнуть, мой Повелитель. — И, понизив голос, чтобы не услышали склонившиеся над вышиванием девочки, добавила с присущей только ей, почти незаметной полуулыбкой: — Я, конечно, безмерно люблю и ценю ваше внимание и общество, но почему вы до сих пор здесь? Идите туда, где вас слишком сильно ждали и где теперь согреют. Мехмед поднялся. — Ты мое сокровище, Сфинкс, знаешь? — Знаю, Повелитель. Вы уже не раз мне это говорили, — ответила Гюльшах, подзывая верного Ильмаса-аге и приказывая проводить повелителя в его покои.***
Пояснения к главе
[1] «Караман получит Мустафу…» — Факт, о котором долго спорили историки. Но доподлинно известно, что по достижении совершеннолетия Мустафа был направлен наместником в остававшийся де-факто независимым Караман, что косвенно подтверждает тот факт, что именно он и был внуком погибшего в сербской кампании эмира Карамана [2] Лала — наставник шехзаде (принцев) в Османской империи носил почетный титул «лала» [3] «Вы виделись в Эдирне с Гюльбахар и вашей маленькой дочерью Гевхер, мой Повелитель?..» — тоже один из странных фактов, но вернувшийся из Сербии Мехмед Фатих, который всегда был любящим отцом, тогда проигнорировал и Гюльбахар, и родившуюся в его отсутствие двухгодовалую дочь Гевхер