Холодный оскал лазурных волн

В последний раз я чувствовал такое, когда прощался с лучшим другом, Лори. То было ещё в школе. Все звали его «Кихара» - кучерявый по-фински (Лори был родом из Тейо - маленькой деревушки в Финляндии). Помню, как один наш задира (имя так и крутится в голове, но, чёрт возьми, никак не всплывает), смеясь и по-обезьяньи паясничая, дергал Лори, словно девчонку, за локоны и громко хохотал. Его учебники, тогда еще печатаемые в холодно-зеленом цвете, все были изрисованы вьющимися и запутанными линиями, напоминающими копну пушистых волос. Но лучше всего я помню, как горько плакал этот самый задира, нависая над меловым телом моего Лори, змеисто-каштановые волосы которого уже никогда не вздрогнули от его теплой улыбки. Это был шестой класс. Может быть, седьмой. С тех пор прошло много лет, но я так и не знал человека, при встрече с которым мне не приходилось бы поправлять оправу очков, дабы избежать зрительного контакта. Я искренне люблю литературу. О, душу готов продать за творения Истра или Мавра Гонората! Но даже язык величайших авторов не смог объяснить мне, зачем направлять свой взгляд на глазные яблоки других людей - я просто ничего в них не вижу. Абсолютно ничего. Пустота, пронизанная красноватыми сосудами и отвратительной слизью. Полнейшая пропасть. Меня просто-напросто проглотил этот вакуум бессмысленных, ничем на наполненных человеческих глаз… До того, пока я не увидел его. Всё ещё не укладывается в голове, почему как тогда, в отделении ФБР, волна из мурашек ударилась об спину, так она и не прекращает растворяться в слоях моей кожи при виде этого человека. Его глаза содержат в себе тот оттенок его внутренней сути, что лишь пару раз, при позволении его хозяина, озарял своим светом всё его существо. Его глаза - концентрат всего самого великолепного, удушающего и прекрасного, что творили гениальные мастера искусств. Конечно, мой разум так устроен, что я сочувствую немного не тем людям. Было такое, что разбирал одно дело по просьбе Джека, а корка из вспоротой шеи молодой девушки, будто специально раскрывшаяся передо мной влажным бутоном, напоминала вкусный, с приятной кислинкой яблочный пирог. Смотрел на нее и думал: бедный парень, ведь он сделал это, потому что никогда в своей жизни не имел права голоса, а связки в его шее сплетались, словно завитки волос моего Лори, потому что ни разу не произносили того, что пелось в сердце. Но то были тёмные люди и я это понимал. Я сочувствовал душегубам, насильникам и ворам, но только сейчас начинаю понимать, что боюсь за Ганнибала, так, как боялся за незапятнанную душу моего Лори, покинувшую обитель нашей дружбы без прощальной записки. Ганнибал всегда был силён, расчетлив и непреклонен, но я знаю, что он, как и я, чувствует опасность. Если бы я мог разглядеть это за оковами его металла... — Красное или белое? — произносит шероховатый умиротворяющий голос Лектера за моей спиной. Я мельком смотрю на время, понимая, что почти сорок минут простоял у окна, тупо уставив глаза в темноту. Как-то быстро наступил вечер с ним. — Мне все равно, бери какое хочешь, — отвечаю, с показным равнодушием опуская руки в карманы брюк. Естественно, я знаю, что Ганнибал не может не заметить моей второсортной актерской игры. — Хотя я не удивлюсь, что у тебя они тут коробками навалены. — In vino veritas*, мой друг. В винах Бордо, как в хорошей книге, всегда найдется непрочитанная страница, — я всё же поворачиваюсь и вижу еле заметную улыбку Ганнибала. Пока я летал в раздумьях, он успел сменить «тюремную одежду». Теперь Ганнибал одет в невысокие ботинки горчичного цвета, чёрные джинсы, слегка свободные, но зауженные книзу, такую же чёрную водолазку и кожаную куртку на застёжке. От него немного отливает светом, хотя, чёрт знает, может, мои глаза просто в шоке от того, сколько стилей одежды умещается в одном человеке. Я буквально чувствую, как при всей этой альфасамцовости от Ганнибала отскакивают остроконечные ледяные снежинки. —И какую же страницу я все ещё не прочёл в тебе? — мой голос звучит тише обычного, будто старается влиться в его нотки, выдержанные под слабым огнем и политые сиропом из бергамота и сливочным кремом. Ганнибал улыбается. Волосы легким всплеском падают на лоб с едва заметными морщинами. Как же хочется остановить фотопленку жизни, чтобы хоть раз иметь возможность хорошенько рассмотреть эти складки… — Ты не прочёл целый том о моей страсти к французскому Chateau Lafitе, — рубиновая жидкость обволакивает стенки двух бокалов, ножки которых Ганнибал умело держит одной рукой. Он передает мне вино, и его указательный палец плавно и ненавязчиво касается моего. Кровь пульсирует в сантиметре от моей. Что она хочет этим сказать? — Это вино до двадцати лет выдерживают в дубовой бочке, ревниво наблюдая за температурой, а затем еще десять хранят под лучами солнечного света, — Ганнибал делает глоток, не разрывая со мной зрительной нити, а затем смотрит через до блеска оттёртое стекло, — Его подавали с кроликом и мясом белой птицы при дворе Людовика XV, а Наполеон отправлял из ссылки письма с просьбой прислать несколько бутылок. Глотая его, я будто прокусываю кожицу дикой вишни. Это напоминает мне детство. А что чувствуешь ты, Уилл? Я наклоняю бокал, позволяя бархатистому вкусу вина растянуться по моим рецепторам. Лафит и вправду напоминает шлейф недоспелой вишни, или, может, черешни. Но уже через мгновение жидкость становится перечно-терпкой, сводит скулы. — Я будто толчёный лёд сейчас съел. Или… — я задумываюсь, но мозг тут же окунается в сурово-хрустальную реку из детских воспоминаний. — Холодно и липко, как удар зубов о железный столб зимой. Я знаю, что когда говорю о том, что первым приходит в голову, Ганнибал не смутится, как это делают остальные. Обычно уголки его губ лишь немного приподнимаются, а тело остается неподвижным. Но сейчас он в открытую улыбается глазами, тогда как его тело улыбается вместе с ним. — Тебе холодно, Уилл? — спрашивает Ганнибал. — Немного. — Я принесу тебе свитер. Знаю, ты любишь черный цвет. Ганнибал ставит бокал на журнальный столик, кивает мне еле заметно и направляется в спальную комнату. У меня сильное желание последовать за ним, я хочу посмотреть, как выглядят покои настоящего Ганнибала, место, не пропитанная тяжестью разговоров. Вот бы увидеть его домашнюю одежду, простынь, да хоть подушку, салфетки для рук. Но, по привычке держать Ганнибала на расстоянии, я глупо следую мыслям, скопившимся на подкорке. Через мгновение он возвращается со смоляного цвета кофтой в руках. Кофта тёплая: Ганнибал тихо и быстро погладил её, перед тем как передать мне. Вот это да. Да, в следующий раз, когда будешь думать, что он в своих хоромах расчленяет трупы, помни о том, что одним из хобби Ганнибала может быть глаженье одежды, Грэм. Кто знает, может, у него там вышивки крестиком, клубки для вязанья или, на худой конец, макраме? — Спасибо, — оставляю бокал на стеклянном столике, пряча улыбку в наклоне головы. Губы Ганнибала слегка вздрагивают, но не так, будто он проявляет вежливость. Он явно чего-то ждёт от меня: нетрудно прочесть его в моменты задумчивости. Я мысленно посылаю импульс внутрь его головы, пробивая сначала кожу и черепную коробку. У Ганнибала её поверхность скользкая, но чуть глубже она шершава, как язык собаки, и очень прочна. Настолько прочна, что дальше перед моим разумом предстает непреодолимый барьер. Что значит э́та его улыбка из арсенала всех прочих? — Кто художник? — мой взор падает на картину, которая, кажется, не висит на стене, а является непосредственной её частью - картина занимает несколько метров от угла до угла стены. Желтовато-песочные и сиреневые оттенки выстраиваются в изображение двух молодых обнаженных тел. Крылатый мужчина обнимает талию девушки с безупречными волнистыми локонами, а она вскидывает голову - восхищается собственной нежностью, слившейся с прозрачными облаками. Её глаза блаженно прикрыты, руки расслаблены, она легко льнет к телу юноши, хоть и не знает, как далеко её заведут его чары. Эта картина демонстрирует слегка удлиненные и круглые формы, мягкие изгибы, в ней нет строгой вертикали и острых углов, из которых состоит тот Ганнибал, которого я знаю. Он явно любит её, или же ненавидит, раз повесил не в кабинете, а в домик за городом. Должно быть, образ парящей девушки, одурманенной слиянием мысли со своим возлюбленным, находит до боли знакомое отражение не только в моем сознании. — Вилья́м Бугро и его «Похищение Психеи», — лицо Ганнибала принимает такой оттенок, будто все тона этой картины смешали в один и выплеснули на его секундную эмоцию. Он всегда рад, когда я проявляю интерес.— Это не твой тёзка. Родившись в семье, не разделявшей его взглядов, Вильям всю жизнь тянулся к искусству. Мальчик торговал лодками и оливковым маслом, чтобы хватало на жизнь, рисовал ночами напролет. И это всегда меня восхищало: как в такой жизни найти место для творчества? — Ганнибал устремляет на меня глаза, будто ждет ответа. Его взволнованность мгновенно отпечатывается в моей памяти, свободно от меня осознававшую, что подобные моменты секундного оголения его души всегда будут тяжелым испытанием для меня. Я стараюсь проглотить подкатившее изнутри волнение и осмеливаюсь подойти к картине. Вдыхаю её аромат. Снаружи холст пахнет лаком, но если принюхаться получше…мазки творца умело, но беззаботно пляшут изысканный дуэт из горячей любви и рвущего на части безумия. Художник будто…будто…улыбался целомудренной плоти Психеи, но бил себя по рукам, когда наслаивал очередной ветрено-лазурный привкус нежности на её истинное безрассудство. Я прикасаюсь к талии девушки, закрученной тонкой спиралью из складок от крепких объятий её любви. Чувствую деревянный запах беличьей кисти, которую Вильям протирал бежевой от краски тряпкой, но та становилась всё светлее от лучей, обрамляющих героев его Творения. Оказывается, прочесть художника можно также, как и убийцу. Но того, кто объединяет сущность Творца и Душегуба - Орла и дикого Коршуна - в одно звено, я, кажется, никогда не сумею понять. — Прорисовка каждого органа требовала несколько дней работы, — теплая рука Ганнибала прикасается к моим костяшкам, и не успеваю я опомниться, как мы вместе проводим по лицу девушки подушками моих пальцев. Слышу поскрипывание его кожаной куртки.— Корень волоса, складку на пальце, ямочку подбородка. Царапины на губах. — я немного разворачиваюсь, чувствуя по направлению его спокойного голоса, что Ганнибал не смотрит на картину. Зная наизусть расположение каждого штриха, он покалывает моё лицо тоннелем из своего взгляда. У меня возникает ощущение, что говорит он вовсе не о девушке… — Посмотри на её локти. Хрупкие, будто их вылепили из белой глины. А теперь взгляни на него. — рука Ганнибала кажется невесомой, когда он, точно стараясь на налегать на меня, хирургически путешествует моими пальцами по холсту. Совсем немного, и они сомкнулись бы с моими в замочек. Но я знаю, что этого не произойдёт. — Рядом с ним она кажется особо сильной, правда? Ландыш поражает своей красотой лесника, который стал профессионалом в области растений. Сначала он ставит растение в вазу, затем плетет из него венок, а после решается проникнуться им, приготовив из плода изысканный салат. Он упивается своей любовью, поглощая такой же уникальный цветок, одиноко выросший под высокой ивой. Но лесник не знает, что ландыш ядовит от корней до побегов, а цветок, в свою очередь, не верит, что под его огрубевшим лицом и изрезанными руками скрываются настоящие чувства. Он его ангел-хранитель, Уилл, как Амур для Психеи. Я больше не осязаю шершавую палитру творения Вильяма, замечая лишь еле уловимый скачок в голосе Ганнибала, когда он произносит последнее предложение - пианист щелкает лишней ноткой. Хотя обычно я радуюсь, что между нами сложилась привычка долгих пауз перед словами друг друга, сейчас мне бы хотелось сломать себе руку, выгрызть все ногти, порвать любимые брюки на мелкие клочки или с разбегу прыгнуть на люстру, только бы не слышать его дыхание в эту секунду. — Очень красиво, — говорю я, мысленно заливая бетон в трубу, из которой уже готовится хлынуть моя самоненависть за поддельную интонацию. — Рад, что тебе нравится, — чуть тише обычного произносит Ганнибал, хотя его голос уже отвердел привычным тембром. — А теперь потрогай её шею, — мои органы осязания снова просыпаются, когда Ганнибал прикасается ко мне частью грудной клетки, и я вспоминаю, что держу в руках его свитер, который сжимаю в от волнения; дыхание Лектера ударяется об меня, а рецепторы проникаются ароматом из хвои и подтаявшего ледника. Ганнибал недопустимо близко. — Простая причина, почему Вильям занимает первое место среди моих любимых художников. Даже Рафаэль не уделял должного внимания шее, а ведь она соединяет мысли с чувствами, и оттого лучше глаз выпячивает истинную сущность человека. Изображения шеи - лучшее, что показывает миропонимание Бугро, моё миропонимание. — Или фетиш, — отрубаю его от размышлений. Всё, хватит топтать мою душу своей высокой лексикой! Я все еще здесь, чёртов ты каннибал, и меня коробит от твоих прикосновений! Ганнибал улыбается: вряд ли его язык когда-либо поворачивался в направлении букв этого слова. Чувствую себя мальчишкой, который сидит за столом среди взрослых и не понимает ни слова из их разговора. — Называй это так, если тебе удобно, — он улыбается и отпускает мою руку; глаза привычно спокойны, а куртка поскрипывает с некоторым разочарованием. Я с облегчением набираю в легкие воздух. — Но она не девственна, — непроизвольно слетает с языка. Чёрт, и кто меня тянул продолжать этот разговор, да еще и поворачивая тему в такую сторону? Глаза Ганнибала приобретают былой блеск. — Почему ты считаешь так, Уилл? Ты имеешь в виду то, что девушка позволяет Амуру прикасаться к своей груди? — интонации Ганнибала такие, будто бы мы снова оказались в его кабинете, среди книг и записок. Нет, в этом домике, однозначно, намного уютней. — Девушке знакомы сексуальные чувства. Возможно, не только с Амуром, — ловлю себя на том, что не вижу вокруг десяток заинтересованных лиц в лекционном зале, ведь с подобной интонацией я некогда описывал убийства. — Она раскована и гола. Девушка кажется счастливой, но она безумна. Она боится его и себя. Как её? Психея? Психея видит и чувствует на себе слишком многое, это мешает ей быть нормальной. Возможно, именно неопределенность - камыш с запутанными стволами, в которых она, барахтаясь, путается еще больше - для нее намного острее, глубже, чем интимная близость с кем-либо. — я делаю глубоких вдох, понимая, что не в силах передать всё в красках, как Ганнибал. Не люблю озвучивать большое количество мыслей на одном дыхании. — Но она боится. — Боится чего, Уилл? — Ганнибал пилит меня глазами, но на сей раз я выдерживаю их остроту. Ведь я не та девушка. Я не боюсь его. — Её внутренний монстр съест их обоих. Вырастет до звериных размеров и разорвет на кусочки, выпьет внутренние соки на глазах друг у друга. Психея знает это, поэтому лучше останется одна в своей тьме, чем силой будет затаскивать за собой этого юношу. — А если он сам этого хочет? Если он, допустим, уверен, что приручит её монстра? Выдавливаю смешок. Получается, как всегда, по-истерически. — Такое не приручается. И почему я понимаю её? — Мазки очень правдоподобны, — снова не получается свильнуть с тематики любви. — Ты потратился на оригинал… — C'est difficile de te refuser ce que tu aimes, non?* Ну вот и снова тема любви. Не хочу я говорить об этом. Нет её и все, не существует. Красивое понятие, придуманное подростками. Точка. Выражение лица Ганнибала так мучает меня, что собственные руки кажутся особо холодными. Чёрт, да я и не заметил, как расстегнул перед ним рубашку… Прекрасная картина: одной рукой держу бокал, название вина в котором я, хоть пытай, не запомню, другой медленно, но решительно, расщелкиваю пуговицы, а мой…психиатр стоит передо мной и довольно улыбается. Если бы я мог повернуть время вспять и…да чёрт с ним. Почему-то в этот момент особо давит пистолет, который я убрал за пазуху. «Beretta 92», красивая итальянская девочка с чёрной пузатой ручкой. Я быстро справляюсь с первым пунктом задачи и отвожу глаза, будь они прокляты, от горяче-металлического взгляда Лектера. Хоть и чувствую, как сердце сжимается до размера детского кулачка, тремя свободными от бокала пальцами я всё же распахиваю рубашку, навязчиво, очень навязчиво, демонстрируя шрам на правом боку. — Ты давно не смазывал его той мазью, что я давал тебе, — произносит Ганнибал, по-врачебному разглядывая уже затянувшиеся швы, но при этом стоя в полутора метрах от меня. — Кожа требует питания, как и твой разум. Я усмехаюсь, вспоминая, кто одарил меня этой раной. Помню хищное полукруглое лезвие, острое, как его улыбка в этот момент, помню то, как глотала воздух ртом близкая мне девочка, а я мог лишь смотреть на то, как её жизнь уходит вместе с моей прежней. Шрам болел, но еще сильнее болело то место, что должно было быть заполненным ею, но Ганнибал забрал и этот лучик надежды в моей бесконечной темноте... — Хочешь сказать, это ты оставил мне ту дорогущую немецкую мазь в выдвижном ящике? — говорю я и натягиваю кофту, из-за чего последние два слова превращаются в какую-то кашу. — Не нужно было тратить деньги, — пытаюсь язвить, но приятная ткань свитера предательски подмешивает в мою ехидность спокойствие. На моё удивление, Ганнибал принимает твёрдое выражение лица. — Не мог допустить, чтобы медсестры прикасались к тебе с какой-то японской гадостью, — Лектер лукаво поднимает бокал, будто только что произнес долгую душещипательную речь, и вдыхает аромат вина. Странная фраза. К щекам приливает что-то тёплое. Не буду вникать в суть сказанного. В этот вечер кто-то свыше явно решил поиздеваться надо мной, окатив лицо красной жгучей волной. Я отворачиваюсь к окну, перед этим успев положить рубашку на стеклянный столик. Сделаю вид, что рассматриваю вино в руках. Да и пусть мой собственный багрянец будет списан на него. В отражении стекла вижу, как руки Ганнибала сминает что-то очень знакомое. — Я положу её в стиральную машину. Как раз хотел поставить светлую одежду. Светлую одежду? Какую, чёрт возьми? «Тюремный» комбинезон? Не думаю, что Алана предоставила ему разнообразие из них: вот тебе со свинцовым оттенком, вот с цинковым, меловым, титановым, цветом слоновой кости, вот тон под названием «Алебастр» или «Маренго», - как пожелаешь, дорогой. Едва я открываю рот, чтобы возразить, как Ганнибал быстрым шагом уходит в одну из своих комнат. Вот уж не хватало, чтобы мои вещи пахли его гелем для стирки. Спасибо, мне и так достаточно оленей. Но, как ни странно, звука запуски машинки я не слышу, и Ганнибал быстро возвращается, отдаленно прошуршав чем-то. Плевать, пусть хоть на тряпки её пускает, вряд ли я отсюда выйду, ведь, судя по всему, Долархайд уже пасётся где-то неподалёку. У меня, конечно, есть пистолет, но вряд ли я смогу ощутить себя тем же Уиллом, спустив курок. Вот проклятье, это же не мои мысли… Свильнул я от мыслей, конечно. Вообще я всей душой ненавижу современные фабрики одежды, которые выпускают брюки с неглубокими карманами. Для меня карманы - спасение в секунды тишины. Я часто задумывался о смысле самого безмолвия и в итоге пришёл к выводу, что с Ганнибалом оно скачет из крайности в крайность: либо тишина приятна, как ментоловый бальзам для десен, либо душная, скользкая и сдавливающая, как если бы голову сжимали боксёрские ладони, а глаза насильно распахивали, тыкая в них циферблатом часов: «Смотри, смотри, сукин сын! Всего за двадцать четыре секунды ты продырявил весь левый карман!». Сейчас - такой случай. Стараясь хоть как-то порвать тугой канат между нами, я налегаю на бокал (благо, в этот раз мне не приходится рвать карманы) и залпом выпиваю его. Пейзаж покрывается тёмными кляксами: теперь нет ни балкона, ни углов крыши, ни даже сосновых веток, тщательно подстриженных когда-то под форму оконном рамы. Темнота ухмыляется мне - нетрезво и безжалостно, потому что оконное стекло отражает Ганнибала, стоящего прямо за моей спиной. Чуть наклоняясь над моей правой лопаткой, Лектер вытягивает шею и прикрывает глаза. Я боюсь пошевелиться, зная, что таким образом задушу себя этим канатом, связывающим нас. А еще больше я боюсь, что, притянись Ганнибал буквально на миллиметр ближе к моей шее - он услышит, что даже кожа и свитер не могут заглушить какофонию моих внутренних криков под названием «сердце». Ощущение, будто Лектер специально выбрал кофту с неглубокими нитями, чтобы через них просачивался этот звук. Стараюсь прочистить мозг от понимания, что то, что сейчас на мне, когда-то обволакивало его, ни за что не постижимое мне тело. Становится завидно этой кофте. Я прочищаю горло, надеясь сделать его тише. Но, к моему ужасу, кровяные аорты спонтанно решают устроить закрытую вечеринку, при этом не внося моё имя в список гостей. Тяжело отсеять звуки собственного тела, но я все же прислушиваюсь и понимаю, что Ганнибал просто дышит. Он не пытается вдохнуть мой запах, не прикасается ко мне, не произносит ни слова - Лектер лишь вдыхает и выдыхает воздух, который должен был быть моим. Запах заледеневшей хвои, который исходит от него, плотной стеной возводится вокруг меня. Он совсем не пахнет сырыми стенами нового дома Аланы, в котором он пробыл последние три года, напротив, Ганнибал, скорее, впитал все самые вкусные запахи, что она, зачастую сама того не осознавая, приносила на себе. Душу соскребают по стенкам сердца, запихивают в сосуд, разбавляют водой, а затем распыляют в нескольких метрах от моей спины. Я вижу, насколько близко Ганнибал к первичной версии меня и даже протягиваю руку, дабы развернуть его. Но кто-то невидимый вылепливает мои пальцы в оленьи рога с продолговатым черным отблеском, которые в момент проходят через его шею, рассеиваясь на миллионы таких же черных пылинок, а голосовые связки переплетаются в твердую косичку, отражающую звонкий стук. Мне необходимо несколько секунд, чтобы осознать, что этот стук шёл от двери. Я почему-то облегченно вздыхаю. — А сегодня она особенно любезна, — звучит привычно чеканный тон, в который тут же вливается туча моих вопросов. Кто-то стучит ещё раз, уже более настойчиво, и Ганнибал направляется в прихожую. «Пожалуйста, не уходи!» — думаю я, но, кажется, произношу это вслух.