«Пепел падает вниз, как моя любовь, и до фильтра останется правда»
Это был четверг. Помню, каким злым я был в тот день. Чувствовал, будто вся вселенная ополчилась на меня и решила окончательно добить. Просидел двадцать часов в студии, но так и не смог выжать из себя ничего хоть сколько-нибудь талантливого. А потом в комнату ворвалась она, и это перестало иметь значение. Вообще всё вокруг перестало что-либо значить. Обвела блестящими безумием глазами помещение, и уже спустя пару секунд под её взглядом ретировалась вся моя команда. Мы с ней остались одни среди кнопок, проводов и моего пульсировавшего отчаяния. Помню, как она в нетерпении сглотнула, сделав ко мне шаг, и застыла в нерешительности посреди комнаты. Наверное, я уже тогда знал, что произошло что-то большее, чем мы с ней вместе взятые. Вычитал в её расширенных зрачках сияющее неверие и просто ждал, что грянет на наши головы на этот раз. Но секундное замешательство прошло, и её тёплая ладонь легла на мою шею мягким шёлком, погладив кожу. Ей всегда удавалось успокоить мою бурю одним своим движением, даже если саму её разрывала сотня штормов. Медленно оказалась за моей спиной и опустила подбородок мне на плечо. Бледные ладошки проскользнули по моим рёбрам и встретились у колотившегося в странном предчувствии сердца. Она выдохнула в пространство между нами, прочистила горло и перевернула весь мой мир с ног на голову. — Семь недель, родной, — это прозвучало из её уст так тихо и просто, словно было чем-то ожидаемым и обычным. Я чувствовал, как надо мной тряслась вся её душа, но не мог вымолвить ни слова. Она, конечно, знала, что мне нужно было некоторое время, чтобы прийти в себя. Терпеливо ждала, прижав ко мне ладони. Её дыхание было удивительно спокойным, и я ловил эти осторожные вдохи, повторяя их немного мазано и рвано, но всё же понемногу выравнивая собственный ритм. Накрыл её руки своими и так мечтал раствориться в этом дне, в ней, в ощущении безграничного, какого-то нечеловеческого счастья, которое совершенно негаданно стало моим. Я ещё долго не мог поверить в реальность происходящего, и окончательно выбрался из плена эмоций лишь когда тёплые пальчики выскользнули из моего хвата. Тина обошла кресло, к которому я прирос всем своим существом, и обратила ко мне сияющий взгляд. Плакала. Я протянул ладони и ухватился за края её лёгкого пальто, подзывая ближе. Она с такой осторожностью опустилась бёдрами на мои колени, словно боялась вновь растревожить моё ошарашенное существо. Я держал в руках целый мир, который вдруг стал больше и невыразимо прекраснее. Этот самый мир смущённо улыбался моей растерянности и молча ждал запоздалой реакции. Помню, как сгрёб её в охапку, целуя мокрые щёки. По-прежнему не был способен выразить свои чувства словами, но ей, кажется, они и не требовались. Гладила нежной кожей мои шершавые от щетины щёки и мурлыкала что-то нечленораздельное мне на ухо, пока я стискивал любимое тело в попытке, наконец, перемешать нас в единый организм. Страх и усилившееся ощущение ответственности сдавили мне грудь, и я в ужасе отстранил Тину от себя. Она, наверное, раньше меня поняла причину такой реакции и со смехом запустила пальцы мне в волосы. — Я не превратилась в хрустальную вазу, Дан, — закусила свою невозможно прекрасную губу и заёрзала по мне бёдрами, подтверждая слова. Её руки по-прежнему перебирали мои пряди, а зубы терзали нежную кожу. Помню, как дрожащими пальцами высвободил лишённую признаков помады плоть и впился, прижимая ближе. Мы целовались, кажется, целую вечность, пока не обессилили от чувств и недостатка кислорода, и лишь тогда мне удалось нащупать лихорадочно скользившие в голове буквы и собрать их в шёпот. — Спасибо.***
Помню, как тучи сомнений сгущались над нами с каждым днём всё сильнее. Тина стремительно набирала вес и здорово переживала из-за этого. Ругалась со мной и вышвыривала из дома нас с Орловым всякий раз, когда мы выхватывали из её рук скакалки и гантели. Конечно, я знал, что вовсе не лишние килограммы беспокоили её мысли. Она так стремилась защитить крохотную жизнь внутри себя от любого глаза, что была готова на что угодно. Боялась каждого косого взгляда, моего присутствия поблизости и терроризировала палача всякий раз, когда замечала в прессе новую статью про свою возможную беременность. Однажды я застал её в истерике и никак не мог привести в чувство, пока уставший от этого гнёта Паша подключал все свои связи и зачищал провокации. Он, думаю, уже тогда был совсем не рад этому ребёнку, хотя всегда хотел для Тины лучшего. В октябре она со скандалом выставила меня за дверь собственного дома. Я уже не видел смысла спорить и доказывать ей несостоятельность всех страхов. Был уставшим от её истерик и таким злым на весь мир. Уехал в Кишинёв скинуть злость и проведать семью, и едва не лишился жизни, когда звонок Орлова в два часа ночи выскреб остатки спокойствия из моей души. — Она в больнице, Дан. Тут кровотечение… и, в общем, я не знаю. Полуторачасовой перелёт до Киева я вспоминаю с трудом. Меня трясло в лихорадке и сковывало бешеным, неконтролируемым ужасом. Я тонул в этом страхе за неё и никак не мог выбраться на поверхность, чтобы сделать хотя бы один глоток кислорода. Судорожно перематывал в голове все известные молитвы и обращался ко всем богам, которых только мог вспомнить. Сообщение о том, что самолёт готов к посадке, стало контрольным выстрелом в мою голову. По мере приближения к земле мой чёртов смартфон начал вибрировать оповещениями, но мне было страшно даже дышать, что уж говорить про чтение уведомлений. А ещё, я до дрожи боялся увидеть на экране приговор для нас троих. Смахнул все сообщения и прижался к телефону всем своим существом, ожидая ответа от Паши. — Просто скажи мне, Орлов. Прошу. Лучше я узнаю об этом сейчас. — Пока без изменений, но там… очень плохо. Раньше я никогда не слышал от палача такой неуверенности. И вообще не получал лишённых конкретики ответов. Он ничего не мог мне сказать. Я и сам потерял дар речи, когда с боем прорвался к ней в палату и застыл, натолкнувшись на её бледное безжизненное лицо. По обе стороны от её тела протягивались полупрозрачные трубки, которые подрагивали от каждого её вздоха. Я чувствовал себя таким же подвешенным и слабым, и также трясся от неизвестности. Помню, как она распахнула мутные глаза, заслышав мои шаги. Столько отчаяния в её взгляде я не видел даже в наши худшие времена. Меня вдруг осенило мыслью о том, что ни один наш пережитый ранее шторм не мог хотя бы отчасти сравниться с тем, что мы оба чувствовали между теми кафельными стенами. Не знаю, сколько времени мы провели в палате, перемешивая общую боль, но все секунды и часы застыли и рассыпались, когда Тина приоткрыла бледные губы и из последних сил протянула ко мне надежду. — Всё хорошо, всё хорошо, — я едва расслышал тогда её хриплый шёпот и бросился к кушетке, отбиваясь коленями о металлическую перекладину. Опустился ближе к измученному лицу и уловил дрожавшее продолжение, — она в порядке. Ругался с медсёстрами и Орловым, который всегда знал, что для неё лучше. В ту ночь, когда я остался в палате сжимать Тинину холодную ладонь, он оборвал телефоны всех знакомых журналистов угрозами и договорённостями и раздал взятки, наверное, целому отделению. Я никогда не благодарил его за это, потому что не хотел вскрывать наши общие жуткие воспоминания, но именно тогда вдруг понял, почему Тина хотела видеть крёстным именно его. Понял и больше никогда не возражал.***
Помню, как медленно она возвращалась к жизни после нашей общей маленькой смерти. Она так и не призналась мне ни тогда, ни позже, в том, что же стало причиной произошедшего. Я не настаивал на её ответе, ведь, в сущности, и без слов знал, в чём было дело. Мы с ней не выживали в этом хаосе предрассудков, страхов и взаимной вспыльчивости. Били и царапали друг друга сомнениями и однажды просто перестали разговаривать о том, что было действительно важно. Тогда, кажется, тоже был четверг. Я проснулся от ощущения холода, потому что любимое тело давно не грело меня. Повернул голову, чтобы удостовериться в своих предположениях, и выдохнул горечь из лёгких. У Тины появилась привычка отодвигаться от меня максимально далеко даже во сне, и я ничего не мог с этим поделать. Не хотел видеть слёз, боялся острой реакции на свои слова, опасался не сдержать собственных демонов — не знаю, что из этого было двигателем моего молчания тогда, но оно поселилось между нами и сквозило холодным отчаянием. В тот день я нашёл её на своей кухне с кружкой дымящегося кофе, который ей, разумеется, был запрещён. И снова ничего не сказал. Она закуталась в свою усталость и какую-то невыразимую печаль, которой я никак не мог найти причину. Или просто боялся себе признаться в том, что мне не требовалось ничего искать. — Я не могу так больше, Дан, — её голос содрогнулся на моём имени и заскрёб когтями по моему существу. Не могу сказать, что не ждал тогда этих слов. Даже утратив способность разговаривать друг с другом мы по-прежнему остро чувствовали происходившие изменения и знали, откуда они брали своё начало. Наверное, мне было спокойнее существовать в убеждении, что мы лишь переживали временные трудности. Все через это проходят, верно? Я так часто слышал эту фразу от друзей, знакомых и даже родных, что запечатал ею все свои невысказанные страхи и просто ждал. Ждал, когда всё пройдёт и само излечится, но дождался лишь окончательной зимы между нами. Я смотрел на неё с каким-то болезненным принятием, заранее приготовившись к худшему сценарию. Символично, но давным-давно именно Тина рассказывала мне о подобных практиках. Если ждёшь худшего — то в итоге либо прав, либо приятно удивлён. Что-то подсказывало мне в то утро, что для нас возможен лишь первый вариант. — Отпусти меня, пожалуйста, — осторожным шёпотом она стремилась добраться до меня, погруженного глубоко в недра печали и бессилия. Я вздрогнул, оборвав отчаянные размышления, и впервые за долгое время взглянул на неё без тоски в глазах. Она всегда была сильнее. Я знал это с самого начала, наверное, ещё до того, как она впервые поймала меня своими до безумия красивыми очами. Я улавливал это по каждому её крошечному движению, по всякой мысли, которую она осмеливалась обратить в слова и озвучить. Я чувствовал эту её закалённую бедой силу и так отчаянно стремился соответствовать, что и сам не заметил, когда оказался полностью поглощён её неудержимой стихией. Ей не нужно было ощущение собственной слабости, и растворяться она больше не желала. Я догадался об этом ещё до того, как обнаружил в себе первые признаки влюблённости, но успел забыть за всё то время, пока мы истязали друг друга претензиями и несовпадениями. В то утро я вновь вспомнил об этой сокрушающей всё живое силе, которая отпечатывалась в блестящих глазах и смотрела прямо в моё нутро. Когда-то мне казалось, что я любил сильнее. Отчаяннее, глубже, преданнее — возможно. Но лишь в тот проклятый четверг я, наконец, осознал, что все эти прилагательные не имели к силе никакого отношения. Её любовь была точно рождена не на Земле. Потому что я не верил, что кому-то могло хватать духа на такие чувства. Она любила меня, наверное, слишком сильно. Приросла всеми ранами своей души к моим собственным царапинам и уже не могла самостоятельно оторваться. Молила меня больше нас не мучить, потому что, в отличие от меня, была достаточно сильна, чтобы принять неизбежное. Мы не могли выжить такими, какими смотрели друг на друга в тот день на моей холодной кухне. Помню, как беспорядочно целовал её прохладный лоб и осыпался к нашим ногам извинениями. Она лишь прижимала ладони к моему отчаянно сопротивлявшемуся сердцу и медленно втягивала тяжёлый воздух. Я касался руками едва наметившегося живота, стремясь запомнить каждый болезненный миг этого момента. Знал, что наше общее продолжение ещё слишком слабо, чтобы проститься со мной своим первым толчком, но простоял так, кажется, целую вечность. Тина не тревожила меня. Моя сильная, мудрая, невыразимо прекрасная девочка. В тот день она уехала от меня лишь поздним вечером, убедившись, что я совершенно безнадёжен. Я не был способен запомнить, в каком ящике лежали мои документы или сколько дней могла храниться приготовленная лазанья. Всеми мыслями и чувствами я остался на том подоконнике вместе с кружкой так и не выпитого ею кофе. Тревожно собирал себя по кускам и пытался заткнуть опустевшие без Тины будни сумасшедшим рабочим графиком, но в конце каждого дня даже не мог вспомнить, чем занимался целые сутки. Перестал шутить и смеяться, и уже даже смирился с мыслью о том, что останусь безрадостным и угрюмым навечно. Но Тина, как и всегда до того, как и после, тонко чувствовала моё состояние. В тот день, когда скопившееся во мне отчаяние достигло пика и было готово размазать меня по холодной стене пустой квартиры, смартфон облегчённо пиликнул сообщением от неё. Без особой надежды я открыл светившееся в темноте уведомление и ожил. Руины развалившегося мира вокруг меня перетёрлись в пепел и растаяли в пространстве, обозначив на своём месте зарождение новой сути. Я несколько раз прочитал всего два слова, которые значили так много, что я не мог подобрать для их описания ни одного подходящего прилагательного. Они вдруг вытащили меня из ямы, до краёв заполненной тоской, болью и бессильной злобой на самого себя. Сосредоточили вокруг себя всю мою вселенную и наполнили невыразимой теплотой каждую клеточку души. «Это девочка».