The long light

      Мир рушился и восстанавливался настолько быстро, что уловить причины и первого, и второго никто из них не мог — все это выглядело так, как будто бы их психика, завязав с анализом себя и окружающего, произвольно стремящаяся к разговорам либо так же произвольно их игнорирующая, билась в агонии, и оба ждали момента, когда, наконец, с ней случится какая-нибудь особо изощренная истерика — окончательный коллапс, после которого можно начать строительно-восстановительные работы.       И пока это не произошло, глупости, которых никто не понимал, продолжались. По большей части они друг на друга молчали, а когда говорили, когда ширма приоткрывалась, это никогда не имело смысла, и следующая же с последнего раза попытка заговорить с Марком на тему отъезда прервалась на том, что Марк нарочито небрежным, игнорирующим тоном спросил: а мы, что, все же решили уехать? Они говорили опять. Ничего не получилось. Ничего не получалось и потом, когда после выводящего из себя обоих игнорирования начинался разговор: все те же мысли-открытия провоцировали импульс понимания — взаимные возбужденные извинения, обещания, постыдные, потому что в них до конца не верили даже в те душные минуты, когда их давали, а затем выясняется, что Марк более не думает так, как они решили, или он никогда так и не думал, а Джексон его просто не так понял, что Марк вообще не виноват, что Джексон его не так понял, и тут уже Джексон умывает руки, и все начинается с начала и не получается потому, что столько попыток уже провалилось и, казалось, никакая иная из них не способна привнести в ситуацию движение.       Такого не было раньше. И размах этого изменения был сопоставим с тем, как человек, ходящий всю жизнь, находящий в хождении опору своему существованию, вдруг пытается сделать шаг и понимает, что не работает. Поняв это, не рыпаться невозможно, как невозможно делать это незаметно, потому что все тело, сжавшееся в карикатурной позе прилюдно помочившегося себе в штаны ребенка, и вся мимика, обращенная на ужас того, что это кто-то увидит, следили за конвульсирующими выкидываниями этой ноги вперед, чтобы она пошла, но она так почему-то и не шла.       Вопрос об отъезде постепенно потерял свою актуальность, во-первых, потому что взаимопонимание так и не достигалось, а во-вторых, потому что в округе объявился медведь.       Тилля рычала круглыми днями. Не находя себе места, она металась у двери и своими волкодавьими когтями принималась скрести ее лакированное дерево и пол, оставляя кругом чудовищного размера царапины — одна половины беды, а другая заключалась в том, что производимый ею звук было невозможно слушать. Джексон спускался с верхних этажей маяка, шлепал ее по бедру, цапал за загривок и, всеми матами, просил просто, блять, заткнуться — она мычала, скулила, гавкала робко, как бы показывая как она слаба и беспомощна в сравнении с ним, и Марк приходил ей на помощь: прекрати, это же Тилля — он опускался подле на пол, вытягивал ее загривок из белых, сжатых пальцев и наблюдал, как Джексон отрешенно кутается в парку, а затем уходит. Видимо, дежурить. Берцы стучали по решетчатому железу порог, сверху сыпался зимний голубой свет и тух с хлопком крышки люка, оставляя за собой поблекшие пылинки. На слабые тиллины попытки потянуться когтями к двери, Марк выдавливал улыбки и, зажимая пальцы меж ее зубов, поворачивал на себя, чтобы поцеловать в нос. Все в порядке. Нет-нет, все в порядке. Улыбаясь светлее, Марк морщился, уворачивался, когда в ответ Тилля просяще тянулась облизать ему губы, щеки и подбородок. Потом он уходил, а она, чуя медведя, принималась скрести дверь опять.       Слишком близко тот не подходил. Держался подальше, в метрах стах и более, но огибал их маяк по кругу так уверенно, что у Джексона, в отличие от Марка, не оставалось сомнений в его намерениях. Кончалась деревянная мебель на отопление. После растущих вокруг маяка голых кустарников и мебели пришлось разрубить деревянные пороги, так что теоретически выходить можно было только прыжком. Иссякали и съестные запасы. Джексон истерил; стоя наверху, он кусал костяшки пальцев и пинал перила, стоило подумать о масштабе того пиздеца, который происходил и который Марк не понимал или делал вид, что не понимал. В такие моменты он почти ненавидел Марка. От мысли об этом ему хотелось слететь вниз на лед, но он, в потрясении и стыде, что они до такого дошли, бежал внутрь — хотел прижать Марка к себе, спросить, как же они до такого дошли, но вставал посреди комнаты в отчужденной растерянности.       — Тебе сделать кофе? — говорил, глядел исподлобья.       — Если тебе не было бы трудно, — тот неловко улыбался, поднимая взгляд от книги и, не зная куда себя деть, тут же опускал его.       Джексон выжидал несколько секунд. А потом, не решившись ничего сделать, уходил вниз к камину и варил кофе, потому что всегда его варил для Марка. Хотя бы это не поменялось.       Как и Джексон, Марк многое осознавал, и, как и Джексон, ничего не мог изменить. Как никогда остро им ощущалась правда за тем, что некогда Ван сказал про роли, которые они берут на себя и из которых почти невозможно выйти. Чувствуя вину за собой, он ждал, быть может, трудность рассосется сама собой, и чем дольше она не рассасывалась, тем невозможнее было ему что-то изменить в себе. Он боялся этого как конца и в такие моменты больше всего на свете ненавидел саму природу существования, которая творит решения бесконечной важности, руководствуясь обыкновенной человеческой глупостью.       Вечерами он лежал с книгой в одиночестве: аврора теперь приходила почти каждую ночь, и, пододвинув кровать к окну, Марк читал в ее цветном свете. Джексон сидел на полу, возился с каким-то радиоприемником, который откопал в подвале маяка — сказал, что по нему можно не только принимать сигнал, но и отправлять; видимо, он надеялся таким образом дать понять кому-то, что им нужна помощь, но Марк слышал только музыку и шипение и не представлял, как по такой штуковине можно разговаривать. Джексон тоже не представлял. С тупым упорством он крутил вертушки, говорил раз-два, меня слышно? в никуда и пытался игнорировать тот факт, что Марк читает один. Его тошнило от всего того бесцветного блюз-рока, который им ставил некто на другом конце связи, а еще эта тупая псина опять дерет дверь.       — Тилля, блять! — заорал он.       Раздражившись, Джексон отшвырнул от себя радио и, когда оно прокатилось до лестницы и замерло там, издавая монотонное, бесцветное шипение, устало опустил голову.       Марк, оторвавшись от книги, осуждающе покосился на него.       — Ты сломаешь глаза, — в ту же секунду выпалил Ван, не глядя на него.       Его раздирало от ревности видеть Марка читающим.       — Мне вполне видно, — тот пожал плечами.       — Блять, Марк… — он поднял глаза.       Туан вызывающе смотрел на него в ответ. Ему хотелось или ответить блять, Джексон или ядовито осадить, ткнув носом на то, что тот по какой-то причине возымел право так с ним разговаривать, но он испугался, чувствуя перед собой черту, которую нельзя переступать. Он не решался.       — Марк, я ничего не понимаю, я заебался, — Марк опять стрельнул осуждающим взглядом, и Джексон, устало закатив глаза, оправился: — Прости меня. Я не буду. Я просто… Блять, я буду, я заебался. Мы говорим каждый чертов день, и всегда будто понимаем, но нет, блять, потом просто… будто бы ничего не было, ты опять молчишь, или уходишь, или вдруг уже не согласен, или… я не знаю, — Джексон замялся. — И если бы у этого был хотя бы достойный повод, но ведь его нет. Разве есть какой-нибудь вообще повод, который бы стоил всего вот этого дерьма, Марк? — обернувшись, он прямо посмотрел на Марка.       Тот сидел, отвернувшись в окну и делал вид, что глядел на аврору.       — У нас были трудности в Ванкувере, и много, — продолжал рассуждать Джексон, — особенно в приближении всякой этой хуйни с сессией, но… никогда не было вот такого. С каких пор понять друг друга настолько невозможно?       Марк не оборачивался и молчал.       — И ведь я знаю, что это ничего более, чем какая-то ебанутая идея, которая тебе пришла в голову, с которой ты не смог расстаться вовремя, и теперь случился мировой пиздец. Я не прав? Я разве не прав? Я ведь знаю, что это правда. Разве я не прав?       Марк ничего не ответил.       — Ты… ты всегда говорил, что… что чувствуешь за собой необходимость быть мне поддержкой. Потому что… мы это уже давно приняли, но я всегда будто бы больше делаю, физически работаю, а ты… всегда… — он нащупывал слова. — Это неловко говорить, но я прав, потому что мы это даже обсуждали, мы это приняли, и ты всегда был тем, кто есть моя поддержка, кто заставляет нас идти вперед, кто улыбается, и я просто… не понимаю, Марк, почему все вдруг изменилось. Я не понимаю. Это неправильно. Разве я не прав?       Было ли у Марка мнение на этот счет или нет, он его не высказал. Марк продолжал молчать.       — Марк.       Марк молчал.       — Марк, ответь мне.       Марк молчал.       — Хотя бы что-нибудь. Я так много сказал, видишь, я больше не ругаюсь. Скажи что-нибудь. Пожалуйста.       Марк ничего не говорил.       — Ты так и будешь молчать?       Марк молчал.       — Нам ведь нужно говорить друг с другом, иначе мы не выберемся, ты понимаешь?       Марк молчал.       — Ну и хуй с тобой, — Джексон отвернулся. — Видите ли, ниже его достоинства говорить, когда я тут распинаюсь. Ну и хуй с тобой. Давай останемся тут. Мне поебать уже, я…       — Ничего подобного, — наконец огрызнулся тот, резко оборачиваясь. — Ты сейчас скажешь, что мы тут останемся, а потом до конца жи...       — Да потому что мне не поебать, я…! — Джексон резко остановился, и взгляд Марка не сдержал иронии в отношении возникшего противоречия в его словах. — Это очевидно, — отрезал он. — Как мне может быть поебать, если этот медведь разве что под окнами у нас не ходит?       — Тогда зачем…       — Я каждый божий день гляжу в его морду, каждый — божий — день. Уже через день нам нечем будет себя топить, и ты думаешь этот урод нас оставит так просто, чтобы мы вышли дров набрали? Это строго продуманная осада! Охуительно гениальная, — Джексон поднялся с пола и широко развел руками.       — Медведь держит осаду, — съязвил Марк, глядя на его хождения по комнате. — Ужасно гени…       — Прекрати кривляться. Он хищник.       — Я не кривляюсь.       — Он хищник, — отрезал Джексон с большим напором. — И уж точно намного умнее нас. Полагаю, у него там со своей медведицей все просто охренительно, если они и ебут друг другу что-то, то явно не мозг.       Марк почти засмеялся и, обернувшись на Джексона, увидел за ним нарочито втянутые скулы, чуть выпученные губы — все это искусственное напряжение, сдерживающее смех и длящееся несколько секунд, еще не имея право длиться дольше.       — Очень смешно, — сгримасничал Марк. — Мы уже говорили об этом миллиард раз, и я тебе уже предлагал просто пристрелить его, и все...       — Ах, наверное, все эти миллиард раз я отвечал самому себе, потому что…       — Прекрати кривляться.       — Я не кривляюсь, — нарочито не кривляясь, ответил Джексон на его поддразнивание, и разговор вдруг встал в тупик. Он остановился посреди комнаты, забыв, о чем они говорили прежде, и когда это вспомнилось, продолжать разговор с прежней ноты было невозможно.       Тилля скребла дверь и скулила.       — Я говорил, — Джексон спокойно начал. — Во-первых, его мясо есть опасно. Это хищник. У него могут быть кишечные паразиты или я даже не знаю что, я не разбираюсь, просто знаю, что это опасно, — Марк захотел парировать, мол, тот даже ничего не знает, но не успел вклиниться. — Во-вторых, и я это говорил тебе, уже даже не помню, в какой раз…       — Видимо, в миллиардный, — передразнил он.       Джексон окинул его неприязненным взглядом.       — Видел бы ты сейчас себя. Когда вообще Джексон смотрел на меня так? Мы никогда...       — С каких пор я Джексон?       — С тех пор, как ты на меня так смотришь.       — Чудесно, — он развел руками, но не нашелся с ответом и опять забыл, о чем шла речь.       Марк тоже не знал, что ответить. Он нервничал и чувствовал, что не отдает себе ни капельки отчета в том, что говорит и как говорит; что в этом разговоре его ведут силы, более от него не зависящие, и ощущение этого было сродни ощущению раздвоения личности, которое Джексон испытал в метель, и как и в метель, какая-то часть сознания оставалась с ним, фиксировала изменения и пробуждала панику. Чтобы справиться, он чувствовал, нужна была сила воли, но ее не было. У него не получалось. Просто не получалось.       — Ты говорил, — напомнил Марк: слышать тишину было невозможно.       — Да, — тот устало кивнул. — Я говорил… не помню…       — Во-вторых?..       — Ах, да. Да, — он будто бы вспомнил, но мысль опять от него ускользнула, и он несколько секунд стоял в растерянности, пальцами закрыв себе глаза и опустив голову в пол — Марк смотрел на него, ему было больно, и он надеялся, что лицо выдаст его сейчас, когда он сам ничего не может сделать, но Джексон ничего не замечал. — Во-вторых, — он вспомнил, — да, у нас очень мало патронов. Десять штук это ни о чем, при условии того что мы… — он жал переносицу, — мы не знаем когда этот самолет может мимо нас пролететь, и… жди хоть год, я имею в виду, что мало ли, и… — мысли утекали из самых его ладоней, — и… да, уехать, и патроны… да, нам нужны эти патроны, мы будем охотиться, я имею в виду, что их может не хватить, вернее, их точно не хватит, поэтому нужно быть осторожнее, нельзя… просто так тратить их. Ты понял.       Махнув рукой, Джексон отвернулся. Он чувствовал, что повторялся. И повторялся не в пределах этого разговора, а в пределах всей последней недели — всё вот это было в тех или иных формулировках произнесено им до этого, но оно так и не принесло результата. Марк тоже чувствовал это. Как предчувствовал, что вся эта глупость останавливается очень просто, что он даже знает, как именно это сделать. Он не сделал.       — В таком случае, давай не будем убивать этого медведя, — язвил он, — и просто подохнем здесь от холода и голода, раз эти патроны нам так важны, почему нам их не сохранить?       Джексон развернулся. В его глазах была и обида, и оскорбление, и Марк понял, что все пропало, что выпавший ему шанс все наладить исчез опять.       — Я тебе, что, снайпер? Ты думаешь, это так просто? Ты думаешь, я просто возьму и расстреляю его? С этой, блять, колокольни, когда он даже к самому маяку не подходит? — нагнетал он. — Или, — взгляд не по-доброму смягчился, — ты предлагаешь подойти ближе? Чтоб наверняка. И, конечно же, подходить буду я, потому что ты, — он резко остановился, как будто ему выбили дыхание, — потому что я всегда все делаю, потому что я всегда рискую своей шкурой, и… Марк, ты куда?       Марк, поднявшись с кровати, демонстративно-аккуратно положил книгу на деревянный облупленный подоконник.       — Уходишь?       Он потянулся к висящей на стене парке, снял ее и принялся надевать — отвернувшись, с игнорирующей тщательностью, как если бы Джексон неожиданно исчез из комнаты и он нарочито никуда не спешил.       — Просто уйдешь? — требовательно продолжал Джексон, не сводя с него глаз: застегнувшись от и до, Марк поправлял поправленный воротник. — Ничего мне не ответишь?       По узкой круговой лестнице он поднялся на этаж выше. Бессознательно впадая в роль романтического героя, он вдруг остановился и обернулся: посмотреть вниз, где Джексон стоял и, сжав скулы в гадливости и омерзении от них самих, смотрел на него. Он продолжил подниматься.       — Где твоя пощечина?       С ролью начинала бороться правдивость паники. Сознание говорило с ним, просило прекратить, сбежать вниз и сделать первый шаг, потому что знало все его чудесные свойства, потому что знало за Марком этот долг и что на исполнение его у него всегда хватало смелости и отчего-то не хватало гордости. Но принятый им оскорбленный вид был и был сегодня необыкновенно всепоглощающ.       Забравшись на последний этаж, он поднял крышку люка, и та с грохотом шлепнулась на пол смотровой площадки.       — Блять, Марк.       Он зацепился за металлическую ручку, подтянулся, приземлился на пол и перед тем как закрыться услышал тяжелый грохот с последующим вибрирующим дребезжанием: Джексон пнул железный шкафчик. Глядя вниз сквозь крышку люка, Марк замер. Он мог сбежать вниз. Эта возможность увиделась ему с новой правдивостью и чистотой, как если бы попадание на свежий воздух вдруг сдуло с него всю эту романтическую труху. Он был готов спрыгнуть: напрягся, схватился за металлическую ручку и глазами нашел ту самую точку, на которую мог бы приземлиться, спрыгнув. Он смотрел на нее. Он почти спрыгнул.       Марк отпустил металлическую ручку и перевел пальцы на ледяное кольцо люка, а затем, ничего не поняв, поднял его железную тяжесть и закрыл вход. Он откинулся на пол. Упершись лбом в свои колени, Марк слушал, как тихо, с полоумной одержимостью скулила и скребла когтями дверь Тилля.