О, Генерал, мой Генерал

“This is how it's meant to be This is where we're supposed to be I don't think anyone Has ever loved anyone The way I loved you” ♫ Bear’s Den - Fortress

Фэн Синь говорил: «я тебя обниму». Говорил: «поцелую». Когда они сидели одни в специально для них двоих возведенном храме, будто верующие подсмотрели, к чему ведет вся эта история, заранее спросили у старцев, что предсказывают по звездам, он именно это и произносил раз за разом, не забывая добавлять, что плевать он хотел на его путь непорочности. Говорить — одно. Делать — другое. И совсем не в пути непорочности суть. Это Му Цин и раньше знал, хотя и знать тут тоже мало. От Фэн Синя горячо. Тягуче, густо горячо, как от жаровни, если наклониться над ней, подставив лицо под раскаленный от углей воздух. Даже тяжелые одежды на нем нагрелись, и Му Цину все хочется отдернуть руки от его поясницы, не прикасаться, чтобы не обжечься. Отстраниться. Оттолкнуть от себя, ударить даже, чтобы потом удобно сделать вид, что ничего между ними не произошло. Что все так, как и было много-много лет, к чему Му Цин хоть как-то привык. Что то, что он оказался во дворце Наньяна, — просто случайность, как когда тонкая шелковая нить в шитье скручивается в узел, зацепившись за ткань. Потянешь — разорвется, повиснет тонкими волокнами на кончике, что потом не вдеть снова в иглу. Фэн Синь, вероятно, все совсем не так себе представлял. А еще понятия не имеет, что делать, и это видно. Из его рассказов в храме можно было подумать, что он Му Цина втолкнет спиной в тяжелые, ничем не украшенные двери своего дворца, уронит прямо на пол, двинуться не даст и разрешения не спросит, когда не развяжет на нем пояс, а с треском разорвет. Вместо этого, Фэн Синь долго целует его в темном зале. Глупо. Обескураженно почти. Все это пространство обставлено так, словно Генерал Наньян и не считал себя никогда богом. Забыл просто, что вознесся, и живет на Верхних Небесах в аскетичном убранстве дворца, даром что с увитыми узорами из позолоты колоннами, не окружая себя ни особым удобством, ни роскошью. У Му Цина от его прикосновений горит лицо, и на коже шеи словно ожоги остаются — четырьмя полосами с каждой стороны, потому что Фэн Синь берет его так — ребрами ладоней под распущенные волосы, задевая указательным мочку уха, трогает щеки большими пальцами. Гладит и гладит, будто в полупрозрачной темноте не может нормально разглядеть и больше не полагается на зрение, лишь на ощущения. И Му Цин с ним, как на волнах — то вперед кинет, то отбросит, утащит назад неведомой силой, которой бессмысленно сопротивляться. Животом по мелким камням. Потому что ему становится одновременно жутко от себя же самого и нестерпимо мало. Фэн Синь эти мысли будто слышит, нутром чувствует: расслабляет руки, которыми хватает за талию, как раз в те моменты, когда Му Цин думает, что больше так не может, и притягивает к себе, жадно пьет каждый резкий выдох с губ, когда в голове мелькает предательское «пусть». Где-то за монументальными стенами дворца продолжается праздник Середины Осени, и Му Цин уверен, что про них либо забыли, либо решили, что оба слишком заняты своими ссорами, чтобы явиться к Пэй Мину даже по приглашению. Так будут думать все, кроме Се Ляня и, вероятно, Хуа Чэна. Его Высочеству самому не пришло бы в голову накладывать на них заклятье Тысяч Игл. Не в его правилах ломать чью-то волю даже во имя благих целей и великих идей. Не ему эта затея принадлежала с самого начала. Хуже всего то, что Му Цин этого в какой-то степени хотел. Чтобы к Фэн Синю не подойти было, чтобы цель держаться подальше, не разговаривать была продиктована хоть чем-то, кроме его высокомерия. А именно его в нем все и видят, и это удобно. Но необходима была какая-то передышка, отсрочка, дополнительная причина, и она появилась как раз вовремя: когда терпение Му Цина, которым он всегда так гордился, уже находилось на грани. Чтобы просто больше не трогал, не приближался, не говорил, не подбирая слов, то, от чего внутри уже давно должна была нарасти толстая броня на месте старых шрамов. Сколько можно бить в одно и то же место, ожидая, что боль рано или поздно уйдет? И вот теперь они здесь. В жаркой темноте, которая льнет к телу вслед за чужими руками, что блуждают по нему, трогают то тут, то там, ласкают, касаются снова и снова. Фэн Синя слишком много. Му Цин им задыхается, как в далекие пятнадцать, когда от одного только его запаха сжималось горло, как от кованой цепи. — Тише. Ты чего? Взгляд Фэн Синя ощущается тяжелой вуалью, под которой впору задохнуться. Он берет Му Цина за плечи, и жест этот знаком до мельчайших деталей. Вот-вот встряхнет, выкрикнет очередную глупость, от которой все вспыхнет бессильной злостью. Но Фэн Синь только в глаза заглядывает, хотя ничего в них рассмотреть не сможет. Темно. — Что? — спрашивает Му Цин, не узнавая свой собственный голос. — Тебя трясет. Вот оно. И Му Цину хочется ответить, что не его одного здесь выдает с головой дрожь, но этим уже не выкрутиться. У Фэн Синя руки ходуном ходят с того самого момента, как еще на площади под светом небесных фонариков они оба поняли, что заклятье спало, но это совсем не похоже на то, что происходит сейчас с ним самим. К нему никто и никогда так не прикасался. Он бы и не позволил. Но сейчас — позволяет. Сам тянется к этому жару, сам дается в руки, будто не было столетий, научивших делать все с точностью наоборот. И причиной этому совсем не путь непорочности. — Я… — Фэн Синь всегда заикается, слова теряет, как бусины по полу, когда разговор сложнее команд и ругательств. — Тебе неприятно? И всегда выбирает самые тупые вопросы, когда не знает, как и что сказать. Му Цин только ногу назад отводит для шага, отступления. Почти делает это, но Фэн Синь в этот момент опускает руки на его локти, не держит почти, только касается кончиками пальцев ткани рукавов, и он остается на месте. Поверить сложно в то, что Фэн Синь из-за него такой. Растрепанный, растерянный, не знающий, что делать, но все равно делающий, потому что по-другому у него явно не получается. И это легко читать и понимать, хотя они никогда не отличались способностью правильно угадывать мотивы друг друга. Но сейчас это почему-то удается сразу. Хочется сбежать. Уйти в свои покои, а лучше — в сад, где пусто и прохладно, где нет выламывающего кости ощущения, что пути назад уже не будет. Что уже не хватит воли этот самый путь искать. — Му Цин… — зовет Фэн Синь. И собственное имя теперь звучит совсем по-другому. В шепот, шелест, выдох. В горячую волну от шеи до поясницы, вокруг которой звук, с которым его произносят, сворачивается кольцом, сдавливает живот. Му Цин молчит. Неизвестно, что Фэн Синь читает в этом молчании, но наверняка не то, что оно в действительности означает. Он вздыхает, подается вперед всем телом, словно его ноги не держат. Му Цин уже готовится снова прыгнуть в эту огненную яму, где объятия, где горячие губы, влажное дыхание на шее под волосами, но Фэн Синь только осторожно притягивает его к себе за затылок, оставляя долгий, болезненно невинный поцелуй на лбу. От него еще острее царапает под ребрами. — Я по тебе скучал, — говорит Фэн Синь тихо, забирая пальцами его волосы сзади у шеи. — Я не знаю, как… как тебе это объяснить. Усмешка получается не ехидной, а беспомощной. — Что ты мне объяснять собрался? — спрашивает Му Цин. — Почему теперь все так. Почему… столько лет было иначе. Слова сейчас явно не лучшее, что они могут друг другу предложить. Есть вещи, которые от объяснений становятся лишь хуже. Тускнеют. Теряют все грани, превращаясь в запутанный моток нитей. Му Цин пытается себя пересилить. Взять в руки, в конце концов. У него это всегда прекрасно получалось, но сейчас не работает ни один способ из тех, которыми он привык себя сдерживать или уговаривать что-то сделать. Бóльшая часть всего, чего он добился, строилась на этих жестких принципах. Ограничениях. Словах «нельзя» и «надо». А теперь эти два понятия смешались, спутались в крепкий узел, сковали по рукам и ногам. Ему бы и самому объяснить, что он не бумажный. Не надо с ним так нежно, не надо целовать вот так, обнимать, как великую драгоценность, трястись так над ним — тоже не надо. Му Цин был готов к напору Фэн Синя, к тому, что тот сломает то, что без него и одновременно рядом с ним долго строилось стеной вокруг, коконом шелкопряда, хрупкой паутиной, что с каждым слоем становилась лишь прочнее. К тому, чтобы слышать осторожные вопросы, чувствовать, что на него не наплевать, он совсем не готов. Они боги войны. Оба. Десятки человеческих жизней напролет они заботились о территориях, собственном статусе, развитии духовных сил. Когда-то давно, в самом начале пути — о Се Ляне. Что они знают о том, чтобы любить? Чтобы хотеть вот так — до нехватки воздуха. Му Цин в себе это чувство с четырнадцати лет выжигал, убивал, и это уже стало привычным — рубить сразу, едва внутри что-то начинает тлеть и ныть, как старая глубокая рана. Это смешно. Им сотни лет, а они стоят посередине темного зала, держась друг за друга и не зная, что делать дальше. Воевать проще. Драться, злиться, выяснять все силой — проще. Намного, намного проще, чем… — Стой, стой, — говорит Фэн Синь, когда Му Цин сам целует его, решив пойти знакомым и уже проторенным путем: не оставить в себе ничего целого и живого, а разобраться со всеми последствиями потом, самому. Разве не Фэн Синь говорил, что он не женщина, а бог? Что Му Цин с ним будет стонать, даже если станет сдерживаться? Что, как, сколько и каким образом он сделает, когда станет можно. Теперь — можно. Что забавно — на самом деле можно. И заклятье Тысяч Игл, утратившее этой ночью свое действие, тут ни при чем. Му Цин досконально изучал трактаты о пути непорочности, в том числе в закрытом разделе библиотеки монастыря Хуанцзи, куда у Се Ляня был доступ как у титулованной персоны. Парное совершенствование с партнером даже с физической близостью не нанесет вреда духовным силам. Скорее наоборот. — Я понял, — произносит Му Цин, пытаясь сбросить с себя чужие руки. — На словах ты… Фэн Синь вдруг хрипло, рвано смеется, не давая вырваться из своих объятий. — Ты такой… я не могу, — говорит он срывающимся голосом, заставляя вспыхнуть щеки от злости и неловкости. — Иди сюда. Му Цин глотает непроизнесенные ругательства, когда понимает — не ему одному здесь неловко, странно, если не сказать — страшно. Не один он не привык к такому. Фэн Синь за всю жизнь был близок только с Цзянь Лань, да и с той по большей части беседы разводил, а не делил постель. И совершенствующейся она никогда не была. А теперь они оба хотят того, о чем имеют лишь туманные представления. Но это не новое ощущение — когда Фэн Синь, не переставая обнимать его за поясницу, берет его руку, прижимается своей горячей ладонью к его, будто собирается проверить, у кого пальцы длиннее или тоньше, как делают дети. Кладет подбородок на плечо, и Му Цин чувствует, как знакомо и понятно чужая ци переплетается с его, мягко, ненавязчиво скользя к локтю. Не мешая, не вытесняя, не врываясь беспорядочным потоком, а лишь аккуратно касаясь. — Что ты творишь? — спрашивает он. Фэн Синь только качает головой, перебирая пальцами другой руки ткань его пояса сзади. — Мы же это сотни раз уже делали. Так и есть. Потому и настолько знакомо и понятно. Не счесть, насколько часто обстоятельства вынуждали их обмениваться духовной силой. В медитациях. На тренировках. На войне. После серьезных, почти смертельных ранений на заданиях, когда могли вернуться друг к другу еле живыми. Му Цин пытается подавить судорожный вдох, но у него не получается. Фэн Синь подрагивающими пальцами касается его запястья, скользнув ими под ткань широкого рукава. Трогает предплечье, сгиб локтя, посылая раскаленные мурашки до самой шеи. У него теплая, как солнечные лучи, неуемная духовная сила, которую он сейчас сдерживает. И себя — сдерживает, потому что Му Цин каждой клеточкой чувствует его дрожь, а дрожит Фэн Синь весь. Дышит жарко в волосы, еле касаясь губами кожи под ухом, не контролирует вторую руку, которой смял и перекрутил на талии Му Цина пояс. Его снова много. Слишком много. Но это уже не так незнакомо, чуждо и странно, как раньше. Му Цин влюбился в ощущение обмена с ним духовной энергией раньше, чем понял свои чувства к самому Фэн Синю. В этом всегда было что-то медитативно-дурманящее, сводящее с ума, пьянящее. Теперь — с прикосновениями, неспокойным дыханием у самого уха, укутанное темнотой, нелепой бережностью, которая богам войны, если подумать, совсем не нужна, — это становится невыносимо. Хочется запретить себе это. Хочется пойти дальше. Касаться снова и снова — во всех смыслах. И Му Цину больно это делать, потому что это доверие того уровня, что всегда оставался для него закрытым. Подобное запрещено куда строже, чем близость, способная нанести урон духовным силам. Их хотя бы можно восстановить. То, что в нем сейчас снова просыпается, нагое, острое, до слез теплое, — риск сдаться. Сломаться. Преступить вовсе не обещание хранить себя в чистоте и непорочности, а клятву, данную самому себе, не высшим силам. Никому и никогда так не открываться. Они год общались только посредством молитвы. Сражались с иллюзиями, которые сами же создали. Последние месяцы Му Цину только и оставалось, что замирать под прикосновениями Фэн Синя, не в силах их почувствовать. Под пальцами, скользнувшими в цуне от скулы, едва не тронувшими шею, задевающими то край рукава, то заколку в волосах. Он ненавидит себя за это. Фэн Синь чуть отстраняется, поворачивает голову, касаясь его губ своими, и Му Цин отвечает на поцелуй так, как не думал, что умеет. Притягивает к себе за затылок, рассчитывая, что отпустит себя лишь на мгновение, один только раз, но будучи не в силах найти дорогу назад. Он старается не думать о том, как сейчас выглядит, даже несмотря на то что вокруг темно. Жадно, лихорадочно впиваясь в чужие губы. С ослабленным, съехавшим со своего места поясом. Со стиснутой до боли в пальцах Фэн Синя рукой, под которой горячо от их спутанной, как золото с серебром, духовной силы. Рядом с Фэн Синем, который задыхается, целуя в ответ, и Му Цин всем нутром чувствует его удивление таким напором со своей стороны. И думает, что это только на один раз. Только сегодня. Думает, когда Фэн Синь делает шаг, оттесняя его назад. И второй. И третий. Думает, когда сам упирается ногой в кровать, понимая, что отступать больше некуда. Тонкий полог сверху скользит невесомо по волосам, и Фэн Синь крепче придерживает Му Цина рукой за поясницу, чтобы не уронить резко, при этом не отпуская вторую. И все равно они неловко, запутавшись друг в друге, падают на покрывало. Му Цин чудом не ударяется затылком об спинку кровати, лишь задев ее макушкой, когда Фэн Синь ложится сверху, накрывая его собой. И снова становится жарко, и снова появляются мысли, что так быть не должно. Тело уже устало от дрожи, каждая мышца наполняется чем-то звенящим, вибрирующим, искрящимся, и привычный цикл духовной энергии внутри словно ширится, выходит из берегов, но не сбивается, не рвется, лишь становится сильнее. Фэн Синь на нем тяжелый. Твердый весь. Му Цин еще в шестнадцать запретил себе думать о том, каково это — вот так. Даже если бы думал, до такого его фантазии все равно бы не дошли. Все балансирует на грани «слишком» и «чересчур». Му Цин не может понять, где эта грань заканчивается, где начинается. Его ведет по ней, как по острому лезвию, которое режет больно кожу, когда Фэн Синь шепчет рваные фразы, не договаривая ни одну: — Какой ты… Му Цин… Как же с тобой… Как — с ним? Му Цин не понимает до конца так же, как Фэн Синь — не договаривает. Между ними не остается пространства, и путаются, мешаются распущенные волосы. Му Цин больно лежит на собственной длинной пряди спиной, но не может даже приподняться, чтобы ее поправить. Скорее осознать не может, что это вообще нужно сделать. В груди жжет, как и все тело, столетия не знавшее, что это такое — когда ласкают, гладят, целуют, сжимают вот так. Фэн Синь бесстыдно упивается каждой его реакцией на свои прикосновения, и ее, к ужасу Му Цина, совершенно не получается контролировать. Му Цин считал, что давно нашел в себе гармонию, непоколебимую, строгую, как вода в озере в безветренную ночь. Полагал, что с ним нельзя сотворить нечто подобное. Что он просто не сможет вот так всхлипывать, кусая губы, когда чужие пальцы нырнут под край развязанных одежд, тронут обнаженное плечо, грудь, ребра. Что его не будет вот так колотить опять, как в самом начале, когда они только оказались в этих покоях, если Фэн Синь поцелует в шею, сожмет талию, прильнет до невозможности близко. Это упоительно. Это плохо, потому что сводит с ума. Еще хуже — когда Фэн Синь стонет, зовет по имени, отчего все поджимается внизу живота, незнакомо, остро и горячо тянет, и, если Фэн Синь хоть немного сместит руку, что держит сейчас на его бедре, сдвинув в сторону верхние одежды, Му Цин точно лишится рассудка. Так же ощущал себя Се Лянь, впервые влюбившись спустя столетия жизни в непорочности? Вот то, что он испытывал? Му Цин гнал от себя эти мысли, но они все равно лезли в голову, когда он смотрел на них с Хуа Чэном. У него самого все иначе. Он впервые влюбился так давно, что не помнит себя без этого чувства. И научился скрывать его даже от себя так искусно, что сейчас оказывается не готов и к десятой части того, что происходит. — Подожди, — просит Му Цин — умоляет, — хватая Фэн Синя за запястье. — Стой. — П…прости, — говорит Фэн Синь, утыкаясь лбом ему в висок. Му Цин пытается контролировать свое дыхание, сдерживать духовную силу, что носится по энергетическим каналам кипящим потоком, как бурная река. От Фэн Синя исходит такой жар, что хочется отодвинуться или, наоборот, прижаться к нему еще плотнее. От этого противоречия ведет, как от вина. Фэн Синь опускает голову, проводит носом по плечу, ныряя им под тонкую ткань, целует опять, забыв, что секунду назад извинялся. Только этим утром они были под влиянием заклятья, когда любое прикосновение причиняло нестерпимую боль. Му Цин допускает мысль, что они что-то напутали, что оно по-прежнему действует, а они просто сошли с ума, решив, что эта обоюдная пытка — это то, чего им обоим хочется. Проблема в том, что это правда. Он хочет Фэн Синя. Во всех смыслах, какие только можно вообразить, пусть от этого желания ему и кажется, что тело просто не выдержит. Сгорит, сломается, разлетится, как обожженная глина, ударившись об камень. — Что… что мне сделать? — беспомощно спрашивает Фэн Синь, судорожно сглатывая. — Я… я не могу… сдерживаться. Ты… я не знаю… — Я тоже! — резко перебивает его Му Цин, сильнее вцепляясь в его руку, хотя до этого планировал убрать ее со своего бока. Фэн Синь несколько мгновений молчит, даже дышать начинает ровнее. Му Цину кажется, что они нашли какой-то выход, какую-то опору, что все это сейчас закончится, что сам он поправит, наконец, растрепанную, съехавшую раскрытыми краями вдоль тела одежду и уйдет к себе или куда угодно, лишь бы подальше отсюда, потому что… потому что этого слишком много. Однако происходит совсем не это. С рычащим стоном Фэн Синь притягивает его еще ближе к себе, хватая сначала за талию, а потом опуская руку ниже, к ягодице, прижимается бедрами к бедрам, и Му Цин под ним вздрагивает, давится воздухом. Его собственный стон заглушается новым поцелуем. То, что он ощущает сейчас, уже вовсе не просто обмен духовной энергией. Это страсть. Темная, как эта ночь Середины Осени, оголенная, пульсирующая внутри, заставляющая голову пустеть, а тело — отвечать, подаваться навстречу, вспоминать постыдные сны из своей юности. К Фэн Синю хочется прикасаться. Не поверх одежды, не так, а к обнаженной горячей коже, к широкой твердой груди, к дрожащему от рваного дыхания животу. Не только к его духовной энергии. К нему самому. Му Цин зажмуривает глаза и обнимает его за шею, отводя уже и без того сползшую с чужого плеча ткань одеяний еще ниже, чтобы погладить ладонью по голой спине, проследив пальцами каждый изгиб. Он плохо осознает, что делает, сжимая бедрами талию Фэн Синя, позволяя ему тереться об себя, целовать и облизывать губы. От незнакомого, острого до боли удовольствия немеет поясница, и Му Цин хочет сдержаться, впиться во что-нибудь зубами, чтобы не вскрикнуть, но Фэн Синь продолжает целовать его, стискивая в объятиях обеими руками так, словно хочет сломать. Духовная энергия окатывает все тело горячим потоком, и уже не отделить чужую от собственной. В какой-то момент он думает, что он больше не выдержит ни секунды этих уже откровенно желанных, но лишающих рассудка ощущений. Развязанные, врезающиеся в плечи верхние одежды мешают; руки, как чужие. Му Цин слышит, как стонет Фэн Синь, и сам пугается мысли, что ему нравится это звук, что его хочется сцеловывать с его губ, вбирать в себя, чтобы отдавалось дрожью во всем теле. Они даже полностью не разделись, но нижние одежды мало что скрывают и совсем не защищают от жара и чувствительных прикосновений. Слишком чувствительных даже так — через тонкую ткань. Му Цин ломается в пояснице, когда Фэн Синь еще раз подается бедрами вперед и замирает так, дрожа и вжавшись в него. Ци взрывается внутри и растекается по телу, как волна морского прибоя. От нее впервые за эту ночь не нестерпимо горячо, а тепло. Она мягко наполняет до холодных и онемевших кончиков пальцев, как после долгой и глубокой медитации, когда подкашиваются ноги. Если бы Му Цин не лежал, упал бы. Фэн Синь явно чувствует себя так же, потому что им придавливает к кровати, как целой горой. Его волосы лезут в лицо, и между их телами влажно; смятая, испачканная ткань липнет к коже. От мыслей об этом краска бросается к шее, скулам. Му Цин пытается приподняться, перевернуться, но Фэн Синь только ложится рядом, следом мгновенно, не дав пошевелиться, сгребая к себе вместе с беспорядочным комом одежды, цепляя даже покрывало на кровати. — Попробуй только, — говорит он заплетающимся языком, твердо прижав к своему боку. — Что? — Сбежать. Самое сложное с тобой. Поймать момент, когда ты себе надумаешь что-то и решишь, что так и надо. Фэн Синь произносит это обрывочно, хватая воздух ртом после каждого слова, но на этот раз очень четко. — Мы грязные, — огрызается Му Цин, но почему-то шепотом. — Есть заклинания, — бормочет Фэн Синь, приподнимаясь на локте и стягивая с себя мешающие верхние одеяния, затем собственническим жестом повторяя то же самое с Му Цином, как с обмякшей куклой. И сопротивляться сил нет. — Во мне сейчас столько ци, что я еще одно вознесение пройду. — Как будто ты помнишь первое, — выдергивая свою руку из его пальцев, шипит Му Цин. — Ты мне сейчас напомнил. Фэн Синь сбрасывает их одежду куда-то за полог, следом стаскивая с себя нижнюю рубаху. Как-то неправильно у них все получилось. Это должно было случиться до, а не после. Му Цин от этой мысли готов провалиться в мир смертных, потому что случиться как раз не должно было ничего. Если Фэн Синь не знал, что делать с самого начала, он — не знает теперь. Только руками закрываться, отталкивать от себя; тело стало еще более чувствительным, чем было, и ци в энергетических каналах плотная, яркая, не желающая успокаиваться, хотя она уже и не так бешено струится внутри, снося все. Вдруг шумно вздохнув, Фэн Синь ложится, к себе разворачивает, смотрит в глаза, будто в темноте хоть что-то видит. Целует опять — коротко, криво, попав в уголок рта. Прилипшие к голому плечу волосы убирает. От его горячей ладони на коже в животе, где стало так мягко и тепло, снова что-то сжимается, вздрагивает. — Если так будет всегда, я с тобой чокнусь. — Не будет, — выдыхает Му Цин. — Мечтай. Му Цин почему-то Цзянь Лань вспоминает. Как она посмеивалась добро, говоря, что Фэн Синь много болтает не по делу. С ней он был таким же? Трясло его вот так? Выгибало так, что, казалось, лопнут натянутые мышцы? А ему что теперь с этим делать? Он сглупил, поддался искушению, терзавшему его столько, сколько он себя помнит. Нарушил главное свое правило. Как говорил Безголосый демон под личиной его собственной матери, первая любовь коварна ровно настолько же, насколько сладка. Фэн Синь никогда не должен был это узнать. А теперь — еще и увидеть. Своим же телом почувствовать, потому что врать могут слова, лицо, даже взгляд, но не чистейшая ци, что смешалась, сплелась с чужой, не оставив секретов. Фэн Синь молчит, целуя в висок, дышит в ухо, обнимает не как до этого, сгребая все кости в одну точку, как стрелы, а так, будто опять не знает, куда деть руки. Му Цин закрывает глаза, но потом все же встает, и на этот раз его не удерживают. — Останься, — просит Фэн Синь тоном, который сразу дает понять: он знает, что Му Цин не останется. Поэтому он ничего не отвечает, стараясь твердо стоять на ногах и непослушными руками накидывая верхние одеяния, повязывая пояс, все силы отдавая на то, чтобы пальцы не дрожали. Не смотрит на почти обнаженного Фэн Синя на кровати, которого скрывают темнота и полог. Му Цин возвращается к себе, не встретив по пути никого из небожителей, занятых окончанием праздника. Ночь в Небесной Столице, такая яркая в своем начале, сейчас темная и тихая. Безмолвная настолько, что только громче становятся мысли в голове. В своем дворце он долго, со всей тщательностью приводит себя в порядок, словно это позволит сделать вид, что ничего не было. Заклинаниями, водой, всеми доступными и богу, и смертному способами, которые всегда помогали. Чем чище тело и пространство вокруг, тем легче и спокойнее разум. Это срабатывает плохо. Еще весной, впервые разговаривая с Фэн Синем в их общем храме, Му Цин готов был даже вытерпеть чудовищную боль ради одного его прикосновения. Теперь же он пытается эти прикосновения забыть. А их было столько, что на теле нет живого места. Оно продолжает гореть и плавиться, а ци летает по каналам подобно птице с сильными, огромными крыльями, чистая, прозрачная, как слеза. Му Цин выходит в сад, где привык медитировать, но медитация не нужна — все внутри и так подчиняется нужному циклу. Нечего даже подправить, пригладить, усовершенствовать. Идеально до тошноты, как он и любит. Духовная энергия Фэн Синя словно сточила острые углы, обтесала режущие грани, дополнив собой каждый канал, наведя там какой-то другой, непривычный порядок. Сам Фэн Синь тоже не заставляет себя долго ждать, хотя Му Цин и не ждет. Появляется у выхода в сад — прибранный, спокойный, хоть и бледнее обычного. И смотреть на него такого дико, странно теперь еще больше, чем на обнаженного. — Ты теперь будешь заявляться ко мне без приглашения? — спрашивает Му Цин, скрестив руки на груди и впиваясь пальцами в свои бока. — Мне сидеть под дверью? — вопросом на вопрос отвечает Фэн Синь. — Как насчет сидеть в своем дворце? — Мне без тебя тошно. Му Цин от такой честности в лоб давится воздухом, но только выдыхает плавно, через нос, как привык делать во время медитаций. Тело само приучено выбирать этот вариант, чтобы ничего и никому не показывать. Никаких лишних реакций, никаких зазоров, за которые могут зацепиться окружающие, что следят за каждым движением, ожидая, когда оступишься. А он оступился. И человек, стоящий сейчас напротив него в ночных сумерках, об этом знает. Кажется, что и все три мира — тоже. Фэн Синь подходит ближе, протягивает руку. Му Цин готовится отшатнуться, но чужие пальцы только трогают серебряную заколку, которой забраны его волосы. От движения тонкой тяжелой шпильки в прядях продирает опять волной от затылка до поясницы. Фэн Синь все эти месяцы так делал, когда коснуться, произнести хоть слово, обращаясь друг к другу, было нельзя. Му Цин решил, что это нельзя, задолго до того, как Се Ляню или Хуа Чэну, уже неважно, кому из них, пришла в голову идея наложить на них заклятье Тысяч Игл. Он с этими иглами живет. Прекрасно жил, точнее, пока все не стало вот так. Сведя брови и при этом улыбнувшись, как в ту ночь в плену иллюзий, Фэн Синь убирает руку и опускает ее вдоль тела. Ничего не говорит, но дает понять: хочешь, будет вот так. Без слов. Без касаний. С непорочностью и чистотой всего, чего только можно. И не уходит. Так и стоит, смотрит. Му Цин вспоминает, как услышал адресованные демону, но предназначавшиеся только ему слова о своей красоте. Они сами всплывают в голове от этого взгляда. Ци внутри, как приласканное животное, доверчивое, забывшее в один миг, что всегда было диким, тянется к Фэн Синю, толкается в груди, пульсирует. Пусти. Хочу. Му Цин не хочет. С четырнадцати лет — не хочет. Забивает это в себе и ломает. Но теперь уже — что? Раньше нужно было думать. Раньше отказываться. На следующий же день вопросы на их территориях отбрасывают их друг от друга на восток и запад, как всегда и было. И каждый вечер, слушая молитвы, Му Цин получает одну, которая всегда начинается одинаково: «Молюсь Генералу Сюаньчжэню». Он знает, что на востоке нет его храмов, но Фэн Синь тратит энергию на то, чтобы через Сжатие Тысячи Ли являться в их общий храм и болтать всякую раздражающую ерунду, возжигая благовония на его половине. И однажды Му Цин сам приходит в него, скрыв себя божественным сиянием от верующих, что молятся здесь им обоим. Фэн Синь сидит у разделяющей храм на две части черты на подушке для коленопреклонений, держа в руке курительную палочку. Му Цин разжигает вторую, используя духовную силу, и садится напротив. Сейчас они могут беспрепятственно разговаривать. Трогать, если захочется. Применять друг против друга духовное оружие в схватке. Однако Фэн Синь, который до этого не затыкался в молитве, теперь молчит, чуть склонив голову к плечу. Обжигает взглядом куда больше, чем мог бы словами. Му Цин не может понять, было ли ему легче все эти дни, что они провели на заданиях, как привыкли, почти не пересекаясь на разделенных пополам южных землях. Он думал, что да. С касающихся друг друга курительных палочек на границе их сузившихся до одного общего храма миров осыпается пепел. Фэн Синь раскрывает ладонь, и Му Цин молча дает ему свою, чувствуя спокойное, сдержанное тепло, которому будто с той, другой стороны не позволяют обжигать. Мягкая ци струится между ними, и Му Цин уже больше ни в чем не уверен. В первую очередь в том, было ли ему на самом деле легче — в отдалении. Никогда на самом деле — не было.