The long light

      В недвижении кости и кожа леденели, необходимость производить бессмысленные движения, от которых будто бы замерзшие кристаллики крови будто бы шевелились и терлись друг о друга, была почти маниакальной, и слушать отдалённый, горловой тиллин скулеж было слушать, и слушать, и слушать паранормальный, парачеловеческий голос и не иметь возможности попросить его замолчать, поэтому Марк поднялся с пола, чтобы дать волю бессмысленным движениям и шевелением кристалликов заглушить ее болезненное безумие. Быстрыми частыми шажками он дошёл до перил и, перевалившись через них животом, принялся стучать берцами по железу. Успокоившись, Марк спрятался в капюшон и до глаз натянул воротник. Он хотел, чтобы на него нашла медленная созерцательность, хотел заставить себя думать и думал:       Не получилось.       Разыгрывать образ, кроме как перед собой, было более не перед кем; оставшиеся от него незначительные рудименты, как бы натворив дел, теперь тыкали его носом в самих себя, указывая на совершившуюся глупость и ее размах. Марк знал, что мог это исправить до того, как ушел. Он мог исправить это недоразумение очень и очень давно, и не действовал он, быть может, от того, что вместе с осознанием конца присутствовало ощущение — более уверенное — что это все временно. Что они с Джексоном просто не могут закончиться. Это же очевидно. Все само собой наладится рано или поздно. И даже сейчас он не был до конца уверен, что само собой все не наладится. Он мог бы осмелиться пойти навстречу первым, но, не имея силы воли, которая бы вынудила его ответить на эту мысль и следом произвести действие, он ее проигнорировал, и только с тем как правдивый голос внутри его головы набирал в продолжительности звучания, переповторяясь, размусоливая все те мысли, которые обыкновенно Марку были просты и ясны, сила воли начинала подавать признаки жизни.       Внушая себе, акцентируя на правильности этого, Марк перечислял все эти простые и ясные мысли с такой твердостью и выученностью, как если бы рассказывал учебник: они с Джексоном есть одно, их долг всегда думать о них как о едином существе, они как единое существо не могут не справиться, потому что если они не справятся, то наступит конец света, и тогда непонятно, зачем прежде была вся эта жизнь; а та идея, вбившаяся ему в голову, есть не более чем паразит, с которым он не смог справиться вовремя и который подстроил эту видимость катастрофы. Говоря это, отчего-то он не верил себе до конца. И продолжал говорить, чтобы поверить: меняя очередность, сбиваясь, перефразируя в ожидании нового эффекта.       Все это он проделывал с некоторым отсутствием, во многом будто наблюдая за собой со стороны. Тело его, от холода перешедшее в состояние перманентной тряски и ломки, уже было готово развернуться, оно торопило его спуститься поговорить, чтобы хотя бы оказаться в тепле, но он ждал — он хотел сознательной уверенности. Марк вновь говорил себе: Мы с Джексоном это одно существо. Если одно существо распадется, оно не сможет существовать, это очевидно. Если оно распадется по глупости, то мир бессмысленен. Я должен быть ему поддержкой. Я сделаю так, чтобы мы не распались. Это же невозможно. Это же очевидно. В волнении, как бы проходя испытание, он обхватывал ладонями ледяной поручень, держал его сколько мог, пока кожа не начинала гореть, пока кости пальцев не заламывало такой острой болью, что они, казалось, были готовы рассыпаться от мороза, и тогда он отнимал их; едва шевеля, принимался растирать и разминать.       Положив ладони на перила в заключительный раз, он держал их так долго, пока от боли не брызнули слезы. Они тут же заморозились, слепив ресницы. Я готов, я пойду. Я все исправлю. Марк заморгал, оттягивая время, чтобы прояснить обзор, и вдруг замер, увидев преломившийся красный лучик, блеснувший ему в глаза.       Он поспешно вытер их ладонью. По щекам то ли от холода, то ли от ломки, то ли от перенапряжения, как будто бы открылась дамба, полились слезы, и, всматриваясь в переливающиеся внутренними вспышками по авроре небо, он утирал лицо неразгибающимися пальцами. Это был вертолет: черный гладкий жучок под салатово-фиолетовой махиной, размером с небо, и светящаяся пара огоньков по горизонтальному хвосту. Неосторожно сглотнув, Марк поперхнулся. На момент ему вышибло дыхание, и, закашлявшись, оборачиваясь найти пистолет, он застучал кулаком себе по груди — где-то тут, он всегда лежит где-то тут, где он? Марк нагнулся поднять его, но окаменевшие, не разгибающиеся от холода пальцы едва подхватили его и уронили тут же; в панике, в спешке, в нетерпении зашипев, он затряс ладонью, а, когда пистолет оказался у него в руках, казалось, он уронит его в тот же момент прямо за борт маяка. Едва обращаясь с ним, Марк поднял руку и выстрелил туда, куда не контролируемая им ладонь направила прицел.       Пистолет грохнулся о пол. В болевом удивлении от отдачи выстрела по ломящим рукам, Марк упустил само движение сигнального огонька и заметил его только внизу, на льду бухты: сам малиново-розовый, он шипел и брызгал искрами поверх заснеженного льда, окрашивая снежинки в нежный, подобный подсвеченной крови красный цвет. Растерявшись, Марк глядел на него фонтанообразные струи искр. Он не успел задаться ни одним вопросом, соответственно не нашел ни один ответ и еще совсем ничего не понял, когда внизу грубые подошвы берц затопали по железу. Марк обернулся.       Джексон.       Побежав к люку, он опустился на пол и едва успел увернуться, как опрокинулась крышка и Джексон высунулся из маяка. Удивленно, в волнении посмотрел и спрыгнул вниз, ничего не сказал. Он протянул руки помочь Марку спуститься.       — Ты… — Марк предостерегающе замотал головой, онемевшей рукой схватился тому за рукав теплой кофты, и Джексон сбился, но тут же продолжил, неожиданно для себя, уже об ином: — Все, что я там говорил…       — Ты ни в чем не виноват, я довел тебя, — перебил Марк и прервался, потеряв дыхание. — Мы запутались, — фраза точно оборвалась на самой середине, но он вдруг забыл, что еще можно сказать.       Джексон растерялся.       — Да, — он смешанно кивнул. — Мы...       — Это все ничего не значит, это никогда ничего не изменит, это случайности, просто...       — Ты хочешь уехать? — вдруг перебил Джексон, и тот с облегчением и удивлением почувствовал, что вещей, который нуждались в обговорении, было слишком много. Его неожиданно умилила сбивчивость этого недоразговора, и он улыбнулся.       — Я… — он замотал головой, не понимая, зачем начал говорить. Ему было нечего сказать. Отчего-то пока нечего. Он мотал головой, оторопело улыбаясь и кусая губы.       В объяснении этим вечером почти не было новых слов: предыдущие разговоры, рождавшиеся от подлинного импульса понимания друг друга, уже отыскали все нужные мысли, более того — повторили и незаметно перефразировали, как бы говоря свежую, так много раз, что найти нечто новое в этом конфликте уже было невозможно, и все объяснение продвигалось с такой же прерывистостью, как его начало под люком: сидя напротив Джексона по кровати, скрестив лодыжки в позе лотоса, Марк начинал со всей искренностью вновь объяснять, почему тогда ему казалось столь привлекательным остаться здесь, но тот прерывал его активную жестикуляцию, успокаивающе хватался за запястье, говорил: не продолжай, я знаю — а потом опять:я просто хотел…— я знаю — мы уже говорили, просто нужно… — да, да, я знаю, мы так много раз говорили…Они вновь просили прощения, вновь давали обещания, но отчего-то при полном изменении их самоощущения язык не позаботился подарить им на этот случай новых слов, и, сбитые с толку, нащупывая на ходу, они говорили все одно и тоже — хотя повторяли больше, для убедительности.       И когда это путанное многословное объяснение сначала истощенно замедлилось, а затем потухло, вполне закономерно и от этого не менее обескураживающе не исчезла тревожность, как если бы понимание не было окончательно достигнуто. Осталось предощущение долгих строительно-восстановительных работ и сожалеющая мысль, что вернуть все в предыдущее положение невозможно за секунду, как бы они вдруг ни были к этому готовы и как бы этого ни хотели.       Утомленные, они наконец прилегли: Джексон, полусидя, свесив гудящую, оттягивующую вниз голову, а Марк — неудобно, но правильно устроившись у него между ног, спиной к животу, затылком к плечу. Как один медленно и часто моргая, каждый раз едва поднимая тяжелые веки, они тем не менее заставляли себя не спать и, чтобы хранить тело в бодрствовании, игрались пальцами. Джексон хотел заговорить, чем-то ознаменовать окончание всего этого буйства, которое не оставляло их долгую неделю, и даже нащупал подходящее начало, но медлил, не уверенный, что обращаться к ней не было бы пошлым.       — Дурные дни, — пробормотал Марк, зевая.       Он окончательно закрыл глаза, словно готовясь засыпать, его рука упала на бедра, и Джексон, почувствовав в этот моменте что-то предрешающее, заговорил:       — Возможно, это некоторый… должок за первые дни.       — М? — не понял Марк; он так устал, что даже не открыл глаз. — Какие дни?       Джексон улыбнулся и произнес заготовленную фразу:       — За то, что тогда мы не потеряли ни одного дня.       — Ах, ты об этом… Милый далекий Ванкувер, — он ненадолго замок, вскоре продолжил, вкладывая в звучание речи вялую, но тем не менее разнеженную воспоминанием улыбку: — За исключением очевидного… у меня до сих пор в голове не укладывается, как родители тогда ничего не поняли. Видимо, они были ужасно пьяны, — говорил он то, что они уже не раз говорили в Ванкувере, когда вспоминали первые дни, и Джексон хмыкнул ему в ответ:       — При всей очевидности происходящего за два года они это так как-то и не поняли.       — Возможно, — голос, в котором зазвучала довольная улыбка, интонацией изобразил рельефно спадающую и только начинающую подъем дугу; Марк открыл глаза, — делают вид, — закончил он. — Хотя, едва ли они сейчас в чем-то там сомневаются. Я имею в виду, что… это несколько подозрительно: взять Марка, Тиллю и вертолет и пропасть на месяц… По приезде домой нас ждет миллиард тяжелых разговоров.       Джексон замялся и некоторое время ничего не говорил.       — Думаешь о чем-то? — спросил Марк.       — Ты ведь… выстрелил, да? Там был самолет? Я просто… услышал выстрел, увидел огонь на льду.       Едва успев прикрыть глаза, он вновь открыл их. Он забыл. За всеми этими разговорами он совершенно забыл, что вертолет-таки пролетел мимо них. Он стал думать: быть может, я не так выстрелил... я ничего не помню… если бы они увидели огонь, они бы… они бы ведь приземлились, сразу ли они это делают? — спрашивал он себя, пытаясь понять, как вертолеты работают в тех ситуацию, когда от них требуется помощь, как поступили бы они с Джексоном сами. Словно со стороны наблюдая за собой, он заметил, как часто задышал животом, как мурашки расползлись по плечам и лопаткам, обратил внимание на вдруг появившееся и на глазах ускорившееся сердцебиение. Ему стало по-настоящему страшно.       — Да, — ответил он и, поняв, что приподнялся, вновь опустился.       Нужно было добавить что-то еще, и когда Марк наконец нашёлся со словами, ему показалось, Джексон задремал: вместо будничного неощутимого дыхания в одну секунду зазвучал тихий носовой свист, какой слышался Марком всегда, если он засыпал вторым. Прекратила скрести дверь и наконец пришла отдыхать Тилля; о ней известил стук как бы полых когтей по железной лестнице. По-лошадиному сгибая длинные худые ноги, она опустилась подле кровати, протянула их перед собой и принялась длинным, сухим, белым языком вылизывать их по тыльную сторону, и Марк глядел на нее и понимал только то, что людей рядом нет, потому что если бы были, Тилля не стала бы готовиться ко сну. В беспокойной бодрости он напрягал слух, но так как ночь была безветренной и вокруг не было ни единого иного источника шума, кроме одного, Марк невольно на него сбивался и до самого момента, пока сон незаметно не забрал его, он не хотел и слушал шуршание сухого белого языка по шерсти и влажное причавкивание, когда она клацала челюстью, пытаясь поймать невольно свисающую слюну, потому что Тилля в эту ночь заснула третьей.                     Джексон не принимал в суматохе домочадцев большого участия. Вплоть до прихода гостей он изводил себя подбором туалета: одному богу известны критерии, по которым то самое выбиралось из тонны одинаковых рубашек и галстуков\бабочек, но сегодня это было важно. Марк — некоторый Марк — должен был прийти, он знал; это имя не сходило с его слуха, и отдаленный образ обладателя этого имени мелькал перед ним тем чаще, чем скорее приближался званый обед — знакомство его отца, новоиспеченного супруга новоиспеченной супруги, с семьей ее кровного брата. Стоя посреди полукруглой незастекленной лоджии, на которую выходили двери его комнаты, он отсутствующе смотрел на подъезд к дому и потными, холодными руками завязывал галстук. Его снедало смутное предчувствие, вселяющее в него пока только опустошение, что он влюбится в этого Марка, едва увидит.       Чтобы не мучить себя наблюдением за подъездом, он вернулся в комнату и сидел в ней, сложив ладони на животе, закрыв глаза, пока не услышал гул голосов с первого этажа, и едва он сбежал в главную залу, волнение покинуло его: наступила игра — и переступая через высокий плинтус комнаты, он с азартной уверенностью нашел взглядом Марка. Первой мыслью было какой тонкий; чтобы не проявлять чрезмерного любопытства, Джексон точно сфотографировал его глазами и, отвернувшись, как гость, рассматривая интерьер и стены, он вычленял из сохранившегося изображения детали; порой он вновь обращал на него взгляд, потому что в этом ощущалась ему естественная траектория, и пару раз их естественные траектории перекрещивались, или же просто случалась ошибка в тайминге, и глаза встречались. Джексон опускал в пол голову, кусал губы, сдерживая улыбку.       Он выступил вперед, едва мать обернулась на него:       — Джексон, — протянул ладонь сначала г-ну Туану, затем его сыну.       Загремели стулья. Все уселись за стол.       В течение первой половины обеда ни тот, ни тот почти ничего не говорили, почти ничего не ели и в общем чувствовали себя здесь как никогда лишними — так, как чувствуют себя дети за одним столом с родителями и их гостями; и как дети за родительским столом обречены подружиться, вскоре отойти и заняться своими делами, так и Марк с Джексоном не могли не желать найти уединение, не могли не найти его.       Время вынудило действовать по прошествии часа: сидеть так, смотреть на Марка, смотреть на стены и отсутствующе — на родителей, было более невозможно. Он мучительно долго выжидал ответного взгляда, и если тот вдруг останавливался на нем, то равнодушно, как будто бы смотрел Джексону сквозь голову, смотрел на что-то в высшей степени неважное, зацепившее его внимание на секунду так, что через другую он уже не вспомнит об этом, и в этот момент, когда Джексон успевал сжаться, в напряжении невольно поглядеть исподлобья, уже готовый встать, взгляд Марка опять со всей естественностью ускользал, и он ускользал и ускользал, пока вдруг решительно и вопросительно не остановился. Ноги сами подняли Вана. Не понимая, что делает, он сказал:       — Не прекращайте праздновать. Я ненадолго, — вытянул улыбку. — Подышу пару минут, — он кивнул их родителям и направился к входной двери, красуясь походкой нарочито и вместе с тем бессознательно.       Джексон вышел на открытую веранду первого этажа. Он заметил за собой глубокий выдох, как если бы прежде он не дышал вовсе, и в немеющем, напряженном ожидании сгорбился на перилами. Пятнадцать минут все молчало. Кусая изнутри щеки, крутя и перекрещивая перед собой запястья и влажные ладони, Джексон посматривал на наручные часы. Потом щелкнула ручка, щелкнула еще раз — тишина — и Марк мягко возник по левую руку.       — Привет, — Марк мельком скосил взгляд; затем с ошалелой медлительностью тот скользнул на газон, простирающийся под верандой, и замер, полустеклянный, выдавая волнительную пустоту там, где образуются мысли. Низкие скулы очертились в заигрывающей, закрытыми губами полуулыбке. Марк не имел ни единой идеи, что можно сказать.       Джексон предложил прогулку.       Они пересекли все зеленое поле и уселись по кромке пруда; ветви елей закрывали им спины. Где-то вокруг них должен был дурачиться призрак Тилли, которая еще не родилась и не знала, что принадлежала этому месту, что ее костлявая, хулиганская фигурка неотъемлема от этого газона и Марка и Джексона, чей разговор или чтение как по часам перебивались, чтобы обратить на нее внимание, и в тот момент, скользя взглядом по газону, они не знали, что натыкались на нее, а она уже была там. За спинами, полупрозрачный, стоял контейнер для всех их безделушек и книг, а под самыми их парадными штанами пока бесплотный и невидимый лежал плед, доступный взгляду только из точки настоящего, через воображаемые очки времени, сквозь которые уже нельзя смотреть лишь на одну его плоскость. Окруженные фата-морганой будущих себя, они проговорили четыре часа — до наступления поздних майских сумерек; как и большинство первых долгих разговоров, это был разговор о целой жизни, ее каждой веточке — неспешная речь, только-только прощупывающая реплики, чаще всего совсем не остроумная и меняющая тему, едва для этого появляется повод; эта речь прервалась вдруг, на вдохе и первом “а” рождающейся фразы, когда родители с веранды позвали их имена, и нужно было идти. Так рад говорить с тобой. Марк улыбался — он тоже рад.        За столом, при непринужденно льющемся вине, все становилось только очевиднее, и когда при предложении г-жи Туан уехать Марк поддался вперед в робком, внимательном беспокойстве, когда Джексон, увидев это, потянулся к его руке и коснулся ее кончиками пальцев, когда Марк вздрогнул, обернулся, и, главное, когда затем вдруг в своей ладони сжал его отчего-то только три пальца, все прояснилось как бы вдруг и окончательно. Марк вновь отвернулся, обращаясь в слух, и Джексон опустил глаза на скатерть в отрешенном ступоре. Через секунды он высвободился — Туан беспокойно метнул на него взгляд — и, не веря самому себе, потянулся переплести их пальцы. Горячий пот выступил из-под кожи в рубашку.       Мужчинам было решено остаться на ночь.       Последующий час не шел, а плелся: Джексон, откинувшись на стуле, уперев в стол задумчивый взгляд, тосковал по возможности сбежать, и не получив ее, но получив разрешение касаться, он пальцами другой руки водил тому по нежной линии запястья. Марк сидел, упершись в стол локтем, и порой сзади посматривая на него, Ван видел, что тот не слушает — на лице было отсутствующее выражение, смягченное — слишком очевидно для Джексона — тем трепетом и волнением, которые захватывали его существо изнутри. Изредка Марк сонно оборачивался, чтобы, потянувшись, размять уставшую спину, и тогда Джексон нарочито смотрел перед собой — но он улыбался, уголком губ.       Когда все наконец поднялись проводить г-жу Туан до такси, Джексон вызвался остаться дома и приготовить комнаты гостям; обращаясь напрямую к Марку, он небрежно заметил про кресло-кровать, небрежно предложил переночевать в его комнате, Марк небрежно на него посмотрел, небрежно согласился и, небрежно оглянувшись напоследок, вышел на летне-теплую веранду с копошащимися крапинками майских жуков.       Оказавшись в своей комнате, Джексон настежь открыл двери лоджии и вышел на воздух: у кованых ворот под синим-синим небом стояла группка людей, среди которых был Марк — он склонил голову и молчал, касаясь плечом поднимающегося как два человека кованого узора: рельефные переплетения вьющихся стеблей, выступающие языки листьев и гигантская граненая бабочка, заточенная в витиеватый полукруг, от которого расползались, как змейки Горгоны Медузы, побеги. Прислонившись к перилам, наблюдая за ним, Джексон заглатывал взятое из зала вино гигантскими глотками и молил всех на свете богов, чтобы у него только получилось. Перед глазами кружилось от приливающей крови, когда он опускал запрокинутую для горлышка бутылки голову.       Он сделал резкий, большой шаг навстречу, едва Марк показался в дверях.       — Если бы ты не оставил ее открытой, я бы остался спать в коридоре, — пошутил тот, переступая через высокий плинтус.       Его встретил сосредоточенный, неулыбающийся взгляд. Марк сразу всё понял, и будто в извинении улыбнулся, протягивая вперед ладонь, нерешительно прося взять ее в свою — Джексон волнительно сжал ее.       — Марк, — он заговорил, еще имея достаточно решимости, чтобы видя свою со скоростью света угасающую решимость, все же открыть рот. — Я… ты мне… я… ты просто…       Вдруг Джексон понял, насколько по-идиотски звучит “ты мне нравишься”, он вдруг не смог представить, как вообще возможно произнести эту фразу кому-то, кто тебе нравится; одновременно он захотел сказать ты просто замечательный, или чудесный, или такой..., но ни одно слово не показалось ему вменяемым; и, наконец, я люблю тебя прозвучало в его голове слишком громко, так, что он знал, скажи он так, Марк бы ни за что ему не поверил, он сам бы себе не поверил, но:       — Я люблю тебя.       Блять.       — Это ужасно громко, — зачастил он, — я не хочу, не хочу ничего, это всё не-не так должно быть, я сам ничего не знаю, я просто… ты просто… — он вновь хотел сказать ты замечательный, чудесный, невероятный, прекрасный, вновь хотел сказать ты мне так сильно понравился, потому что это лучше, чем ты мне нравишься — отчего-то это прошедшее время казалось ему приличнее — и все это, длясь какие-то секунды, вгоняло его в чудовищный стыд.       Джексон зажмурился; отпустив ладонь Марка, он отошел на несколько шагов, на ощупь, задом повалился на кровать и, сев, упершись локтями в колени, вжал ладони в лицо. Хотелось извиниться. Или удавиться. Блять, надо было думать, что сказать, а я сказал “я люблю тебя”.       Марк опустился подле его ног.       Спрятав лицо, Джексон не увидел ни мягкого сочувствия в направленных на него глазах, ни теплой, грустной улыбки. Марк набрал полные легкие воздуха. Едва-едва спуская его на медленном выдохе, опустил щеку ему повыше согнутого колена, и не двигался, пока опустевшие легкие не потребовали еще вдохнуть, после чего втянул еще столько же и принялся выдыхать столь же медленно. Не зная, что делать, Джексон убрал ладони от лица. У него на коленях лежала светлая макушка; от головы вниз спускалась шея и плечи в рубашке, которую густые синие сумерки одарили светящимся оттенком фиолетового. Выдохнув, он запустил пальцы Марку в волосы.       Через несколько минут, глядя в темную синеву воздуха перед собой, различая головку и усики бабочки на далекой ограде сквозь пробел в балясинах лоджии, Марк спросил:       — Мы увидимся завтра? После того как я уеду.       Джексон в легком удивлении остановил ладонь и опустил вниз, на него, непонимающий, озадаченный взгляд.       — Если ты захочешь, я заеду за тобой, — он продолжил гладить.       Марк закивал, сонно прикрывая глаза:       — Я очень хочу, — он помолчал. — Ты ничего не испортил, — Джексон быстро, носом выдохнул, и Марк поспешил улыбнуться: — Серьезно. Это забавно, но… мне много думалось о тебе. Ну, до того, как я приехал. Родители часто обсуждали тебя — как-никак, у папы сестра вышла замуж, и это, ну, большое событие для них — типа они-то вот уже знают твоего отца, а отец говорил им про тебя, и скоро меня поведут знакомиться с тобой, что я найду себе нового друга… одна специальность, оба блондины и стрельцы, родились в год козы, боже мой, какое совпадение, — он ошалело улыбнулся и рассмеялся, как бы не в силах окинуть размах узнанной им уже тогда информации, — Я все время думал, что, должно быть, если твои родители похожи на моих, то тебе тоже уже обо мне прожужжали уши, и мне представлялось увидеть тебя, всегда казалось, что я… не знаю, уже тогда в тебя… ты мне… — он улыбнулся шире и, ловя себя на той же неловкой заминке, носом поерзал Джексону по штанине, — что я уже тогда тебя полюбил. И я столько себе навыдумывал как бы на почве того, как мы, пострадавшие от наших родителей, найдем в этом что-то общее и… это все очень глупо и неловко, я не думал, что когда-нибудь буду говорить об этом, я даже… сам об этом не думал будто бы. И я почти не верил, на самом деле, что ты окажешься… ну, что я окажусь в твоем вкусе, мне просто мечталось. Ты понимаешь.       Про себя он подумал, что, вероятно, в этом и есть причина, почему все сложилось так сразу, подумал добавить это, но смолчал.       — Я мог не быть олухом и сказать всё то же самое, — глухо рассмеялся Джексон, поражаясь самому себе.       Склонившись, он обхватил лежащего поверх его коленей Марка руками. Он чувствовал, что все ужасное уже позади, что можно вздохнуть. От облегчения, опьянения и усталости тяжелые плечи и руки обмякли, дыхание стало глубже и медленнее; губами и носом он скользил по его полушелковой рубашке, прижимался к ней то щекой, то лбом, закрывал глаза.       — Ноги… — вскоре Марк пошевелился, и Джексон был вынужден выпрямиться. — Они просто ужасно затекли, — извиняюще улыбнулся и вытянул их перед собой.       В его взгляде Джексон нашел сонное спокойствие. Как будто бы они знают друг друга очень-очень давно. С мягкой решительностью он поддался вперед и поднял лицо Марка на себя указательным и средним пальцами. Он больше ничего не боялся, ничего не находил неправильным. Он поцеловал Марка, а Марк ответил, и все было ровно так, как оно должно было быть.                     Они проснулись вдруг — одновременно и непонятно отчего. За ночь, так и не перевалившись на кровать, Марк только повернулся животом и, едва открыл глаза, увидел, что Джексон делает то же самое, и так как не было ощущения ни начала дня, ни каковым оно могло бы быть, если бы было, застигнутое врасплох сознание принялось за поиски этих опущенных звеньев. Взгляд метнулся за окно, обогнул комнату и, скользя в озадаченности совершенно бездумной, не приметил даже слепящее, почти желтое, почти континентское солнце — редкий гость утра после ночной авроры, когда обыкновенно все небо есть сплошная поблекшая вата, а воздух — ныне яркий и сочный — мутная влажная дымка, от которого тяжело дышать и туманно глядеть вдаль.       Коротко гавкнула Тилля. И едва, при сходной работе мысли, они встретились чуть озадаченными взглядами, едва Марк успел щелкнуть губами, выпуская меж их влажных краев струю душного воздуха, чтобы сказать простое объяснение Тилля, внизу загрохотало. Оттолкнувшись Джексону от груди, он вскочил. Он ничего не понял, ему стало страшно: шум, который он пытался осознать, который вдруг отзвучал от всего маяка, отзвучал ужасающе по-настоящему — ритмичным, громоздким, почти человечным шумом — более громким и настоящим, чем если бы кто-то постучал им в дверь в Ванкувере, потому что здесь, на Медведе, некому стучать в дверь.