Холодный оскал лазурных волн

Всегда. Красивое многообещающее слово. Из уст Ганнибала, с его хрипловато-ломким акцентом, тонко разрезающим каждый звук, оно звучит особенно глубоко. Но только значит ли хоть что-то? Всегда. Ха! Разве хоть что-то в этом мире вечно? Всю свою жизнь я заворачивался в себя, и каждый человек, так или иначе на меня повлиявший, обязательно наносил свой удар по мне внутреннему, и вот я уже не тот, не прежний Уилл. Броня, которая должна была становиться всё твёрже, на самом деле изнашивалась, дырявилась в некоторых местах. И если, например, Алана скребла по моей броне острым ножичком, Джек бил по ней голыми кулаками, Молли покрывала её слоем фальшивого золота, то Ганнибал уверенно и искусно стягивал эту броню, словно кофту или нижнее бельё, трогая своими горячими руками моё голое тело. Нет. Надо всё прекращать. Сделаю это в ванной — с кафеля ему будет легче отмыть кровь и убрать всё остальное. Мы выходим в коридор — я и Ганнибал за мной. Ровные, беззвучные шаги и длинное дыхание. Само спокойствие, тонкой ниточкой тянущее за собой лунный свет. Я ведь уже был в этом коридоре — ведь как-то мы сюда попали? — однако в тот момент стены так истошно не вопили. Что вы там кричите, бетонные вы глупышки? «Не вздумай убивать себя?». Вот не смешите меня, не надо. Уж не верится мне, что вы не удержите в себе самоубийства. Его вы как раз впитаете с ничуть не большей лёгкостью, чем всё, что тут происходило до меня, поверьте мне, стены. Дверь ванной смотрит на меня пустыми глазами-заклёпками. Чего пялишься, дубина? Ты впустила внутрь Дракона, так почему же нельзя войти мне? «Слабак», говоришь? «Подумай о Ганнибале», говоришь? Прости, но я свой выбор сделал. — Уилл, посмотри на меня. Чёрные очертания передо мной складываются в человека, похожего на доктора Лектера, который когда-то был был моим лечащим врачом. В темноте видны лишь его выразительные скулы и глаза — колючие, жаркие, обеспокоенные. Ватная шея не держит голову, мягкий пол бурлит и продавливается, а его ладони, легшие на мои плечи, целиком теряют свой вес. Надави Ганнибал хоть со всей силы, я не почувствую и лёгкого касания, это я знаю точно. Горячо только ногтям, кончикам волос и ещё где-то под черепом, словно туда влили раскалённое железо. — У тебя жар. Повысились температура и давление, — Лектер крепко хватает меня за лоб и вытирает руку платком, ошпарившись. Вероятно, Ганнибала сейчас тут и нет; один его голос карабкается мне на спину и впивается в кожу. — Пойдем ко мне в спальню, там прохладно. Уилл, ты близок к припадку. Воздух — пластмасса. Дышу, но явно мимо лёгких. Через секунду Ганнибал снова оказывается за моей спиной, шарит рукой у поясницы, снова кладёт руки на плечи и подталкивает в обратную сторону. Стены шатаются и пищат, пол топит меня, не давая лишь захлебнуться, при этом сохраняя Лектера на плаву; хрустят обойные трещины, ползут по углам потолка. Пресвятая Богородица, да ведь он забрал мой пистолет! — Уилл, давай ты только не будешь драться, ладно? Обопрись на меня, и пройдём в спальню. Нет, всё-таки он реален. Кажется, этот коридор бесконечный. Оказавшись сбоку, Ганнибал коротко жмурится от боли и ослабляет хватку. Нет, не буду я на тебя опираться, каннибальская ты душонка! Грязный, бессовестный, бессердечный индюк! Словно услышав эту мысль, Лектер тяжело вздыхает, наклоняется и сцепляет мои ноги сзади. — Нет-нет, я сам. Я сам пойду. Так, что это за мямление? Что за овечья интонация? Срочно возьми себя в руки, Грэм! Ну же, выдави из себя всё, что всегда давало держаться в острых ситуациях! Не можешь? И как тебе только не стыдно, тряпкоподобный ты урод! Слабак! Да, Грэм, ты — самый обыкновенный слабак! Кое-как мы дотягиваемся до комнаты. Стены затихают, пол почти не шатается, затягиваются трещины на потолке, а руки слишком сильно сжимают плечи, и я вздрагиваю, чтобы сбросить их. Во рту горьковатый вкус — прикушен язык. Скрипит дверь, и что-то проталкивается в мои лёгкие. Воздух. — Больше никогда так не делай. Слышишь? Ты две с половиной минуты стоял в коридоре, глядя в одну точку. И не дышал, Уилл. Лектер наклоняется и расшнуровывает мои ботинки, а после, ничуть не брезгуя, — стягивает их вместе с мокрыми носками. Коротко усмехается подложенному заранее крохотному швейцарскому ножу — привычка — и отставляет всё это в сторону. Из влажных, запертых комнат мои пальцы оказываются в приятной глубине ковра из оленьей шкуры. Откуда-то появляется одеяло и ложится на меня со всех сторон. Волосы липнут к лицу, а вот свитеру Ганнибала хоть бы хны — сухой, как не знаю что и, как ни велика любовь Лектера к лёгкой одежде, отлично держит тепло. Ганнибал настороженно касается моего лба, раздвигая мокрые кудри, и снова промакивает руку платком. — Всегда думал, что от воды они распрямляются, — говорит он, — в тебе есть какой-то особый ген, Уилл, у тебя жёсткий кератин. Мне стоит изучить структуру твоих волос. Кто распрямляются? Зачем? — Ты сказал, это спальня, — я решаю замять наиглупейший вопрос в своей голове. — Кто здесь спит… Спал? — Я. — Это твоё одеяло? — Моё. — Малиновое? Ганнибал, неужели это твой любимый цвет? Тишина. Стены перешёптываются и хихикают. Да уж, Грэм, большей глупости и не придумаешь. И ты ещё смеялся над тем бывшим пациентом Лектера, что принял греческих улиток за несъедобное украшение. — Это вишнёвый. Уилл, тебе сейчас надо выдохнуть и погреться. У меня есть и другое одеяло, не волнуйся. Так. Успокоиться. Срочно. Хватит вести себя как дитя! Снизим степень нелепости, ладно? Комната пахнет, нет, комната дышит ароматом можжевельника, книг, розового перца и какой-то шершавой ягоды. И хвоей, конечно же. Эти непохожие друг на друга аккорды запахов, просачиваясь друг в друга, наигрывают потусторонне чарующую мелодию, и я прикрываю глаза: то ли от спокойствия, то ли от возбуждения. Но когда кровь, пьяная от кислорода, начинает чуть более терпимо щекотать меня всего изнутри, через плечо Ганнибала я мельком оглядываю спальню. Свинцовые, почти чёрные стены, окно, прикрытое плотными шоколадными занавесками с белыми на них штрихами, двуспальная кровать без единой складки — с покрывалом того же «вишнёвого» оттенка, что и одеяло на мне, шкаф с книжными позвоночниками холодных матовых цветов — книги выглядят так свежо, словно их страницы переворачивают с дьявольской нежностью (обычно у меня корешки мнутся, как только я беру их в руки), тумба у кровати с патефоном и глянцевой коробкой виниловых пластинок и камин, потрескивающий на языке одинокого дерева. Модульные картины, висящие над изголовьем кровати: черный и белый прямоугольники, сливающийся в серый посередине, но не в такой серый, каким мы привыкли его представлять — тусклым и безжизненным, а наоборот, в густой и дерзкий, в сдерживающий в себе традиционные краски добра и зла и подчёркивающий идеологию Ганнибала о том, как они неразрывно переплетаются. Над ними витиевато тянется лоза из ивовых веток, сходство которых с рогами особенно бросается в глаза. Внезапно я осознаю, что сижу, скомкав исписанные бумаги и мелкие наброски, на столе. Ганнибал и виду не подал… Так, спокойно, Уилл. Смотрим дальше. Над нами — громоздкая, раскрывшая пасть морда животного, такая, что хочется сжаться в комок от её дикого рёва. Трудно сказать без очков, что именно это за зверь. И, наконец, ингредиент, до жути не вписывающийся в атмосферу глубоких тонов. Прозрачная, почти эфирная фигурка в рост ребёнка стоит прямо напротив кровати. Девочка. Её я почему-то вижу отчётливо. Ровная гимнастическая спина, стройная шея, тоненькие аккуратные губы, еле заметные брови, руки, полусжатые в кулачки, выразительные скулы и оценивающий, совсем не детский взгляд… — Миша? — тихо произношу я, будто читая по буквам. Имя, сказанное однажды больше трёх лет назад, всё ещё ершилось в моей памяти, ведь я чувствовал, что смерть родной сестры порушила в Ганнибале что-то, до того имеющееся в изобилии. Лектер оглядывается так, словно видит фигурку впервые, и его глаза вспыхивают приглушённой горечью. Я практически слышу, как шуршат ресницы Ганнибала, касаясь глаз, воззвавших из мозга далёкие воспоминания. Очевидно, болезненных. — Слишком чиста для меди, но непрочна для стекла. Поэтому хрусталь, — так же негромко отвечает он, цепляясь за каждое слово. — Добрая, проницательная и очень смелая девочка. Острая на язык, правда, твердолобая, — Ганнибал улыбается каким-то отдельным пробудившимся мыслям. — Она скакала на лошади без седла, руками ловила ежей и часто дралась. Иногда из-за меня, иногда со мной. — Да, кстати, прости, пожалуйста. — За что? — Лектер вскидывает брови и медленно укладывает руки в карманы. Явно хочет, чтобы я сам произнёс это. — За то, что ударил тебя. Там, в коридоре. В глаз. — Думаю, если мы начнём друг перед другом извиняться, это затянется до рассвета, Уилл. А нам нужно отдохнуть до утра, пока люди Джека до сюда не добрались. По моим расчётам, им понадобится от двенадцати до шестнадцати часов на поиски, плюс время на то, чтобы пробраться через ту ужасную ухабистую дорогу, — теперь Лектер супится, устроившись прямо передо мной и скинув с лица все рассудительные эмоции, облачая его еле заметным беспокойством. — Ты же уедешь со мной? Поскользив ещё глазами по комнате, зарываюсь голой ступнёй в мягкий олений ковёр. Когда-то его шкуру украшали снежинки, или, наоборот, кусали своими лучами детишки Солнца, теперь же она смиренно почивает в личном пространстве Ганнибала Лектера, будто бы ненавязчиво напоминая о животном, что однажды связало нас. — Откуда Алана узнала об этом месте? — рою ковёр ещё глубже между его сапог и получше закутываюсь в одеяло, стараясь избежать зрительного контакта и заданного вопроса. Из головы не выходит осознание того, что я всё же не сделал задуманного. Будто бы хотел поставить галочку напротив пункта «самоубийство», но в ручке кончились чернила. Чернила терпения? Ненависти? Веры в то, что смерть — наилучший выход? — Мы договорились, что если бы Алана убила меня в своей крысоловке, то похоронила бы в чёрном лакированном гробу из лиственницы, который находится в подвале дома на обрыве — это было моим условием. Правда, на нём не мои инициалы, а её, — когда Лектер подмигнул, мне вдруг захотелось вдавить ногтями в стол. Чувствую подзатыльник от отца за то, что порчу чужую мебель. Нельзя, Уилл, нельзя. Терпи. — Я знал, что выйду из её дома — к слову, никто с ней ещё не жил в одних стенах дольше меня, даже Марго, которая уходила не менее двух раз в неделю, принося на себе скверный ртутный запах, очевидно, запах денег — я думал лишь над тем, как поступлю с их четой. В итоге вопрос решился движением собственной руки доктора Вёрджер, как та и любила поступать в жизни, — Ганнибал положил руку на грудь в жесте уважения к смелости, как если бы хвалил девочку-студентку за первую защиту диплома. — Алана к нам больше никогда не приблизится. Не приблизится и к себе прежней. Судьба не лишена иронии, а жизнь неумолимо смешна, не правда ли? — он смотрит на меня насыщенным взглядом и чуть приоткрывает губы, обнажая их внутреннюю поверхность — должно быть, сказочно мягкую. И приятную на ощупь. Так, Уилл, прекращай это! Помни, кто стоит перед тобой, не смей ронять воспоминания о том, что он с тобой сделал, и ни за что — слышишь? — ни за что не поддавайся почти физическому давлению, а ты это делаешь, Уилл, ты это делаешь. — Хреновое у неё чувство юмора, — фыркнув, поднимаюсь со стола и решаю получше осмотреть спальню, стараясь выдохнуть сгустки напряжения, если это вообще возможно. Несмотря на обрывки тревоги, мне вдруг становится плевать на Алану и её жалкие попытки что-либо изменить в нём — краем сознания я понимаю, что та получила по заслугам. Сейчас намного интереснее своими глазами увидеть спальню и, наконец, спокойно и рассудительно принять волевое решение. А пока… Неужели именно здесь, в месте, пахнущим хвоей, ягодной шкуркой и древесной плотью, когда-то витали сны Ганнибала Лектера? Должно быть, он приезжал сюда уставшим от городских будней и череды пациентов, ведь сон в прибрежном доме особенно крепок. Ещё сильнее закутавшись в заботливо предложенное Ганнибалом одеяло, которое, оказалось средоточием играющих вокруг него ароматов, совершаю прогулку по спальне. Находиться в живой и уютной комнате, где буквально каждая мелочь отражает собой Ганнибала, — более, чем приятно, по сравнению с педантичной и выставленной напоказ гостиной. Чучело зверя, висящего над нами, оказалось медвежьим. Лютый и плотоядный студёный взгляд, длинные клыки, но уверенно и безмятежно разглаженная шерсть и расслабленная шея. Хищный уверенный в себе зверь. Чёрный тонированный шкаф с небольшим окошком: в нём с застёгнутыми молниями висят кожаные и полевые куртки коричневых и зелёных камуфляжных тонов. Лёгкие, но непродуваемые, с кучей карманов — такие обычно носят лишь в одном случае. — Ты охотился на животных? — Да. Для меня процесс важнее добычи. Эти куртки подойдут и для рыбной ловли. — А эти яблоки… — киваю в сторону корзинки с кривыми кислыми тельцами, гордо разделяющими один комод с патефоном и пластинками. — Я нарвал их, пока ты приходил в себя. В первый раз, — уточнил он. — Тут недалеко огромная яблоневая долина. Представляю, как час назад Ганнибал рыскал по темноте с фонариком, сердито раздвигая колючие ветки и смазывая следы на земле, чтобы чуть позже узнать о том, что на яблоки у меня аллергия. Про неё я, конечно, не скажу. Видимо, Лектер и пыль поторопился вытереть — в комнате ни пылинки, подоконник чист, как стёклышко. Стёкла, кстати, тоже аккуратно вымыты и вытерты бумажными полотенцами без единого развода. Ни пятнышка и на всё также улыбающейся мне хрустальными губами статуэтке. «Предметы, вылитые из хрусталя, позволяют нам наблюдать многоцветную игру преломляющегося света в его гранях, блеск поверхности в глубине борозд и слышать тонкий звон, отдающийся от поверхности, как ото льда…» — в голове вспыхивает единственный интересный абзац из какой-то скучной оставленной медсестрой брошюры, которую я читал, сидя в больнице с Эбигейл, дабы убить время. В итоге погибло не только оно. Чувствуя спиной взгляд Ганнибала, я подхожу к Мише чуть ближе, и она оказывается ещё меньше, чем было видно изначально — девочка стоит на стеклянном ящике. В нём чётко, как в музее, разложены предметы: расчёска, оторванный карман, пряжка от ботинок, ложка, игрушечная птица с одним крылом и прядь белокурых волос. Миша буквально держится на ногах, припаянная к вещичкам, которые когда-то принадлежали живой девочке, а Ганнибал — к своему прошлому. — Она у меня всегда ассоциировалась с хрупкостью, — говорит Лектер куда-то вниз. — Один мой человек лично собрал и доставил лучший хрусталь из Норвегии, куда Мишка всегда мечтала попасть, — имя сестры он проговорил с твёрдым литовским акцентом, ведь это слово не имело права покрыться налётом американской лексики. — Она выглядела именно так, Уилл. Я киваю, чувствуя, как его голос, приближаясь, снова взбирается выше по канатам моих нервов, и пускаю вперёд. Покусывая подушечку большого пальца, Ганнибал, погружённый в омут далёких и незнакомых мне мыслей, долго задевает меня плечом и приближается к Мишке настолько по-родственному, как сделал бы только самый близкий человек. Его касание плечом, однако, не доставляет мне дискомфорта, и я ловлю себя на мысли, что больше не боюсь нашей близости — в конце концов, Ганнибал стягивал с меня носки. Половицы скулят под подошвами Лектера, наполнившего себя не раз обмотавшимся новым слоем грузом. Едва заметно он перекачивается на ступнях, уставив руки в карманы; свет камина безропотно умножает его колеблющуюся тень. Можно услышать звук часов в гостиной, отсчитывающих время до срыва любого из нас, хотя они стоят — за несколько лет сели батарейки. Как можно тише утопив в себе воспоминание о носках и очень кстати заметив глазами ботинки с оставленным в одном из них складном ноже, анализирую: может ли это пригодиться? В какую сторону качнётся наш разговор сейчас? Одно из двух: мы наконец склеимся и ослепнем на ужасную эволюцию тех чувств, что испытывали друг к другу, и поступков, совершающих в целях раздробить свою и чужую волю, или сбудется моё личное желание тихо покончить это бесконечное разрушение? Время покажет — время, затаившее дыхание и скомкавшее в клубок уже обесцвеченную и знатно потрепавшуюся нить судьбы, в которую я никогда не верил. Так или иначе, нож я всё-таки незаметно подбираю и укладываю в задний карман. — Но после того, что я с ней сделал, мне вымощена дорога в ад. На мгновение Ганнибал поворачивается, облачив себя в туман, подёрнувший ткань глаз. От его взгляда у меня в горле теснится тысяча слов, ведь я подробно изучал материал по теме детских и подростковых травм и в теории знаю, как взрослый человек может вырваться из этой петли. Однако я прекрасно понимаю, насколько профессионально Лектер разбирается в психологии, более того — проникает в людей и растворяется в людях, и, в отличие от меня, не примеряет на себя их шкуру. Но как же смешно получается: и его, и меня самого медленно пожирают болевые точки, корнями уходящие в орошённую одиночеством почву прошлого. Нет, сейчас я не могу, не имею права разговаривать с ним через ту грёбаную социальную вуаль, что соткал сам. Пришло уже время порвать её в клочья. Мерно дыша, я сбрасываю одеяло и подхожу к Ганнибалу. Не согласовывая свои движения ни с единой задней мыслью, я мягко обнимаю его со спины, уложив подбородок на плечо и протянув руки через бока на грудь. Ещё секунду назад стоя неприступной стеной, он еле-еле опирается на меня, перекидывая часть внутренней ноши — знает, что я готов её удержать. И мне действительно совсем не тяжело. — Ганнибал, нет никакого ада. И рая тоже нет. Твоя жизнь течёт рекой по илистому дну, и в местах, где сгружены камни, она разбивается в пену. Но разве река становится от этого менее водной? Нет. Придёт весна — наступит половодье, осень — пойдут дожди и наполнят её собой, — я говорю тихим и спокойным тембром совсем рядом с ухом Ганнибала, быстро хлопающим светлыми ресницами. Стараюсь нащупать внутри себя нужные слова и успокоить его. Нам обоим всегда были понятны сложные вещи через простые образы. — И я уверен, что те твари сделали это с тобой специально. Фактически заставили… Съесть её. С тех пор это был твой первый и последний человек с настолько чистой душой, ведь в ней не было и ни капли уродства, присущего каждому, кто проникал в твою жизнь. Чувствуя, как скованно Ганнибал подрагивает, я хочу стать ещё ближе, но не могу так нагло царапаться об его крошащуюся броню сознания, которая, как я уверен, ещё час назад была в разы толще моей. Сомкнув пальцы на груди Ганнибала, я упираюсь лбом в его лопатки и аккуратно выдыхаю, возможно, самые светлые свои мысли, слово за словом: — А ещё я знаю, что Миша — твой ангел-хранитель, так же как и ты… Чей-то. У них нет крыльев и целомудренно тела, как у девушки с твоей любимой картины, они рождаются на Земле и имеют свои недостатки: кто-то питает любовь к терпким винам, кто-то ходит по дому в тяжёлых сапогах, кто-то курит раз в тридцать лет и рвёт от напряжения карманы, но… Ты ведь в них веришь, правда? Ганнибал чуть вытягивает шею, отчего мне становится уютнее утыкаться в него, и краем глаза я замечаю, как легко и в то же время полнокровно он улыбается. Его грудная клетка, сердце под которой не учащало работу и в самые ужасные, аморальные моменты, внезапно становится глубже, тает. Я слышу, как звякают и тусуются мысли в голове, что в сантиметрах от меня: карты с бритвенное-острыми лезвиями, режущие руки в кровь и никак не укладывающиеся в одной стопку. Я чувствую боль Ганнибала буквально под кожей, но мои пальцы всё сильнее зарываются в него, желая лишь одного — забрать её себе. Густым бархатистым тембром он отвечает: — Как не верить, когда мой стоит прямо за спиной. Голос его звучит внутри и снаружи. Ганнибал невесомо касается косточки на моём запястье, поглаживая её подушечкой пальца, а затем бережно, словно боясь слишком сильно надавить, обрисовывает вокруг неё небольшой круг. Пальцами ныряет под рукава своего-моего свитера и прокрадывается к локтям, плавно массируя кожу. У меня кружится голова, но я знаю, что, если потянет вниз, смогу за него зацепиться, но пока в этом необходимости нет, и я, как в последний раз, стараюсь впитать в себя запах Ганнибала: запах книг, хорошего вина и свежего дерева в разрезе — каждого его кольца. Хорошо, что я так быстро успокоил его. Всё остальное неважно. Ведь я услышал его признание в любви. — Твой — это самый неустойчивый и неуравновешенный из всех пациентов, который к Вам изначально даже не записывался, — усмехаюсь я, потираясь лбом о крепкую спину. В знак отрицания Лектер щекочет меня ногтями — не специально, конечно — но я уже откровенно смеюсь, расшатывая нас обоих. Если бы я отлип от его спины и поднял глаза, то понял бы, что на самом деле сейчас в разы сильнее раскачивается мир вокруг. В какую именно сторону его заносит, мне неизвестно. Одно я знаю точно: мне хорошо. — Ты предлагаешь перестать позволять прошлому подбираться к нам? — шёпотом спрашивает Ганнибал, вполоборота повернув голову, я чувствую, как вместе с ней шевелятся его позвонки. — Запретить, — процеживаю я, хоть и понимая, каким трудом нам обоим это дастся. Мы много лет воздвигали горы вокруг каждого из нас, и теперь, после нескольких пыльно-каменных обвалов, стоим на самых их верхушках. Между ними — глубокая расселина, в которой кричат вороны и вьются ветра. Я отлично знаю, что мои горы не выдержат ещё одного обвала, а вот перепрыгнуть эту пропасть я, если постараюсь, смогу. Если очень сильно постараюсь. — И для начала нам надо уничтожить всё, что напоминает тебе о юности. Ганнибал любяще гладит фигурку, второй рукой придерживая меня. Позвонки на его спине оборачиваются ровной строчкой, а вместе с ними, не выпуская моих рук, оборачивается и он. Карамельный свет камина, ласково играющий на его лице, становится алым, как утреннее зарево. Зарево, солнце над которым постепенно рассеивает густой туман и катится вверх по небу. Облачив всего меня этим взглядом, Лектер протягивает руку за спину и кратким движением толкает её, лишь моргнув — и то не до конца — от острого звука за своей спиной. Белые осколки расползаются по комнате, как разлитое молоко. — Хочешь прочувствовать нашу мелодию? — еле слышно произносит он, не обращая внимания на разбитую сестрёнку. — Ганнибал, мы… — Мы договорились. Я знаю, — он крепче сжимает моё запястье, но от этого его рука не тавится менее мягкой. — Я лишь хочу напеть её тебе. Ты когда-нибудь танцевал танго, Уилл? Я отрицательно качаю головой — и Ганнибал неторопливо, но решительно обвивает мою поясницу, касается бедром и щупает пальцами мои, но не смыкает их в замок, а лишь поглаживает, разминая. — Для танго нужно разогревать пальцы? — я смеюсь, также не обращая внимания на то, как, возможно, одна из самых ценных его вещей канула в лету. У Ганнибала же играют мелодичные морщинки вокруг глаз. Чёрт, когда-нибудь я увижу этого индюка широко улыбающимся. — Всё тело, Уилл. Непроизвольно сглатываю и пялюсь вниз: мои голые ступни кажутся детскими рядом с его туго зашнурованными коричневыми ботинками и джинсами цвета угля. Но зато это — тот Ганнибал, которого не видел ещё никто, тот, чью любовь он так хотел взрастить во мне. — В танго ни за что нельзя чеканить отточенные движения. Здесь главное — эмоции, ощущение собственного присутствия на теле партнёра, — Ганнибал подтягивает мой корпус вплотную; его глаза изучающе бегают по моему лицу. Отчаянно хочется вытереть ладони и умыть лицо, но я посылаю эти мысли прочь. — Используй свой эмоциональный словарь, чтобы хорошо меня почувствовать. Просто дышим вместе, ладно, Уилл? Я киваю, задев носом его грудь — Ганнибал беззвучно смеётся, а затем резко наклоняет меня вниз, придерживая одной рукой чуть ниже лопаток, что, насколько мне известно, делают лишь в конце танца. Я охаю и выдёргиваю его руку, но тут же, повинуясь непонятным инстинктам, хватаю её сам. И тогда Ганнибал начинает тихо мурлыкать мелодию родом из недр собственной памяти: шуршащую и расслабленную, как хруст под ногами в зимнее утро, но в то же время крепкую и печальную, как песнь вод этого самого снега в весенний полдень. Живя где-то внутри него, она постепенно вливается и в меня, течет цветочной музой по венам и всасывается в кровь. Я без труда отзеркаливаю его движения: устроившись ладонью на середине спины Ганнибала, мгновенно схватываю ритм: медленно, медленно, быстро, быстро, медленно. Наш танец похож на игристое вино, аромат которого огненным шлейфом витает вокруг двух тел, и с каждым совместным вдохом и выдохом становящимся всё более раскалённым. Я почти не смотрю на него, но чувствую наш торжественный, переплетающий, всепоглощающий унисон. Я знаю: ему не пришлось брать штурмом дворец собственной памяти, чтобы вспомнить любимую мелодию — всё на подкорке. Знаю, что его мелодия жива ещё в ком-то — давно ушедшем, растворившимся, но всё же живом в его кровоточащем сердце. Но лучше, если кровоточить будут два, ведь так боли достаётся меньше каждому из нас, верно? Конечно, я никогда не танцевал босиком. И сейчас, обнимая Ганнибала, я понимаю, что вообще никогда не танцевал. Тем более на полу, усыпанном осколками хрусталя. Время проходит в одно мгновение, и когда привкус последней нотки достигает своего апогея, а аккомпанемент из нашего когда-то разрозненного дыхания становится единым, Ганнибал аккуратно усаживает меня на стол — зачем-то подложенный в задний карман швейцарский нож предательски звякает. Но Лектер делает вид, что не слышит, ведь, понимая, насколько трудно мне избавиться от сомнений, терпит, ни за что не сдаваясь. Он приятно поглаживает меня — не только рукой, ласково забравшейся под свитер, но и тёплым, бархатистым, бездонным взглядом. Когда же Ганнибал добирается до поясницы, до того места, что я ушиб о ножки стула, кажется, когда свалился перед Аланой, спрашивает, разрезая собой тишину: — Больно? Я отвечаю: — Немного. И Ганнибал начинает массировать какую-то определенную точку, легко и лечебно. В ответ я касаюсь его икр голой ступнёй — свободные брюки позволяют забраться под ткань. — Можно я кое-что скажу? — он кивает, распыляя на меня всего теплоту свои пальцев. — Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю. И всё. Его глаза блеснули отсветом свежего костра. Нежно, со свойственной ему изящностью Ганнибал придвинул меня поближе, а затем — мягко, расслабленно коснулся губами моих. Бережно словил с моей нижней губы тихий стон и обнял сильнее, так, что теплота его рук заштормила сознание и отозвалась ноющей волной по ногам, далеко до кончиков пальцев. Волны же, шумящие за окном, вдруг стали слышны — они, холодные и враждебные, дравшиеся миллионы лет, наконец успокоились. Кончиком пальца на ноге я подтолкнул его к себе, и он, вжимая меня в свою грудь, протянул поцелуй до того момента, пока мысли не расщепились на мельчайшие атомы, которые соединились с атомами Ганнибала. Я знал, как сильно он этого хотел. Он знал, что именно жаждало моё существо. Не глядя под ноги и чувствуя только его самого, я ни разу не наступил на хрусталь — Лектер ни разу не оборвал моего неумелого движения, продолжая каждое из них в идеальную поступь. Я размыкаю губы и сразу же тянусь за новым касанием губ, сливая с дыханием Ганнибала свои завянувшие корни сомнений. Его горячие губы снимают отпечаток всей моей затянувшейся тусклой жизни с женщиной, так и не увлекшей меня за собой. У этого поцелуя вкус победы. Не полной и отнюдь не конечной, а влекущей за собой множество нерешённых вопросов и новых проблем, но всё же победы. Что будет дальше? Никто из нас не знает судьбы.