***
Её шаги были бесшумны, и абсолютно никакие звуки не резали пространство. Пальцы Анны проходились по каменным стенам и выступам в коридорах, будто замок и вправду был реален. Она дышала в унисон с этим миром прошлого и запоздало поняла, что лёгкая улыбка поселилась на лице. Не радостная, не волнительная, а лишь кончики губ сами собой поднялись, будто так и должно быть. Она уже заглянула в несколько кабинетов, где голоса неизвестных учителей отскакивали от стен и достигали всех закутков, а ученики разных факультетов работали перьями на пергаментах. Их форма несколько отличалась от современной, и Анна задумчиво склоняла голову, разглядывая школьные мантии. Но вскоре это занятие надоело Паверсон, поэтому она пошла в другое крыло Хогвартса. Заколдованные лестницы оставались неизменны во все годы, и гриффиндорка негодующе отстукивала пальцами по перилам, пока вредины крутились и меняли направление, как им вздумается. Право, Анна считала эту их «особенность» самым худшим решением при постройке замка. Картины разных эпох наблюдали за девушкой с излишним вниманием, как будто ясно сознавали, что она здесь лишняя. Но Анна игнорировала их косые взгляды, как привыкла делать это во время своей учёбы. Может, ворчание картин и досадило бы ей, вот только стоило хлёсткой волне накатить, как её тут же отбрасывали невидимые барьеры на дальние дистанции. Пока шипение этих волн вовсе не притуплялось, оставляя девушку с полным безразличием внутри. Но в целом она чувствовала удивительную нить, которая протянулась между ней и замком. Молчалив, одновременно полон магии прошлого и нет, он стал местом её личного покоя. Волшебники всех школьных факультетов окружали её, создавая нужную иллюзию того, что Анна не одна, но и никак не контактировали с ней. Этот Хогвартс надёжным куполом возвышался над девушкой и не требовал ничего взамен. Во всяком случае, точно не он. Следующим на пути был кабинет Трансфигурации. И Анна бы прошла мимо, но услышала знакомый выдержанный тембр, и это заставило её остановиться. Девушка облокотилась спиной о твёрдый дверной косяк, сложив руки на груди, и стала изучать увиденное. Четыре ряда обычных парт стояли ровными рядами, а юные волшебники навострили уши, обращая своё внимание на преподавателя. Все, вплоть до единого, с горящими от жажды к знаниям глазами слушали профессора Дамблдора, который опирался бедром на учительский стол и ораторским тоном рассказывал тему. Он выглядел несказанно младше, лишь лёгкая седина коснулась его волос, но глаза сияли силой и желанием привить любовь к трансфигурациям детям. Анна и сама со стороны походила на второкурсницу — с этим по-детски увлечённым выражением лица. Голос профессора творил истинную магию, и не требовалось никакой палочки либо Империуса, чтобы вовлечь её в процесс. — Бесполезный это предмет — Трансфигурация, — раздался твёрдый голос прямо позади. Анна не подскочила, сердце не грохнуло, хотя в данной ситуации так и должно было произойти. Опять же, эти механические и совсем привычные импульсы были чётко погашены, как искра водой. Анна даже не обернулась, продолжая стоять неподвижно. — Настолько бесполезный, как и сам Альбус. Единственный признаком, что Паверсон удивилась, были её поднятые брови и неоднозначное хмыканье. Возможно, она бы поспорила о том, что считает Дамблдора чудесным волшебником и отнюдь не бесполезным, как выразился мгновеньем ранее Том, но рот и не думал открываться. Вместо этого девушка тяжело сглотнула, а пальцами сильнее сжала свои скрещенные на груди руки. Беззвучный шаг сзади — и за спиной Анна почувствовала его присутствие и тело. Он стоял довольно близко, чтобы, наклонившись, холодный голос опалил ухо, а мантия задела её собственные одежды. Но Реддл молчал, а голос Дамблдора витал между ними, над ними, создавая хоть какое-то подобие живости и правильности. Время здесь текло своим ручьём, а потому Анна не могла сказать, сколько они так и стояли, ни разу не глянув друг на друга. Лишь отдалённое царапанье в голове моментами тревожило девушку, отчего она неприятно жмурилась и хотела мотнуть головой, но когти тут же пропадали, и Анна по замкнутому кругу думала, что она бредит. — Тебе нравится здесь, ведь так? — негромко спросил Реддл. Анна ответила, не колеблясь: — Да. Слизеринец хмыкнул, и этим спровоцировал вопрос девушки. — А тебе нет? — свой же голос показался Анне пустым, без какого-либо интереса. Просто она чувствовала на подсознательном уровне, что обязательно задала бы вопрос, поэтому он и сорвался с губ. — Когда находишься здесь целую вечность, коридоры кажутся серым лабиринтом. Что-то вроде личного ада, — иронично подметил Том, судя по сменившейся интонации. Его, видимо, позабавило это. Анна уж было задала новый вопрос, который ярко вспыхнул на языке, но вновь заскребли призрачные когти, уже намного больнее, будто сигналя о чём-то. Анна потёрла виски, пытаясь избавиться от дискомфорта, а голос профессора вдруг перестал ласкать слух, став чем-то, вроде наждачной бумаги по мозгам. Том медленно коснулся плеча девушки, разворачивая её к себе, и сказал: — Пойдём. Анна нехотя разлепила веки, и глаза тёрпко-коричневого налива приковали к себе внимание девушки вплоть до последних крох. — Куда это? — Анна сумела наконец собрать силы для слов, когда едва ощутимое поглаживание её плеча пальцем прогнало проклятые когти. Том не моргал. Лишь смотрел так пристально в молодое лицо, что было непонятно, что он ищет или что черпает оттуда. — Ты ведь не собралась расходовать подаренное мной время, чтобы слушать бредни старика? Ухмылка Тома не казалась шуточной, что можно было сказать про интонацию. Эта ухмылка полоснула по лицу Анны не хуже лезвия, только струйки крови не проявилось. — Предлагаешь прогуляться? — Называй это так, если тебе угодно. На миг Анна вырвалась из хватки его взгляда. Даже повела плечом, сбрасывая руку, чем вызвала довольный смешок. Что ж, было бы не так занимательно и искажённо-приятно овладевать этой девчонкой, познавая участок за участком её разум, будь она податлива и молчалива, как кукла. Пусть отклики её характера, некогда, как Том успел изучить, прочного и недурного, иногда заявляют о себе. Пусть скрасят его серый мир-темницу, пока она не вернётся в Хогвартс, и не настанет день её изначального предназначения, которое пало на неё, когда дневник учуял нужную энергию и изломанность души, что подходила для его целей. И покаместь Анна хмурилась в попытках починить свой механизм разума и сопоставить волнующие детали, Том наблюдал за ней: за этими волнами каштановых волос, даже среди иллюзорного мира пахнущих карамелью, за приоткрытыми губами, вкус которых был единственно настоящим за годы заточения в дневнике, за живой подрагивающей жилкой на бледной шее, вид на которую открывала мешковатая кофта без горла. Если заправить за ухо волосы, как она фанатично делала это, первый раз попав сюда и нервничая, то откроются точёные линии скул — острые и своевольные, а не гладкие. А глаза остроумного цвета его факультета завлекают при встрече каждый раз. Хорошо, что сейчас он не смотрит в них. Возможно, попадись ему Анна в школьные годы — годы, когда он был жив, молод и амбициозен, Том держал бы её при себе и нарёк Пожирательницей, плевав на ненавистный факультет. Ибо видел, успел понять её суть и достоинства, которые ему было бы под силу переметнуть на свою сторону. У него и сейчас багровым вихрем проносились такие мысли, ведь он являлся молодой версией себя — семнадцатилетним слизеринцем, к этому возрасту носившему имя Волан-де-Морт в кругах юных приспешников. Реддл воочию видел, как эта гриффиндорка, запыхавшаяся и опаздывающая на лекцию, спешила бы к кабинету, на ходу застегивая верхние пуговицы выглаженной рубашки; как он перехватил бы её у самой двери и грубо прижал к этой стене, у которой они стояли нынче. Его губы заткнут её прежде, чем сорвется возглас неожиданности или боли. И их рты, языки сольются прямо здесь — у кабинета Трансфигурации, где будет философствовать грёбаный Дамблдор. Анна так и не успеет застегнуть оставшиеся пуговицы на рубашке, как Том нагло разорвёт остальные. Он повяжет, затужит свой изумрудный галстук на бледной шее — столь мерзкий ей, но Паверсон тогда и слова не скажет. Ведь когда её ноги, точно змеи, обовьют талию Реддла, а его ядовитые вожделенные губы вопьются в её шею, из Анны ринут всхлипы-полустоны. И пока молодых людей не обнаружит кто-то из учителей или плешивый завхоз, Том понесёт гриффиндорку в ближайший туалет, не разрывая разгоряченных тел. Дверь хлопнет так сильно, что звук громом крутанёт по этажу, но их это волновать ничуть не будет. Кожа Паверсон покроется мурашками от холода помещения и руки Реддла, ползущей вверх под юбкой. Он усадит её на подоконник, устраиваясь между ног и сжимая мягкие бёдра ещё, ещё и ещё… Но также он помнил, ни на миг не забывал о своём будущем, которое настигло его ужасным провалом, поэтому ставил превыше прочего выбраться из проклятого дневника, обретя плоть, кровь и былую силу, что возрастит в разы. Удивительно, какие вещи с его сознанием могут творить годы заточения, когда живая душа оказывается в ближних радиусах от него. Анна наконец вывела его из засасывающего омута мыслей, сказав: — Я помню, что твоё условие было таким: твоя, — она помедлила и сглотнула, — компания, — похоже, слишком настырная и бойкая часть её никак не утихала, — в обмен на мою помощь. Только я ещё ничем не помогла тебе. Она только сейчас осмелилась взглянуть ему в глаза, лицо — снова цельная маска безучастности. Восхищает. Её наивная врожденная натура, когда она сдалась и вверила всю себя до последней крупицы мозга, восхищает. А потом Реддл лестно оскалился, и эта улыбка не затронула глаз. — Каждую минуту, секунду ты несказанно помогаешь мне, Анна. Здесь и в своём мире. Не думай об этом, тебя ведь и так терзают головные боли, да? — и вот глаза недобро застлала чернота, пропал цвет густого кофе. Анны коснулись руки страха, но обнять и задушить своим давлением не успели. Том уже развернулся, и девушка молча последовала за ним.***
Всю неделю Анна переносилась сквозь дневник, днём покидая родной дом, а появляясь в своей комнате только тогда, когда там было темно. Вниз всё же она спускалась, но лишь для того, чтобы ублажить свой ноющий желудок. За столом сидели она и Марилла, неизменно одетая в тёмные платья и с уложенными косами. Она не замечала, а, быть может, просто не хотела замечать, какие перемены проявлялись на лице дочери. Анна телом находилась здесь, а разумом далеко за пределами этой комнаты, да и их мира в целом. Иногда Марилла Паверсон заводила, как старую пластину, нейтральные беседы, получая скупые ответы дочери, а потому вскоре умолкала, сосредотачиваясь на еде. Анна не жаловалась. Ей просто было всё равно. Главное — наполнить живот тем подобием еды, что лежала на тарелках, а затем она раз за разом поднималась наверх, предоставленная тишине внутри себя и другу-дневнику. Порой её рука тянулась к ручке, будто Паверсон по мышечной памяти намеревалась что-то записать в дневник или поделиться мыслями, как случалось когда-то. Но кончик ручки застывал в паре сантиметров над страницами, а дальше не опускался. Ведь Анна обращалась к дневнику, записывая буйство событий и чувств и надеясь выплеснуть хоть долю пережитого туда, сбросить ношу и с облегчением выдохнуть. Но что теперь? Что выплёскивать, если личный колодец был пуст, и лишь эхо смирения гуляло от стенки к стенке? Поэтому девушка забрасывала ручку куда подальше, в душе скудно мерцая желанием сделать то же самое с дневником. До дела, конечно, не доходило. Никогда бы такого уже не случилось. Каждое перенесение было фундаментально одинаковым: Анна оказывалась или в Хогвартсе, или на его территории, ходя одной некоторое время и осматривая снующих рядом волшебников. Их прошлая жизнь и жизнь школы не надоедала Анне, как безмолвному зрителю, который был задействован в ней и одновременно нет. Даже их размытые тела, которые она ненароком затрагивала, обдавали кожу снотворной прохладой и больше не вызывали неловкости. Затем к Анне присоединялся Реддл, олицетворяя ту самую компанию, в необходимости которой Паверсон в итоге призналась самой себе. Зачастую они молча бродили сквозь призму его воспоминаний, лишь иногда обмениваясь изучающими взглядами или словами. Окружающие волшебники были чем-то вроде муляжа. К концу эдаких прогулок Анна и Том всегда попадали на мятную поляну у резкого обрыва. От безмятежной поверхности Чёрного озера было не оторвать глаз, как от чарующего зеркала. Казалось, спустишься к берегу, заглянешь в молчаливые воды, и там отразится твоя суть — настоящая, без сглаживающих углов. И вряд ли каждый осмелится узреть такое, что уж говорить признать. Так что это место было сокровенным — чем-то, что касалось только Реддла и Паверсон, когда они, сидящие и свесившие ноги в бездну, друг друга не касались. В реальном мире ползущие когти, как ненасытные твари, только усиливали свои пытки, так что ещё по этой причине Анна рвалась скрыться в мире воспоминаний. Здесь их влияние удивительным образом блокировалось, будто само место охраняло гриффиндорку. Ложь. Искусная, завуалированная ложь, преподнесённая в личине добродетели, но сознавать этого Анне не требовалось. Мягкий ветер приносил аромат Каледонского леса, и девушка насыщала им лёгкие до краёв. Поляна, куда они пришли с Томом час или вечность назад, всегда находилась под куполом покоя и мёртвого безмолвия. И очень редко Анна нарушала эту атмосферу. Один раз, правда, весьма неожиданно, у неё прорвало внутреннюю плотину, и нахлынувший интерес затопил все остальные нейтральные чувства. Это было непривычно, ведь Паверсон отвыкла от любого эмоционального возбуждения, так что даже вздрогнула. Реддл уловил этот минимальный импульс и повернул голову, нахмурившись. Вороньи волосы перебирали руки ветра, и Анна внезапно отметила про себя, что захотела, чтобы на их месте оказались её собственные руки. Мотнула легко головой, концентрируясь на главном. — Я же видела тебя, — тихо, но твёрдо сказала она. Том так же смотрел на неё и какое-то время не моргал. Затем полыхнул глазами, требуя продолжения, разрешая продолжить. Анна кивнула. — Видела мальчика, была им в своих снах, — Анна добавила тише, будто боясь: — Или кошмарах. В лице Реддла ничего не изменилось. Хороший или плохой знак — не разобрать. — Сирота, который замкнут в серой комнате, как в клетке, отделён, будто прокаженный, от остального мира. И дневник кажется теперь чем-то схожим — клеткой. Только поместили тебя сюда намеренно, ведь так? Сотворённый ад для конкретного преступника. Она вспомнила, как совсем недавно Том говорил про «личный ад». Но едва ли худшие догадки могли что-то изменить. Покинув этот мир, она не вспомнит и не захочет копаться в истине. Грудь слизеринца вздымалась заметно тяжелее, будто что-то рвалось наружу, едва довольствуясь своей тюрьмой — телом. Челюсти тоже сомкнулись чуть ли не до скрежета. Анна угодила в затянувшиеся, забытые раны, покрытые коркой, разворачивая гной и желчь под ними, как стаю ос из улья. И те ужалят так, что живого места на ней не останется. Но Реддл всё молчал. — Почему они так ужасно относились к тебе? — спросила Анна шепотом, чуть наклонившись к нему. — Чем ребёнок, такой же как они, заслужил те издёвки сверстников и порки старших? В последнем Анна не сомневалась. Горечь сказанного немило обожгла язык. Том медленно наклонился, лицом приветствуя её лицо. Даже сидя он был выше. Потому Анна взирала на него снизу, задрав голову. Холодное дыхание Реддла обдавало ресницы, которые, казалось, вот-вот покроются инеем. Но в глазах разгорались зелёные искры — ненависти и нездорового удовлетворения. — В этом и дело, дорогая Анна, — аккуратно, будто не желал искромсать словами, промолвил Реддл. Обманчиво, поняла Паверсон, когда жесткие пальцы ухватились за её нижнюю челюсть, очеркивая выраженную линию прямо до подбородка. И сомкнулись на нём, притягивая встревоженное лицо ещё ближе. — Я не такой и никогда не был таким, как те жалкие магглы, что унюхали мои способности и совали в грязь лицом на заднем дворе, пока наблюдательницы не видели. Но и тогда они не стали бы мешать. Такова их прогнившая натура, что, узрев нечто неизвестное и поджав хвосты, они компенсируют свой страх чужими истязаниями. Маленький паршивец чудесно подходил на эту роль, не думаешь? Он спрашивал, улыбаясь, ведь знал, что Анна своими глазами всё видела и на собственной шкуре прочувствовала. Реддл ждал ответа, потому сжал сильнее девичий подбородок, подталкивая к действию. Дрожа, она кивнула. Реддл ослабил хватку её воли, дав эмоциям проявить себя в естественной степени. — Я мог врываться раз за разом в головы гадёнышей, выворачивая наизнанку их мозги и страхи, заставляя проживать худшие кошмары, но едва мои наказания прекратились бы. Я мог проделать то же и со старухой Коул, пока её розги в кровь сдирали кожу на моей спине, уродуя её полосами шрамов, но меня вышвырнули бы на улицу, как дворнягу, обрекая на верную смерть. Куда мальчик-сирота мог пойти без денег и харчей, не быв уверенным, что ему не перережут глотку в тёмных переулках? Я мог лишь выбрать меньшее из двух зол, но не мог одного: убить их всех. Моих детских сил без каких-либо знаний не хватало для этого. И, не дав Анне хоть какого-то времени, чтобы свыкнуться с обуреваемыми чувствами, Реддл одним движением выпустил подбородок девушки так, что она пошатнулась. Влага текла по её щекам, пока Анна бессильно опиралась локтями на траву, склонив голову к земле. Почему она давилась слезами? Почему так рвало её тело на куски, то ли от обращения с мальчиком в приюте, то ли от беспощадности его намерений? Столько вопросов, столько разных голосов в голове, что от непривычки всю её ломило, трясло… А потом, как по щелчку, всё прекратилось. Гриффиндорка медленно приняла сидячее положение, недоуменно поглядев на Реддла, который с абсолютной ясностью глаз смотрел на неё. Анна дышала через рот и хмурилась, не понимая, почему плачет. Том молча протянул к ней руку, вытирая слёзы. С одной стороны лица, а потом с другой. Кажется, слёзы прекратились. Но рука Реддла всё ещё покоилась на покрасневшей щеке, и Анна, закрыв глаза, лишь уткнулась в неё сильнее.