Чувствовался лёгкий, едва уловимый запах остролиста, некогда связанный с радостными воспоминаниями, когда семья Паверсон собиралась в преобразившейся гостиной, а их смех золотистыми переливами путешествовал по дому. То был их самый любимый праздник, и как никогда дух единства и любви обвивал Грега, Мариллу и Анну. По-настоящему магические действа происходили, ведь в этот день из старого магнитофона лилась весёлая музыка, и ни одного возражения со стороны Мариллы насчёт маггловской вещицы не звучало. Огромная, прямо до потолка, ель цвела и пахла, принаряженная не хуже хозяев дома. Золотые банты, которыми скреплялись светлые шторы, в тот вечер оживали и казались бабочками, махающими заколдованными крыльями. Праздничный стол хоть и не ломился от еды, но для троих лакомств вполне хватало.
Отец улыбался во весь рот, одетый в рождественский свитер и с забавным красным колпаком на каштановой шевелюре. Марилла качала головой на предпочтения в одежде мужа, но отвечала на его тёплые взгляды с ни меньшей теплотой в синих глазах, а глядя на танцующую дочь, и сама сверкала лицом. Дом так же соответствовал хозяевам, ярко и со вкусом украшенный, и преимущественно тёмная мебель первого этажа не навевала мрачности ни капли. И тогда ничто не вносило разлад в семью Паверсон. Каждое Рождество, становясь на год взрослее, Анна всё равно верила, что она, мама и папа — чудесная семья, которая пусть и не блистает чистотой крови всех членов семьи, но сохраняет единство, и оно будет фундаментально поддерживать Паверсонов ещё много лет.
Оказалось не совсем так. Ведь надёжной основой их семьи был Грег — добродушный отец-маггл, любящий больше всех на свете свою дочурку и сложно-характерную жену, полон нежной страсти к своим растениям в домашней оранжерее. И от одного целого — их семьи — остались резко отделённые две половины — Марилла и Анна. Неясно, какое чудо должно снизойти, чтобы объединить их — пусть не в былую прочную семью, но в видимое подобие.
И Анна недоумевала, бесшумно шагая по коридору, откуда взялись местами повешенные на стены венки остролиста. Неужели это Марилла сама, с палочкой в руках, вид которой Анна, кажется, позабыла, занималась декором дома? Верилось с огромным трудом, учитывая абсолютно всё. И тем не менее увиденное не было насмешливой фантазией.
Сочные красные гроздья на венках вообще зловеще отсвечивали в приглушённом свечении, ассоциируясь лишь с одним — каплями крови. Анна всю дорогу к гостиной боролась с картинками, что так не вовремя мелькали перед глазами. Дело было даже не в страхе, нет. Таких сильных чувств она не испытывала вот уже дней восемь. И правильнее было бы взволноваться или растормошить себя, но Паверсон ничего такого не могла сделать. Конечно, она помнила, и довольно кристально-ясно, что этой особенностью может быть признательна Тому, ведь всё происходящее в пределах мира дневника принадлежало ей, пусть сама девушка отдала власть над собой другому. Её, скорее, можно было сравнить с инферналом — пусть внешне она и была относительно здорова, не считая излишней бледности кожи, зато всей Анной и правда повелевал некто другой. Но это уже не играло роли. По крайней мере, сейчас.
Анна хорошенько встряхнула головой, так, что тугой узел собранных волос чуть не распался, и перевела взгляд на пол — лишь бы не видеть те гроздья. К сожалению, почему-то Реддл не изъял того, что хотелось забыть, как страшный сон. А тех тоже хватало с лихвой в пределах Хогвартса.
«Неужели я теперь никогда не смогу спокойно воспринимать красный?» — всё же хмурилась Анна, пока не переступила порог гостиной, и приросла ногами к полу.
Первое, что молнией бросилось в глаза — это глубоко-аметистовое платье Мариллы. Да, фасон был схож с прошлыми платьями, но новый цвет поразил Анну. Что же случилось, что её мать хоть и на вечер, но распрощалась с вечно-траурным чёрным и наконец вышла из пелены теней? Второй не менее странной вещью было то, что по убранству гостиная была очень идентична той, когда здесь собиралась вся небольшая семья. Анна будто переступила не порог, а временную полосу, оказавшись в Рождестве прошлых двух-трёх лет. Не хватало лишь папиного жёлтого ретро-магнитофона для завершающего штриха этой картины.
Марилла встала из-за стола, где сидела до этого, сложа руки на коленях, и ровным тоном произнесла:
— Проходи.
В который раз Анна прогнала непрошенные воспоминания, заставляя свои ноги двигаться. В отличие от матери, она никак не нарядилась, думая, что Рождество обойдёт их дом стороной, и всё ограничится обыкновенным ужином. Старые джинсы с низкой посадкой и лёгкая кремовая кофта в обтяжку — вот и весь праздничный вид. Но Анна ничуть не испытывала дискомфорта.
Пребывая в том же странном ностальгическом трансе, Анна села напротив матери за стол, уставившись на еду. Уже наполненная разными блюдами тарелка неспешно к ней отлеветировала и осторожно опустилась. Домашних эльфов в доме Паверсонов никогда не было: они и так прекрасно обходились сами, что означало, что мать невербально использовала свою магию. Анна приподняла чуть бровь — единственный признак удивления, на который была способна в данный момент, но сказать ничего не сказала.
В тишине, которая должна была быть непринужденной и праздничной, Марилла и Анна принялись за еду. Но столько недомолвок и прочего витало вокруг, что, казалось, воздух чуть потрескивает, будто от мелких разрядов. И тем не менее ответом служило полное игнорирование с обеих сторон. Был слышен чёткий звук от стрелок старых часов, располагавшихся в коридоре, ведущем в гостиную, и временами Анна морщилась лишь от этого звука. И ни вид прекрасной ёлки, ни умело приготовленная еда не могли скрасить хоть немного одно-единственное ощущение, которое преобладало везде — искусственность. Купол внешней непринужденной фальши цепко обволакивал и хмурый дом, и его жителей. Рождество не было тем праздником, как когда-то.
Когда тарелка Анны почти опустела, девушка водила вилкой для вида, ведь сидеть изваянием было бы ещё хуже. Марилла, до этого молчавшая, неожиданно сказала, отложив свои приборы:
— В прошлом году ты предпочла остаться в школе, я знаю. Но сейчас выбора тебе не оставили, — разобрать, что этим хотела донести Марилла было сложно, если не сказать невозможно. Её безотрывный взгляд удерживал дочь на месте, и на минуту Марилла вновь замолчала. Что-то, видимо, хорошенько обдумав, она наконец произнесла: — Рождество всегда значило многое для тебя, —
для нас, добавила Анна мысленно то, на что не хватило смелости или чего-то иного Марилле, — и я подумала, что тебе всё же захотелось бы отметить его.
На самом деле, всё, чего хотела Анна, так это поскорее добраться до комнаты и перенестись, не смотря на столь неожиданную перемену со стороны матери и это подобие праздника. Её определённо удивило всё
это, но не настолько, чтобы всерьёз задуматься над возможными причинами. Анна ещё по окончанию лета смирилась и бросила затею разобраться в чувствах матери, за которые до этого держалась до последнего; пыталась обосновать для себя столь холодное отношение самого, казалось бы, родного человека, но едва ли происходили сдвиги. Что уж говорить сейчас, когда любые эмоции, кроме скупого удивления и безучастности, блокировались на уровне малейшего проявления.
Поэтому ответом Марилле мог быть сухой взгляд дочери, моргавшей только тогда, когда в глазах начинало жечь — не более. На лбу женщины появилась вертикальная складочка, пока та внимательно смотрела на Анну, пытаясь в чём-то разобраться, но, видя абсолютную незаинтересованность дочери, Марилла как-то слишком грузно вздохнула и вернулась к еде.
Позднее время близилось к десяти, и обе — Марилла и Анна — понимали, что до полуночи в компании друг друга не протянут. Даже казалось, что минувшие скандалы и ссоры были привычнее, нежели это глухое эхо, гуляющее по комнате, как полноправный хозяин. И вновь первой голос подала Марилла:
— Анна, — та глянула на мать машинально, выпрямляясь в спине неестественно, — ничего между нами это не изменит, но я хочу, чтобы ты знала: если что-либо тебе понадобится, ты можешь обратиться ко мне без сомнений.
Что это за отчаянные ноты дают о себе знать в этом неизменно стальном голосе? Что за намёки на попытки подобраться ближе к дочери, когда их уже разделяет штормовая пропасть, сотворённая, откровенно говоря, осознанно? Анна в замешательстве смотрела на мать, как на умалишенную. Кончики губ как-то самовольно потянулись вниз в неприятном подобии улыбки.
Может, случись это неделей раньше вместо слов и масок безразличия Мариллы, что-то в Анне и откликнулось бы, устремилось к матери, несмотря на всё болезненное произошедшее. Но не сейчас. Увы, Анна, как сломленная вещица, попала в руки мастера прежде, и тот вдохнул в неё именно то, что посчитал нужным. Имело ли смысл это, когда та снова была цельна, но исправлена внутри?
— Я в порядке, — только и сказала Анна.
Не трудно было заметить, что Марилла не поверила в это «Я в порядке», но лишь кивнула, а затем встала, подобрав длинное платье.
— Следуй за мной, — и, чуть поджав губы, добавила после небольшой заминки: — Пожалуйста.
Анна без возражений пошла.
Спустившись на первую ступеньку крыльца, Анна мигом поёжилась от падающего снега. Он сыпал довольно густо, острый мороз щипал оголённую кожу, и гриффиндорка скоро пожалела, что не набросила наверх какую-нибудь куртку. А вот Марилла в своём не слишком тёплом платье и словом не обмолвилась — просто шагала впереди, ведя Анну в ночь. Никаких особых внешних изменений в запустелом дворе не случилось, и только белый зимний покров хоть как-то скрывал царящую серость. Снег хрустел под ногами, пока Анна тупо шла за матерью на задний двор дома, всё также пребывая в полном неведении. Зубы быстро стали стучать от холода, так что интересующих вопросов по дороге не последовало.
Пустая, припорошенная снегом местность предстала перед зелёными глазами. Больше здесь ничего и не могло быть: Анна знала изначально и ничуть не удивилась, подтвердив одну давнюю мысль. Потому она скривила губы, уж было подумав сказать матери не самые приятные слова, ибо даже кости продрогли. Но рядом Мариллы не оказалось, стоило Анне взглянуть влево, а потом перевести голову направо. Женщина стояла в десяти шагах позади.
И когда она успела отойти? Да и зачем?
Под нечитаемым пристальным взглядом матери Анна растирала озябшие руки, надеясь вызвать хоть искру тепла. Палочки, к сожалению, с собой не имелось. Марилла как-то отстранённо кивнула (этот жест, скорее, предназначался её собственным мыслям), а затем в руке матери внезапно появилась палочка. Анна даже не заметила, откуда та взялась. Марилла уверенным движением взмахнула светлым древком и направила его конец куда-то за спину Анне. Едва уловимая вибрация заставила сердце нервно подпрыгнуть, но глаз от матери Анна не могла оторвать. Что это было? Неужели нечто похожее на снятие Дезиллюминационных чар?
— С Рождеством, Анна, — не своим, обычно звонким голосом сказала Марилла, а затем подобрала полы платья и скрылась из заднего двора.
Странное чутьё Анны раздавалось накатывающими волнами, слегка оглушало и притупляло ощущения таких факторов, как зимний мороз, и девушка с трудом заставила тело обернуться. Знала и чувствовала, что, скорее всего, увидит. И в то же время не до конца верила.
Будто дом какого-то зверька из сказки, стоит оранжерея, которой здесь не было минуту ранее. Буйство зелени и красок виднеется за прозрачными стёклами, а крохотные мягкие отсветы внутри подталкивают к мысли, что сейчас там находится Грег, запыхавшийся и в землистой одежде, но с очаровательной улыбкой на лице — отец часто терялся во времени, погружаясь с головой в хлопоты с растениями. Ноги с трудом держат Анну, когда та несмелыми шажками подходит всё ближе. Тянется рукой к стеклянной двери, и та мягко поддаётся. Тогда Анна попадает в другой мир: такой знакомый и полный летнего дыхания, что можно и забыть, что позади осталась зима. Становится вмиг тепло и уютно — как было всегда, стоило совсем маленьким детским ножкам переступить низкий порог или юношеским. Ведь она вновь чувствует себя дочкой своего отца, хотя того нет уже около двух лет. И почему-то Анна с самого начала твёрдо решила, что оранжерея придёт в полное запустение, как и их дом, а мать едва заинтересуется её участью.
Поэтому каким ошеломляющим открытием стал сам факт существования этого места, не говоря уже о том, что ни одно растение не завяло, и внутри всё цвело и насыщалось жизнью, витающей в воздухе. Кажется, Анна могла даже уловить ноты магии, которая явно не очутилась здесь сама по себе. Пройдя наконец чуточку дальше, оточенная с двух сторон оградами из вьющихся растений с необычными шипастыми цветами, названия которых Анна никогда не могла надолго продержать в голове, младшая Паверсон заметила нечто знакомое — плотные синие перчатки для работ в оранжерее. Их Грегу подарила мать, до этого заранее наложив какое-то заклинание для долгой носки, ведь муж часто резался о своих любимцев, но не придавал этому значения.
Чуть подрагивающей рукой Анна коснулась перчаток, кристально осознавая, что делает лишь хуже, когда что-то отчаянно рвалось из неё наружу и жестоко блокировалось, но попыток не прекращало. От того было физически больно, и Анна сорвалась на быстрый шаг, бросив перчатки обратно на небольшой столик. Островки лампочек автоматически загорались, реагируя на перемещения девушки, а она всё больше путалась в окружающих стенах зелени, не находя никак ни выхода, ни места уединения от самой себя.
И что ей думать о матери после всего этого? Что сказать, когда она войдёт в дом и снова наткнётся на полный бесстрастия взгляд? Сохранение оранжереи и явное ухаживание за ней Мариллой с ног на голову переворачивали мысли Анны о матери, заставляя раз за разом тщательно перебирать все ее слова, взгляды и действия. И едва там было что-то приятное и дающее вразумительный ответ, не считая разве сегодняшних событий.
Тошно!
Замедлившись, Анна от бессилия физического и удушающих чувств рухнула на колени, тщетно надеясь, чтобы всполох боли пробил внутри неё щит мага-легилимента. Ох, как бы ей хотелось разрыдаться или закричать — лишь бы освободиться от мёртвой хватки внутри, которая не девалась ни туда, ни сюда! Она не думала, что, переступив порог, притянет магнитом болезненные воспоминания, которые даже не могла полностью пропустить сквозь себя. То была не золотая середина, а мука.
***
Стоило взяться за спасительную обложку дневника и перенестись, как Анна смогла вдохнуть полной грудью, выдыхая вместе с тем накопившуюся тяжесть. Она оказалась недалеко от школы, с удивлением подмечая, что здесь, как и в её настоящем мире, на этот раз была зима. Снег, правда, не валил бешеной лавиной, а мягкими хлопьями падал наземь, задерживаясь на коже легчайшим шелковистым касанием. Да и морозный воздух дышал не иголками, а приятной свежестью — в унисон с ним дышала и Паверсон. Обозревая зимний пейзаж Хогвартса и щедро припорошенных окрестностей, Анна восторгалась не впервой и никогда б не перестала. Вдоволь потешившись видом, она не спеша направилась к замку. Массивные двери величаво возвышались перед ней, когда руки потянулись их открыть. И почти сразу в уши влилась негромкая мелодия, из-за чего Анна несколько напряглась. Туфли на маленьком каблуке звонко стучали по полу, пока гриффиндорка решительно шла на возможный источник мелодии — приятной и торжественной. Даже не удивившись, что звук привёл её к Большому залу, Анна заглянула туда. Вновь её застало дежавю, но оно отнюдь не было нежеланным или неуместным. Нет, всё в точности наоборот: в области груди Анна почувствовала нечто, разливающее капсулу тепла.
Двенадцать огроменных елей, блистающих гирляндами и парящими прямо в воздухе свечами, переливы золото-красно-зелёных традиционных рождественских цветов куда ни глянь, заколдованный потолок, отражающий чисто-синее небо с танцующими снежинками — всё настолько близкое и желанное хоть и не полноценной, но душе. Блистали, как и всегда, идеально отполированные столы, ломящиеся от праздничных блюд. Ученики оживлённо сновали по залу, кто-то переговаривал с привидениями. В общем, каждый занимался своим делом. И та самая мелодия, что привела Анну сюда, думалось, раздавалась ото всех углов.
Паверсон позволила музыке погостить в своём теле и бальзамом пройтись по безнадёжным для спасения клеточкам. Нога сама по себе вторила ритму, отстукивая каблуком. Анна по неизвестной дурости внушила в этот момент, что всё и взаправду нормально; чтобы сказать «хорошо», пусть даже про себя, не поворачивался язык. Мысли об оранжерее удачно отодвинулись за сотворённый занавес — там им самое место. Осталась только Анна и этот мир, этот Хогвартс,
эта ночь. Только что она привнесёт? Посмотрим…
***
Она сидела, привалившись спиной к каменной колонне, но не чувствовала холода зимы или пола. Снег всё шёл, не останавливаясь, но на открытую площадку не попадал. Прикрыв веки четверть часа назад, Анна настолько погрузилась внутрь себя, что потеряла какие-либо связи с мирами. На картины яркого украшенного Хогвартса она вдоволь насмотрелась, как и на захватывающие виды с Астрономической башни, где находилась сейчас.
Не зная как, ноги сами понесли её по спиралям лестниц, а давно не живые волшебники остались где-то внизу, тешась отведённым им массовочным ролям. Лишь плавные струны музыки доносились до чуткого слуха, поочередно сменяя одна другую. Это бы удивило, не будь здесь всё подвластно Реддлу, включая саму Анну. И, честно, она и впрямь думала, что тот сегодня не появится, пока необъяснимо не почувствовала его присутствие рядом, как колебания в самой структуре воздуха. Но то, как ему удавалось скрывать звук своих шагов, до сих пор оставалось загадкой. Ведь он не был бесформенным духом, отголоском чьей-то памяти, а физически был способен на контакт. Или это тоже обман?
Он гордо и совсем неподвижно возвышался над Анной, сложив руки за спину в привычном и узнаваемом жесте для неё. Меньше всего Реддл сейчас походил на ученика Хогвартса без школьной мантии и слизеринской атрибутики. Нет, своим предпочтениям чёрным цветам он не изменял, но сейчас был одет в строгие штаны и рубашку с идеально выглаженным пиджаком. Суровые черты лица, от того не теряющие своей пагубной красоты, не оставляли шансов оторвать гриффиндорских глаз, и Анна лишь отзеркаливала его пристально-оценивающий взгляд, умудрившись внести туда долю… ехидства, что ли?
— Даже так? —
о, то было что ни на есть ехидство, указывающее на проблески настоящей Анны, когда в его присутствии тиски ослабевали, выпуская на время её характер, как диковинную зверюшку для забав. — Намекнул бы, что здесь открылся магазин, а то я не принарядилась.
Темная бровь взметнулась вверх, а лицо Реддла чуть смягчилось, когда тот услышал сказанное. Во второй раз он с ног до головы оглядел Анну, только заметно медленнее, чем вызвал возмущение: то было вспыхнувшее пятнышко в девушке, но не острое либо красное, а чем-то близкое к смущению. Интересно…
— Твой наряд нисколько не повлияет на мои планы, Анна.
— Это какие же? — искренне допытывалась та, пытаясь найти любую подсказку на лице Тома. Конечно, эти попытки были обрублены на корне, ведь Реддл не позволил бы такого никогда: он показывал лишь то, что было необходимо увидеть другим в его собственных целях.
На пару минут воцарилось пустынное молчание, пока Реддл над чем-то размышлял, всё не отрывая глаз от сидящей Анны. Отчётливее стало слышно музыку, и, кажется, именно на этот фактор слизеринец обратил внимание, еле повернув голову, будто стремясь получше расслышать. А потом произнёс следующее:
— Не станешь возражать? — и протянул руку, как самый настоящий джентльмен из маггловских фильмов. Анна не сдержала смешок. Правда, он был сухим.
— Разве у меня есть выбор?
Она вложила свою руку в его — холодную и ловко потянувшую Паверсон на себя. И он не позволил ей высвободиться из непреклонной хватки, так что Анна смогла лишь свободной рукой поправить тонкую кофту, прежде чем быстро оказалась лицом к его груди. Правая рука с его левой слилась в плотный замок, а талию опоясала его правая. Продолжая пару мгновений окаменело держать свою левую руку в воздухе, Анна всё же положила её Реддлу на плечо с некой опаской. Раньше она касалась его — этих воспоминаний Том её не лишил, но почему-то всё равно его лик внушал трепещущий страх, сопровождаемый волнительной дрожью от любых прикосновений. Но раз он сам пригласил её на танец, то и трястись, как осиновый листок, не имеет смысла. Так Анна вразумляла своё тело, в то время как Реддл первый сделал небольшой шаг в сторону, увлекая гриффиндорку в танцевальную пучину. То не был сложный грациозный вальс, который исполняют избранники Кубка на Святочном балу, не был даже венский вальс из простого танцевального квадрата — лишь мерное покачивание тел, когда расстояние между ними неосознанно уменьшалось. Анна полностью отдалась партнёру, чьи движения источали непоколебимую уверенность. Просто не смогла бы не отдаться!
Она подняла лицо, чтобы увидеть Тома. Он с нажимом вжал её тело в своё — Анна не сдержала вздоха, а он на миг хмыкнул. За их спинами стена сменялась открытой площадкой башни ещё раз и ещё… Ноги легко подстроились в заданный неспешный ритм музыки, а стук каблуков казался чем-то невообразимо далёким. Были только его глаза, в которых разрасталась тьма, смотрящая на Анну хищно и внимательно. То её скорый конец принял облик темноволосого юноши, что сжимал не её саму, а бьющееся сердце, расплющить которое ничего не стоило.
«Так что ж ты ждёшь?» — вопило в Анне буквально всё, каждая её частица. И она не понимала, никак не получала ответ, чего хотела больше: умереть прямо здесь или снова и снова подпускать его к себе — голодного зверя, подставляя тому собственное горло.
— Что-то встревожило тебя, — ровный голос ничего не выражал, вот только рука впилась в талию сильнее, чем просто настойчиво. Перемена в духе Реддла ощущалась явственно, и Анна больше не могла смотреть в глаза, где уже распалялся недобрый жар. Паверсон попыталась остановиться, но Том не позволил — держал в стальной хватке, цокнув языком на её выпад. — И встревожило настолько, что я чувствую свежую брешь в своей работе, — понизив голос, продолжил Реддл. Перед глазами вновь посыпались градом домашние события, и Анна поняла, что они вызваны намеренно и не по её прихоти. Она оступилась, беспомощно то ли охнув, то ли всхлипнув, а Реддл всё невозмутимо вёл её в танце. Только теперь приятная музыка не вязалась с бурей, которая вот-вот должна нагрянуть.
Анна не заметила, когда Реддл потянулся к ней и стянул резинку, удерживающую волосы в тугом пучке. Те каштановым каскадом устремились до лопаток, и слизеринец запустил в них руку, проводя, как показалось Анне, с наслаждением. Но никаких ответных чувств этот жест не вызвал — колкая дрожь всё не проходила. А затем Том крутанул Анну и прижал её спиной к себе таким образом, что руки девушки обвили её накрест. Ноги их покачивали, создавая иллюзию танца, когда Реддл склонился к уху Анны и сказал:
— Этого не должно было случиться, Анна.
Она сглотнула, чувствуя его всего своим телом, и выдавила:
— Знаю.
— И мне не остаётся иного, понимаешь? — горячий, даже любовный шёпот, будто он и правда сожалеет… это её не греет. Но, если взглянуть с другой стороны, ей помогут сбросить непосильный камень с груди, который давил и давил последние часы… Ей это
необходимо.
— Да.
И тогда глаза встречаются с глазами, а в голову врываются знакомые когти — только всё происходит слишком резко, из-за чего ноги подгибаются. Но ей не дают упасть. Она заново проживает эпизоды своей жизни, но те проносятся так быстро, что их не разобрать. Значит, вот каково оно — чувствовать на себе легилименцию? Вот, что чувствовал Кори, мальчик из приюта, когда Том рылся в его сознании? Но он тогда был всего лишь ребёнком…
Боль, боль, боль… Она лишь надеется, что настанет скорое облегчение. Кричит в темноту внутри (или наяву?), что оно того стоит. Но вокруг одна боль, а на периферии мелькает юношеское лицо с каштановыми волосами и странным шрамом на лбу — чаще, чем всё остальное.
— Не нужно слёз, — где-то совсем рядом чётко раздаётся голос. И слёз не следует. Анна не чувствует, как её щеку держит и гладит рука. А в мозгах всё роются, переворачивают вверх-дном и искусно перекраивают подкорку.
Привычный мир яркой вспышкой появляется перед глазами. Анна наконец делает глубокий вдох, ртом хватая воздух. Реддл нахмурено смотрит на неё, не отрывая от фарфорового лица руки.
— Уже совсем скоро, Анна. Ты вернёшься в Хогвартс, будешь вести себя так, как до поездки домой. Никто из твоих однокурсников не заметит перемен. Ты будешь помнить всё, что было в пределах дневника.
Помнить меня, — выделяет он. — И когда придёт время, ты сделаешь то, что должна. Ты не подведёшь меня.
Анна рассеянным взглядом блуждала по его лицу, всё так же тяжело дыша. Слышала его слова, но была не в силах ответить — ограничилась робким кивком. И так сказанное было вложено в голову, пусть она сейчас этого не сознавала.
— Ты мог заставить меня прекратить чувствовать боль. Почему тогда не сделал?
Больше музыка не звучала. Том долго удерживал её глаза, пока дыхание гриффиндорки не умедлилось. Запах её волос отвлекал, но Реддл задал свой вопрос:
— Ты хочешь этого? Моего ответа?
Она хотела отпрянуть. Сигануть прямо с Астрономической башни. Убежать от него подальше, где её не найти. Обратить время вспять маховиком или чёрт знает чем, лишь бы десятой дорогой обойти в ту ночь библиотеку. Натолкнуться на дементора и не пережить этой встречи.
А сказала совсем другое:
— Хочу, чтобы ты поцеловал меня.
И его губы вжались в её, вытесняя недавние мысли и сомнения, отсекая любые здравые нити. Он заранее знал её ответ. Ведь одиночество — западня, в которую каждый рано или поздно попадается*.
***
Неделя преждевременных каникул подошла к концу, и ученики возвращаются в Хогвартс. Знакомый Кингс-Кросс, как и Хогвартс-экспресс остаются позади, пока лодки и кареты с невидимыми для многих существами доставляют школьников к замку. Он похож на сказочный припорошенный снегом замок из хрустального шара-игрушки. Кто-то рад вернуться сюда, а кто-то с недовольством на лице переступает порог школы, за неделю успев расслабиться и свыкнуться вновь с домашним бездельем. Так или иначе, однокурсники приветливо пожимают друг другу руки и обнимаются, делясь своими впечатлениями о каникулах и Рождестве. И Анна Паверсон тоже робко улыбается, когда к ней обращаются гриффиндорцы. Ведь для них она навестила вдову-мать, с долгожданной радостью проведя дни дома, и вернулась в Хогвартс ничуть не изменившейся.
