Весеннее равноденствие

      Осаму последний месяц не покидал свою квартиру — он и носа не показывал за ее пределы, словно вовсе исчезнув из жизни. Мужчина, до этого работавший одним из главных редакторов в крупном издательстве, уволился по личному желанию, не дав никому четкого объяснения причин такой странности. В последнее время он вел себя довольно нетипично: он аномально много шутил и смеялся, старался вести себя хорошо с окружающими и мириться с теми, с кем до этого имел конфликты. Все это шло наперекор его обычным асоциальным моделям поведения и цинизму, но до поры до времени это никого не беспокоило.       Так продолжалось до тех пор, пока в его голове окончательно не наступил хаос мыслей.       Очень немногие люди знали, что произошло после того, как Дазай покинул место работы. Прямо сказать, единицы. Например, Акутагава прекрасно знал, ведь он, собственно говоря, и был тем человеком, который обеспечивал затворнику какую-никакую, но все-таки связь с внешним миром.       Осаму никогда никому не рассказывал о том, как ужасно себя чувствует, потому что просто не мог описать — у него не хватало слов и сил, да и желания напрягаться не было никакого. Осаму не считал нужным объяснять что-то тем людям, которые не могли понять его самостоятельно. Действительно, почему он вообще должен?..       Одним прохладным и свежим весенним утром мужчина плотно зашторил все окна в доме, прячась от солнечного света и чужих глаз. Он поставил в прозрачную стеклянную вазу, наполненную чистой водой, ветки с проклюнувшимися зелёными липкими почками и белыми цветами, которые срезал во дворе раньше в этот же день, возвращаясь из круглосуточного магазина. Осаму вдохнул сладковатый и еле различимый аромат только что распустившихся соцветий яблони, улыбнувшись и прикрыв глаза. — Какой сегодня хороший день, — тихо сказал он, почему-то остановившись посередине комнаты и смотря на букет.       Двадцатое марта. Шатен помнил о том, что в этот день празднуют весеннее равноденствие, поэтому сегодняшняя дата казалась ему чем-то особенно прекрасным. Она доставляла смутное удовольствие внутреннему перфекционисту. Сегодня было очень непорочным, и ему даже было жаль, что он должен это испортить.       Терпение, слова и слезы уже были израсходованы им, и он ощущал себя пустым, как блокнот для записей без единой строчки текста внутри. Все, что было написано там до этого, испарилось со страниц, и только невесомая хрустальная пустота осталась звенеть в ушах. За ежедневными бытовыми переживаниями, разговорами с чужими ему людьми и рутинной работой он растерял себя до самого основания.       Дазай взял бумагу и мягкий простой карандаш, лежавший рядом на столе — рука стояла твердо и уверенно, не тряслась, как обычно. Темноволосый написал несколько очень важных вещей, после чего аккуратно положил записку на середину письменного стола.       Люстра давно была снята и лежала на полу, а к торчащему из бетона железному крюку, на котором она висела до этого, прочно была привязана толстая грубая веревка с петлей на конце.       Поразительное и парадоксальное ощущение сковывало его душу: его пропитывала одновременно и дикая любовь, и бешеная ненависть к разным частям его окружения, будь то предметы, люди, социальные и прочие явления… Эта амбивалентность чувств путала, обескураживала, рвала сознание пополам. Он не мог избавиться ни от той, ни от другой эмоции, но каждая из них приносила большую боль.       Осаму задыхался в чувствах, не способный выбраться из их трясины, при этом нося снаружи элитарную маску спокойствия и уравновешенности, которая никогда не покидала его в пределах общества. Все это принимал в нем лишь единственный человек, но часто этого не было достаточно.       Реальность дребезжала. Голова была холодной и пустой. Мужчина поднялся на табуретку — он стоял прямо, приосанившись с каким-то достоинством. Он не чувствовал страха, но ему было душно — как бы глубоко он ни дышал, это не помогало. В любом случае, разницы не было никакой, потому что он не должен был больше терпеть эти унылые тонкости реальной жизни. Петля лёгким движением рук оказалась на шее — веревка была довольно неприятной тактильно, волокна были грубыми и шершавыми на ощупь.       Один шаг, и все закончено — так подумал Дазай в тот момент, когда потерял из-под ног непрочную опору табурета.       Горло сдавило ужасающей жуткой болью, в глазах резко потемнело — перед ними словно заплясали огненные круги. Он закатил их, рефлекторно и судорожно хватая воздух ртом, хрипя и задыхаясь. Волна паники и дикой безысходности вдруг захлестнула начавший угасать разум.       Руки сами собой потянулись к петле, но он понимал, что в любом случае не сможет освободить себя. Он и не хотел.       Тем не менее, произошло нечто, чего мужчина не смог предусмотреть и что спасло его в тот раз.       Щелчок замка входной двери, и вот — в проходе в комнату появляется Рюноске Акутагава: на секунду он застывает с диким и неподдельным ужасом во взгляде, который обычно всегда был холоден и безразличен, он смотрит на своего партнёра со страхом и непониманием, но потом срывается с места, в мгновение пересекая расстояние между ними и громким криком призывает свою способность, разрывая верёвку и ловя Осаму, тело которого уже било мелкими судорогами.       Ему повезло — Дазай жив, он шумно вдыхает и выдыхает воздух, трясется, старается прийти в себя и не поймать взгляда любимого человека: до сознания, словно издалека, доходит мысль о том, что он вновь провалился. Неудавшийся самоубийца не знает, что он увидит в этих черных глазах, и это его очень пугает. Осуждение? Разочарование? Гнев? Этой встречи вообще не должно было произойти, шатен не был к такому готов, поэтому сейчас он, как мог, в молчаливой истерике полулёжа скорчился в чужих неуверенных объятиях.       Лицо мужчины было совсем белесым, даже с каким-то синеватым оттенком. От петли, которая теперь, оборванная, висела на нем, на коже шеи остался насыщенно-красный стремительно темнеющий след. Текстура веревки четко отпечаталась внутри борозды, проходившей под самым горлом, огибая линию скул и доходя до ушей, после чего прерываясь. — Рюноске…— еле слышно прохрипел Осаму, продолжая изредка дёргаться. Тому, каким скорбным было его выражение лица, позавидовали бы сейчас некоторые трупы или кладбищенские статуи ангелов-плакальщиков, — …Скажи, зачем ты пришел. — …Вчера забыл у тебя пропуск в универ, хотел забрать, — озадаченно и тоже несколько хрипло ответил черноволосый, — Дазай… — …замолчи, — прервал парня суицидник, прикрыв глаза и согнувшись, после чего положил голову на его колени. Он пытался сохранять ровное дыхание, и это получалось у него с большим трудом.       Он не хотел ничего слышать. Акутагава, хоть и начал в последнее время в моральном плане откровенно доминировать над все более унывающим Осаму, не настоял. То, что случилось, вообще застало его врасплох — повезло, что Рю сумел среагировать на случившееся правильно, не допустив промедлений, сделав все относительно аккуратно и не нанеся ему лишних травм. Кажется, суицидник даже практически не пострадал, потому что для этого не хватило времени.       Следующие несколько часов Рюноске пытался как-то реабилитировать и привести в чувства шатена. Учебу в этот день пришлось пропустить, потому что оставлять этого человека наедине с собой сейчас было попросту опасно. Осаму был по-настоящему дорог парню, несмотря на то, что последний часто так не выглядел.       Акутагава быстро нашел успокоительные — он усадил мужчину на кровать, принес стакан воды и сел рядом, приобняв и помогая выпить таблетки, потому что Дазаю не позволял сделать это слишком сильный тремор. Он тихо и успокаивающе говорил с ним о чем-то — не важно о чем, лишь бы разбить ужасную атмосферу и напряжённую тишину. Бывший редактор особенно-то и не слушал, да и сам студент не придавал этому значения.       Спустя некоторое время Рю все-таки удалось вернуть своего партнёра в реальность — ему было очень плохо, и теперь он нисколько этого не прятал, хотя ничего и не рассказывал. Черноволосый все-таки почувствовал облегчение. Радостно было так же и то, что шея неудачливого самоубийцы не была травмирована, поэтому скорую можно было не вызывать — это Акутагава мог утверждать довольно точно, ведь сам учился на медицинском. Следовательно, геморрой с извлечением Осаму из психдиспансера тоже отменялся, так что эта попытка Дазая уйти из жизни окончилась исключительно хорошо.       Увы, она была одной из множества похожих попыток, отличаясь лишь тем, что в этот раз шатен был настроен необычно серьезно, хотя это вполне объяснялось очередным нервным срывом. С другой стороны, если бы не было всего этого, то самоубийца, все время переезжавший из города в город и постоянно менявший место работы, и студент-медик, раньше занимавшийся благотворительной помощью в пунктах стабилизации психически больных, никогда бы не познакомились и не сошлись вместе. Рюноске был единственной причиной того, что Осаму осел в одном городе на срок больше года. Учитывая, сколько лет мужчина провел в своих скитаниях, получалось, что парень тоже значил для него не так уж мало.       Дазай лежал на кровати, заботливо накрытый одеялом, и смотрел в потолок. Акутагава ходил по квартире, раздвигая тяжёлые тёмные шторы и позволяя тёплому дневному свету попасть в нее. В какой-то момент юноша оказался около стола: на нем, почти идеально чистом, лежал карандаш и записка на обычной клетчатой бумаге.       На строках красивым почерком было выведено: «Мне тяжело. Я умираю. Рюноске, тебе было плохо со мной? Извини меня. Я никогда не хотел тебя ранить».       Парень тихо вздохнул. Он осторожно сложил лист пополам и убрал его в карман, посмотрев на Осаму. — Дазай,— сказал он, встречаясь взглядом с собеседником,— Ты и правда никогда не хотел меня ранить?       Шатен молчал какое-то время, вновь заинтересовавшись неаккуратным слоем побелки на потолке. Потом перевел взгляд на черноволосого и чуть улыбнулся с бессилием. — Никогда, Рюноске, — произнес он, — Никогда.