За преступлением следует наказание. II часть. Братство

В Ачинске ни воздуха, ни ребят, словом, круглая безыгольная неузнаваемая пустошь. И в Руслане сердце не бьётся, не гонит бестолковую кровавую муть, оно замерло ровно в момент, когда Тушенцов глядел на Юлика с матерью, обнимающихся в горестном объединении, машущих вслед, из окна поезда. Жизнь у него осталась там, с Центром, с Юликом, с любимой мамочкой… Руслан вдохнул, подцепив на мозоль ручку чемодана. Город встретил его мокрядью, и ветер нельстиво шлёпнул по щеке. — Русик! Волосы соломой на воздухе холодной осени, пигментом румянец, шмыг. Кто это там ему машет? — Русик, племяш, здорово! — Мужчина в колючем тёмном свитере поверх рубашки обворожительно улыбается, тянет руку, согревая горячей ладонью ледяную руслановскую. — Как доехал? Парень в тяжком оцепенении-ступоре. Голоса людей с перрона бьют по ушам, облицовывая стихший поезд гомоном, свистом, болезненным прощаньем. — Неплохо… — Забыл, что ли, что-то? — Да нет… — Пойдём, пойдём, поболтаем, выпьем чайку, расскажешь, — кряхтит, — как ехал. Руслан немо качает головой. Вокруг его остановившейся вселенной всё зудит, ноет, лихорадит, и он толком ничего не разбирает, сплюснутый о пространственно-временной континуум, продрогший, на миллисекунды застревающий в нигде. — Что встал-то, Русик? Давай, пойдём… — Мужчина приглаживает такие же соломенные волосы, цепляет костлявыми пальцами ручку полупустого чемодана и идёт вперёд. Тушенцову только и приходится, что догонять — хочет или нет, тут его никто не спрашивает. Приехал — на этом точка, а думай — что желаешь. Сердце стыдливо угомонилось. — Рус… — Простите, я забыл ваше имя. Мужчина остановился, колёсики глухо брякнули. — Михаил Тушенцов. — Вот эта невнятная, но обольстительная улыбка. — Эх, Руслан. От него веет скомканной тревогой, домашним рассольником и духотой, когда сознание, спёртое нехваткой слов или воли, сжимается в четырёх стенах — в заточении Ачинска. Десятиклассник точно знает, что сидения в его машине — в полосатых чехольчиках со спецификой аромата, под зеркалом на косматых нитях болтаются чётки, а поверх резиновых ковриков таятся стоптанные монохромные газеты. Даже если у дяди нет машины. И город кажется ему погибшим от этих набрякших туч, кому в глаза ни взгляни — мерзлота тоски, с которой родились и с которой заснут навечно. Тяжко тут… — Ну, Руслан, — дядя прокашливается, — пойдём. — Честнейшее слово, пацаны, ну это непоправимо, — процедил Святослав, потирая плечи. Карусель детской площадки, на которой он расположился, заскулила. — Рома, не крути меня, дурак, блять. Рома вскидывает брови, прячет длиннющие узловатые пальцы в карманы, перебирая скорлупу от семечек. — Нам же не должно быть разницы, кого он любит, главное — пацан хороший, — вставляет своё Данила. Трепетно оглядывает всех присутствующих, Илья позади него кивает. — Терпеть не могу голубых. — Я тоже, Васёк, я тоже, — соглашается один из близнецов. — Но куда уж мне — я его не переубежу, как и кто-то из вас бы не бился башкой, это не вне нашей компетенции, салаги, бля. — Пусть, сука, ставится вопрос о его выгоне, я с такими общего не имею, — для Олега — дело чести махаться рука об руку только с натуралами. Но он в этом не виноват. Наверное. Ильдар вздохнул. Осень щекотным пергаментом в диафрагме. — Пацаны, мне надо к репетитору, я пойду. — Он подходит и хлопает ладонью о ладонь. — Бывайте. Илья провожает его помутненными глазами. — Что с ним? Опять жрать таблетки? — шёпотом по уху Кашину. — А отмаза-то какая благородная. — Не знаю, — честно признаётся рыжий, вздёргивая плечи. — Может, пацаны, не надо его муштровать так? Чё уж тут… Святослав выгибается, кряхтя, опёршись на плечи Ржавого. — Да и хуй с ним, пацаны, — продолжает Даня. — Разве это так важно? Главное, что человек верный. Хороший. А? Рома зевает. — В пизду… Чё вообще? Пацантрэ, расходимся. — А чё Сергеич, кстати? — подаёт голос насупленный Сулейман. Его любопытство осаждают тяжёлым взглядом Шпагин с Балто. — Понял. Чё-то прямо важное? — Да нет. — Анвар хлопает юношу по плечу. — Всё в норме, братва. А вы не считаете, что надо с его мальцом поговорить? — С Юликом, что ли? — опешил Данила. — С черта ли? — С рогатого, — огрызается Дуделка. — Поимейте с ним базар, посмотрим, может, отстанет от Руслана, а мы глаза закроем. Хуйня делов, тьфу. Кулич морщит нос. — Ладно. — Он прячет ладони в карманы. Ветер проходится палочкой как по ксилофону: Илюшкины суставы звенят-бренчат по очереди. — Расход, пацаны? — Расход, — единогласно. — Ещё спишемся, — мистически добавляет Шпагин. В его спину устремляются зачарованные энтузиазмом взгляды. Он отдаляется с вкрадчиво болтающим Святославом, так ни разу и не обернувшись. — О чём это ты хочешь с ними переписываться? — нахохливается тот. Олег взирает, как на безнадёжного тупицу. Проблески по радиусу зрачка. Вороний грай заставляет Балто пробудиться от короткого гипноза. — Тебя ничего не настораживает? — задаёт отвлекающий вопрос Олег, повернув голову. Рома, оставшийся на карусели, уводит взгляд. Шпагин ухмыляется. — Подозрительно, бля, долго молчат наши славные Адмиралы. С дохуя бы уже словили. Не слышно. — И всё? Может, о чём-то в курсах? Олег нижет глазами насквозь. — Понял. — Не нравится мне это… В Ачинских квартирах поголовно веет бесстыдством и сыростью, и так же на квадратных метрах во владении дяди Миши. Сковывает до тряски, Руслан прокашливается и чихает. Ключи со звоном ниспадают с рук на тумбу. — Раздевайся. — Придя в себя, слышит десятиклассник. — А, да-да… Спасибо. — Чай ставлю. — Спасибо. В Руслане вдруг завывает встрепенувшийся ужас, и он встряхивает головой, желая отгородиться от пут мысленных увечий, ползущих по ушной раковине к полушариям. Один — в Ачинске. С каким-то дядькой в придачу, ещё и школа другая ждёт злющими клацающими воротами и неприветливыми лицами будущих одноклассников, которые свидетельством о рождении, паспортом, грамотами Русского Медвежонка и первой сигаретной пачкой привязаны к гадливой городской суете. Всё расслоится на плечах мамы и пацанов с Центра — как там Юлик, оставленный в кромешной тьме незнания? Вязью и жгутами по бронхам; треволнения в нём бьются неугомонным набатом, ипохондрия набухает мерзостным цветом. Дышать — в семнадцать раз труднее. Чайник свистит. — Пройди уже к столу, Русик, — першит в горле у дяди. Он гогочет. — Ха-ха… Хак-ха… Пульс скачет. Жуть происходящего не выносится, трещит по швам о смутную неверную ирреальность, сталкивается, крошится, давится… В ушах гудит. — За что такая ссылка? — Дядя Миша, еле уместившись на шатающейся трёхногой табуретке, кладёт руки на клеенчатый стол. — Какая? За что меня к вам отправили, спрашиваете? — Какое «вам», Руслан? Я тебе кто? Ну, условимся, временный попечитель, но я принимаю и на «ты». — Мужчина улыбается. Что-то в этой улыбке утрированно доброе и безобразно настораживающее. — Ну я там… Поругался с мамой. — Да что ты стесняешься? Кого ты там кокнул? Руслан так стыдился последний раз в начальной школе, когда при всём классе вопрошающе провопила её высочество классрук, отчего же его отца не было на коллективных ремонтных работах. Он опустил взгляд. Чайник засвистел. — Тебе с лимоном? — строго бурчит дядя. Силуэт его изогнутой тощей спины крадётся к газовой плите. — Пожалуйста. — Не хочешь рассказывать? — Стыдно. Чашка стучится донышком о кухонную тумбу с оторванной ручкой. Михаил закрывает рот заскорузлой ладонью и громко-громко басит своё невежественное «ха-ха». Плечи встряхиваются. У Руслана от него бегут точечные дисперсные мурашки. Парень так и не решается поднять голову. — Стыдно?! Ха-ха-ха… Ха-ха! — Он стучит, растопырив пальцы, по тумбе. — Стыдно! Руслан хмурит брови. — Стыдно… — Наконец тембр его приобретает кое-какую эмоциональную устойчивость. Интонационные краски сбавляются. Теперь он сипло бормочет. — Как за двойку отчитываешься. Стыдно? Бедненький… — Чего вы смеётесь? — чувствуя себя идиотом, над которым устроили постановочную издёвку, десятиклассник встречается наконец с ним глазами. Он замирает. Взгляд у дядьки какой-то безумный, клокочущий чертовщиной и бесовскими воплями, не поддающийся противостоянию. — Я-то? А чего я смеюсь? Я не смеюсь. — Чай пить уже будем? — в нетерпении кусается Руслан. Одно лишь присутствие Михаила в комнате заставляет его ощущать лихорадочные всплески температуры в теле. Мелкой дрожью по пальцам, как будто замёрзший с улицы. — Будем. — Ухмыляется, того гляди на уши заползёт его устрашающая маниакальная улыбка. Ясно, чего он тут в Ачинске застрял. Совсем свихнулся. — Так налейте, — он с громыханием падает на табуретку. — Ты знаешь, сколько сидеть должен? Руслан мёрзнет. Он скрещивает пальцы. Материя расползается по венам, щиплет ядрёной горчичной толикой. — С десять лет, — продолжает дядя, стоя к племяннику спиной. — И что думаешь? Славно, а? — Он обращает взгляд на младшего, пока тот в неведомом страхе укоризненно дёргается. — Мама что? — Обещала как-нибудь помочь… — Ну ясное дело. Между прочим, я тебя бузить не собирался. Ты же пацанёнок, что с тебя взять? Искренность плешивеет, аж щекотно под нёбом. Руслан скрючивается до сколько-нибудь неосязаемого базиса. — Зря ты так про меня думаешь. — Я ничего ещё не думаю. — Тушенцов вытягивает шею. Сам берёт с тумбы шпарящую кипяточную чашку. Жжётся — атас, но губы поджал. — Спасибо за чай. Дядя улыбается. — Прям как папанька. У Руслана фрактала перед глазами пестрят обидой и солью, он невзначай ухмыляется, будто рад этому сравнению, и уводит взгляд, пока в хрусталике смятенно бесится газосветный ажур. Присаживается, желая возобладать любой опорой из принципиально возможных. Дядя медленно садится напротив, как безразмерная истязающая чешуйчатая аскарида, у которой кишки сводит. Ему лишь бы побесить как будто — умышленно скрежещет по черепным нервам идиотскими вопросами и аллегориями. — Ты чего загрустил? — Он хлебает горячий чай и даже бровью не ведёт. — Я тебя напряг? — Откровенно говоря, да, — сдаётся Руслан и примирительно тянет губы в полуулыбочке. — Ничего такого. Я и отца твоего бесил. Я всех всегда бесил. Свыкнешься. Десятиклассник отодвигает от себя видавшую виды кружку. — Горячий не люблю, но спасибо. — Парень поднимается и ждёт. Вот-вот клеточные тела всех до единого его нейронов превратятся в ничто. — Какие мы нежные… Как такая красавица кого-то взрезала? Руслан от смешанных чувств не осознает, что сделать первым. По рукам журчит жидкий бром, током бьются о подушечки пальцев частички самообладания и тратятся в коматозном оцепенении. Сердце, показалось, перестало биться. Тушенцов нервно скалится. Здравомыслие даст трещину за полторы секунды. — Как-то случилось… Дядя не спешит подниматься с табурета. Он попивает горький чёрный и прокашливается, прочищая рдяное раздражённое горло. — Ты жалкий пиздлявый дурачок, — с улыбкой заявляет Михаил, пока у Руслана глаза чуть кровью не наливаются. — Позорище. Был бы твой отец жив, он бы дал тебе… Позор, пиздецкий позор. — Что ж говорить, раз нет его?! — Стыдно, Руслан, отребье ты тряпичное… Разве так можно? Ты кто — зверь? В Тушенцове аж меркнут силы спорить — его берут на абордаж этой бестолковой исступлённой непримиримостью. Он сжимает кулак, из-под десён брызжут дрянные багровые медные стружки. — Да ты кто мне вообще? Ты чего меня тут поучить решил?! Ты думаешь, без тебя не знаю, что я сделал? — Верещит и впрямь как зверь, волосы дыбом на затылке, а в жвалах наливаются слёзные клубки. — Ты-ты… А я рад больно?! Я уже понял, что сделал — понял, только заткнись, и отца моего перестань теребить! — Ничего ты не понял, — Михаил протирает ладонью взмокший глянцевый лоб. — Тебе-то дохрена известно, дядя Миша! Я тебя в лицо раза два в жизни видел, а ты меня учить жить взялся, а, ну честно, да, по-твоему? Ты-то чего смог? Ты кто? Долларовый миллионер? Не знаю, волонтёр в детских домах? Ты-то кто?! — Руслан хватает дядьку за накрахмаленный воротничок. — Чему ты меня учить собрался, а, дядь Миш, ты чего достиг? Сидишь на своём пропёрженном диване в Ачинске и только думаешь, какой у тебя идиот племянник — что ж ты вместо отца меня не воспитывал? — Трясёт по периоду туда-сюда, руки дрожат как у эпилептика. — Ты где был, а, Конфуций ты ёбаный?! Чё ж ты сейчас спохватился за меня? Да! Да, я, да, убил человека! Мне, думаешь, в радость тут с тобой быть и мамку напрягать? Я и без твоего знаю, что наделал, только заткнись по-братски, учитель хренов, дядька Миша! Был бы я не такой тупой, спал бы щас на уроке с пацанами и занимался своими делами, а тут — опа! — случился крах, дядь Миш! Ну ёбнул я его, да, ёбнул, да, блять, ткнул ножом в пузо, да, он меня облевал, сдох, блять, всё, труп, да! Да, тошно, да я блять знаю как дважды два! Ты думаешь, я счастлив очень?! Да нихрена подобного! Не смей меня отцом попрекать! Ты-то мне кто? Дохера близкий человек? — Руслан отпускает. По венам топкая вулканическая магма, запястья жаром болюче колит. Тушенцов пышет. Пара глубоких вдохов-выдохов. — Я прогуляюсь. Входная дверь стыдно трещит. Михаил потерянно утыкается позвонками в гудящий холодильник. Меж костями свищет ознобом, ожеледь по грудной клетке колотится. — Вылитый Серёжа. — По щеке его одиноко сбегает слеза. — Юлик! Онешко не поворачивает головы и бредёт, утомлённый, на биологию, чтобы проспать добрую половину урока под очередной документальный. — Юлик! Ну постой, пожалуйста! Онешко игнорирует девчонку, ослеплённо-навязчиво добивающуюся его внимания. А она, причём, догоняет, виляя меж траурно хнычущих младших, и впопыхах ударяет одного особенно крикливого желторотика сумкой. — П-прости… — Она падает на корточки, потирает его ушибленную голову. — Пожалуйста… Юлик! Юлик, блин, остановись уже! — Я не хочу с тобой разговаривать, — непоколебимо бросает десятиклассник. Она хватает его за локоть, потянув за молочно-бежевый футер на себя, и он должен-таки галантно остановиться, хотя бы затем, чтобы не зашивать дыры на свитшоте. — Отвянь, блять, — рыкает Юлик прямо в лицо. Маша хлопает накрашенными ресничками. Глаза подёрнулись нездоровой масляной поволокой. — Я хотела просто… — Чего тебе? Говори быстрее. — Ну, в общем… — Десятиклассница вперит в линолеум с непередаваемым гложущим отчаянием, но надежда в ней ещё переплетается со светлыми воспоминаниями, и, хотя хрупкая, заставляет продолжить: — Я слышала, Руслан уехал… Юлик вскидывает бровь. — И я думала, тебе одиноко… Ну… Ты не хочешь поговорить об этом? Я бы хотела, чтобы мы остались друзьями… — Маша… — Онешко девчачьи откровения вынуждают прыснуть со смеху. — Какой бред… — Я бы хотела ещё кое-что тебе сказать, Юлик, если ты не… — Пойдём уже. — Заспанная Неред с негодованием пялится на бывшую парочку. — Юлик. Звонок скоро, а ещё я хочу, чтобы ты помог мне отнести документы в учительскую. — Иду. Маша хватает его опять за локоть, но этот крошечный щепок Юликом прямо высмеивается. Он деликатно берёт её руку и легонько отшвыривает. — Что за документы? — присоединяется Юлик. Голос у него на редкость звонкий. В животе томится раскалённое под тысячу градусов чувство, вопиющее чувство, страшное и незавидное чувство, но Онешко наплевать ровно столько, сколько попыток Маша уже предприняла для обратного их воссоединения. Он чуточку доволен её возобновившимися пытками. — А? — В учительскую документы… — Жаришь? Я просто так сказала. — Лиза зевает и потирает глаза. — На биологии поспим? — Как иначе, — радостно шепчет парень. — Только погоди минутку, я в туалет. Возьми рюкзак, пожалуйста, — она кидает, а не передаёт, так что Лизино «возьми» — скорее «поймай». Девушка ныряет за дверь женской уборной, пока Юлик, скучая, подсчитывает грязные чёрные полосы от детского табора. Тут две… Тут восемь. Тут, видимо, кого-то поколотили — причудливые пятна, эзотерическая природа и мистический цвет которых уйдёт в нерасторжимое забвение под облезлую швабру. Лизе в глаза зачем-то бросается тень из занятой кабинки, но этот щёлк действительности так скоротечен, что она уже без зазрения совести заявила бы, что в туалете была одна. Другие кабинки, что обескураживает, свободны, Лиза даже хихикнула. В занятой послышался шорох — разумеется, находившаяся там личность только что обнаружила присутствие ещё одного посетителя. Но дверца не открылась. И когда Лиза проходила, возвращаясь к Юлику, рассматривая черногривые швы плит, не открылась тоже. Не то чтобы для Неред заглядывание в закрытые туалетные кабинки на цыпочках стоймя и слежка за творениями чьей-либо судьбы были усладой, но… Впрочем, никаких, но — Онешко заждался. — Что-то ты долго. — Щурясь, улыбается тот. — Сколько было нужно, — возражает Лиза, забирая рюкзак. — Пойдём. Даша Добренко, которая вдруг чуть не стала объектом возбуждения чужого интереса, выдыхает на полыхающую огнём руку. Она вертит канцелярским из пальчика в пальчик, рассматривая натворённое, словно обезумевшая фанатка супрематизма на эксклюзивной закрытой выставке. И хотя четыре продольные глубокие полосы, из которых сочилось по бусинам и лучикам бордо, не являли собой никакущего супрематизма, Даша о чём-то задумалась. В кислой среде всё мигом защипало, Добренко укусила себя за большой палец. Боль колотуном дрыгалась по отяжелевшей руке, отскакивая мелко-гулко в скуловые отростки. Десятиклассница зажмурилась. Кровь пропитала скудный кусок туалетной бумаги и закапала на плитку, ритмично, глухо, издевательски. Лопнувший внутри органов бардак. — У тебя что, месячные? — мелодично приглушённо спросил голос неумышленно проходившей мимо. — Оу, оу, погоди, у меня есть прокладка. Даша хмурит брови, держа кабинку закрытой. Рукава — белее некуда — вот элитно! Девчонка просовывает под хлюпающей дверкой шуршащий квадратик. — Держи! — с задором заявляет она. Трясёт пару секунд рукой, тактильно требуя забрать. Добренко молча берёт. — Не за что! Кстати, я Настя. Если что, я в 10 классе, заходи ещё, если вдруг понадобится, ладно? Ну, я пока пойду! Бедняжка… Сходи к медсестре, вдруг поплохеет. У нас сейчас биология, ну, так… Чтобы не искала меня по кабинетам. Чао! Даша переводит холодный взгляд с прокладки на руку. Губы в мириадах потемневших трещин. Она кладёт на сливной бочонок Настин подарочек и остатками рулона вытирает с пола кровь. У параллели, значит, биология. — Даня, — шикает Кулич, когда возвращается перекусивший в столовке булкой делящий с ним парту. — Тебе уведа пришла. Кашин косится. — Опять долбоебские приколы мне отправляете? — Он успевает обвести глазами Хабибуллина. Тот пожимает плечами и морщится, выражая младенчески искреннее замешательство. — Ну, смотрите, блять… — Кашин, хватит шептаться, — громогласно затыкает того преподаватель обж. Класс зевает. — Есть, сэр, — отшучивается рыжий, вызвав три безропотных смешка, пять пренебрежительных фырканий и одно смачное надтреснутое плачем «Апчхи!». — Выйди и там поплачь, Калягина. — Маша вскакивает со стула, не обращая внимания на впившиеся в лопатки взгляды. Дверь дребезжит. Творческие позывы из гуаши под названием «Эдик 5а» в реверансе с кусочком скотча опадают на пол. — Продолжим. Нарисуй-ка мне запрещающие знаки на доске… Даня всматривается в текст сообщения и кажется отщеплённым от душного пространства кабинета начальных классов на триллионы световых лет. Его мутит. — Что там? — вполне очевидно интересуется Кулич. Он устремляет взгляд куда-то в сникшую позолоту рыжины. — Да так… Сбер. Илья гримасничает. — Не делай из меня дебила. У тебя чуть пот на лбу не выступил. Что там? — И мне скажи! — несносно громко для шёпота требует Ильдар. Алина, волей Господа, должно быть, оказавшаяся с ним за одном партой, закатывая подведённые глаза, сползает по стулу вниз. — Сбербанк. — Ага. Так и поверили. — Илья скрещивает руки. — Ну, давай, не ломайся. — Сбер, говорю, отвянь. Сбербанк — вот паршивцы! Зовут около семи по московскому встретиться в парке, доброжелательно (а иначе и не скажешь, мол, «только посмей, уёбок…») настаивают на одноразовом одиночестве, а потом в назначенное время мутузят чуть ли не вшестером и чудом дают надышаться, пока под рёбрами стрекочет воздух глубокой осени и куртка рвётся на жалкие тряпки, и снова бьют, скорее даже асфальт Кашиным, чем Кашина об асфальт, вынуждают теряться на перипетии бессознательного и скошенного действительного, накидывают по спине, вытянутой по струнке, и бьют-бьют-бьют, кажется, около десяти минут, пока не разражается ор Олега Шпагина и не прекращают скакать смазанные фрески, расколотые по частям.