За преступлением следует наказание. II часть. Братство

Около 19:15 по периметру двора многоэтажек ни единой души. В сумерках сыро и гнусно, поэтому каждый житель спального стремится скорей добраться до родной квартирёшки, когда окна его соседей уже горят масляным жёлтым. Около 19:15 приходит, по говорам районных, возмездие и справедливость. — Э, будь здоров, братишка! — Чуть не рвёт воротник Адмиралтейского Шпагин. Зубы скрипят от злости, слова тротилом в виски. — Ты чё тут, а, в себя поверил? — Он сгибает его пополам, сшибив коленом. Тимур шипит одичалым зверем, валится к асфальту, ухватившись за живот, пульсирующий горючими консистенциями. — Чё это, блять?! — верезжит Вася. Его почернелые глаза округляются до вопиющего безумства. Он вздыбливает грудь и идёт лбом ко лбу со Стасом. Толкает. — А? — Ещё костьми по эндосту под ключицами. — Слышь, сукина дочь, не путай конкретно! — К Васе в стремительной ярости подскакивает рыжий Поперечный. — Как ты его?!.. — в один голос близнецы, закатывая рукава. Балто, как будто смущённо, переводит взгляд с Алишера на Олега. — Хули лупишься? Брови к переносице, руку обвивает другая, стягивая кольцами кверху куртку. — Ты охуел, укурок?! Последнюю соображалку подарил за оргазм? Валеев вздёргивает подбородок и оказывается так близко, что вот-вот спалит дыханием кончик носа. Ногти его дерут по коже. Святослав едва слышно шикает. Олег филином вытягивает голову, взгляд приобретает жутчайшую семантику. Ветер трещит по щиколоткам. Вася сглатывает. Тимур в полсекунды вскакивает и наотмашь бьёт закрытым кулаком Васе по лицу, и тот в оцепенении пошатывается. Над веками пляшут бесовские аппликации. Потрясение цементом по мозжечку. Шпагин стряхивает с себя дутую. — Я убью тебя нахуй! — Он душит за воротник фиолетовой олимпийки, Адмиралтейский выпад сопровождается глухим кряхтением. Илья тащит вывалившего язык Кашина в сторону от поля боя. — Отключился? — встревоженно вопрошает Хабибуллин. Кулич неоднозначно кивает. На Сеню кидаются сворой Стас и Поперечный с Джараховым, Женя лупит, не жалея ног, их по спинам. Ему прилетает по уху. Пространство теряет спинной мозг. Рябь гарцует враз от зрачка слева направо. Хабибуллина мутузит кудрявый Адмиральский Эдик, насилу опрокинув того с себя. Кулич пытается помочь ему, но другие цепные псы Адмиралтейки оттаскивают его и топчат подошвами. Ржавый в кооперативе с Ромой тузит нещадно, чуть слюна окропляет воротник. Воздух разрядился. Дышится — не дышится. Ярый рычит матами на пытающегося дать отпор противника, бьёт пяткой по грудной клетке. Сердечно-сосудистая взбалтывается и переиначивается. Не дышится — не дышится. Совсем! — Что это? — строго интересуется мужской голос. Олег отпускает с рук задыхающегося Тимура. По жилам ртуть. Его, рассвирепевшего, сейчас никто не смеет останавливать. И тогда, как он только в раж вошёл, — бессовестно. Он бредёт по темноте, объятый мёрзлым концом октября. — Стой. — Его толкают обратно, стоит потному лбу упереться в выставленную вперёд сухую ладонь. — Чё надо, блять, эй? С кем базар веду? — Кх, как-то не шибко он пунктуален с нами, ле-е, а, Сергеич? — Слышно, будто говорящий обернулся к кому-то ещё позади себя. Фонарь, вспыхнув желтушным пятном, болезненно застрекотав, осветил неясные фигуры. Шпагин обомлел и ссутулил плечи. — Я, прости… Эдик, не обессудь, Эдик, внатуре, обознался, Эдик, ну, чёрт попутал, что ты… Эдуард поправляет, смеясь, шапку. Сергеич уводит взгляд в сторону, повернувшись на 90. Ему стыдно, по глазам, блеснувшим недобрым огоньком, видно, как стыдно. — Дятлы! — Голос Эдика гремит, расшатывая с фибр души медоточивую поволоку. На нёбе саднит от его «Дятлы!». — В абсолют забылись? — Заткнитесь, — прессует своих Юра, в полупьяной «грации» выступивший вперёд. — Они тут по делу? — вкрадчиво спрашивает Ильдар. — Не знаю, — честность Кулича. — Кажется, что-то не въебаться конкретное сейчас произойдет. Эй, Даня… — Он пытается привести заторможенного Кашина в чувство, вытирая пальцами его дорожку крови с носа. — Даня, очнись, долбоеб. До съежившейся оболочки рассудка эти звуки ни за что не доберутся. Кашин моргает. — Что с ним? — Бас Эдика заставляет вздрогнуть, такой он вездесущий как бы и проворно-мерзкий, будто тебя толстыми пальцами щекочут под рёбрами. — Ничего… — сам отвечает Кашин и, опёршись на дружескую руку, чешет лоб. В голове варварски лязгает. И вся нарочная холодность умалилась до микроскопии. В Кашина можно было ткнуть иглой — и он, поверьте, лопнул бы за полсекунды, ни миллисекундой дольше. Что же в его голове созрело такого игольно-острого, что по желудку туда-сюда промчалась журчащая ледяная сталь? А между тем, пока под ушами свирелью заливается паскудная мысль, просящаяся слететь с кончика языка прямо на холодный, почти зимний воздух, Эдуард не мелочится: — Сосунки, что это тут происходило, ле-е, а, бля? Святослав беззвучно всплескивает руками, и их с осторожностью ловит на лету Рома. — Да этот… Эти… — Несправедливость верещит в Сене звонче некуда, и он даже слов подходящих не находит. — Отпиздили за просто так! — Какое «просто так», амёбина?! Сучий сын, — рыкает Тимур, сплёвывая по неаккуратности на джинсы. — Сучий сын! — Тц, маленькие паршивцы, ле, в самом деле, какого хуя? — Перед бредущим в туше мглы Эдуардом, как перед творящим чудо Моисеем, расступается всякий, и вот древний уже держит за шкирятник Тимурку, потрясывая с небывалой лёгкостью. Одной его лапой можно троих Тимуров уложить спать — никаких сомнений. Жаль, невысок, но это не забота. — Глянь на него, — ощетинивается подвешенный Адмиралтейский. Его взгляд исподлобья явью устремлён к Даниле. — Пусть сам тебе расскажет, что тут, как тут, почему тут… Сергеич подымает медведеобразного одеревеневшего Кашина, позволяя ему хоть какие-то трудности взваливать на плечи других. Сейчас начнётся «судебный процесс», тут он не вправе помочь ни единым словом, если не хочет лишиться глазного яблока или языка. — Ну, рассказывай про Руслана, Дань, — учит его Сергеич. — Вызволим пацана… — заговорщически шепчет он, а у самого кадык дрожит. Да и не один Руслан тут виноват… — Настя? Шпагина поворачивается в сторону окликнувшего, но ничего не замечает. — Насть, — здоровается Даша, беря девчонку за плечико. Куртка шуршит под ногтями. — Ты что тут? В самом деле, что тут, на скрещении объятых морозцем аллей, прямо перед почтовым отделением, которое с тридцать минут уснуло до завтрашнего, под чутким надзором бурых хрущёвок, делает Анастасия Шпагина? — Время позднее, — бормочет Каплан, стремясь поддержать беседу. Шпагина неувлечённо моргает. С края нижних ресниц чёрной точкой по веку осыпается тушь. — Да я… А ты сама чего тут? — Я шла к другу. — Даша уводит взгляд. Насте хочется заправить её кудряшки за ухо, как фарфоровой куколке, любовно подаренной родителями на Рождество. Может, у Даши впрямь и руки такие же — чуть гнущиеся, вертящиеся по плечевой оси. И носик — разбившийся от падения на кухонный кафель и заделанный пластилином не в цвет. А волосы-то, верно, самые-пресамые кукольные: какой до необычания круглой делает её головёшку это незамысловатое гафре. Настя ведёт ей по румяной щеке крючком указательного пальца. Даша ухмыляется, но ни черта не понимает. — Насть? — А? Да, прости… — Одёргивает как от горячего. — К какому другу? — Между прочим, спасибо за прокладку. — Это была ты? — Это была я, — совершенно нахально отвечает Каплан. И её даже не мучит, что разговор она завела в иное русло. — Может быть, ты не пойдёшь к своему другу? — Смотря под ноги, просит Шпагина. — Мне вот некуда идти пока. Я тут не успела. Даша вздёргивает брови. — А что предложишь? — Пошли по бульвару прогуляемся? — Чокнутая, — цедит, улыбаясь, Даша. Настя тоже улыбается, и это погружает Каплан как будто в анабиоз. Никогда прежде не хотелось так заткнуть рот, прикусив на корню все свои гадости. Но Даша гордая — Даша не покажет и не скажет, что оступилась. — Ты родственникам что-то послать хотела? — Нет. — Подружке? — Враки. — Другу? — Почти. — Парню, что ли? — скривившись, спрашивает Даша. — Да нет же… Наверное. Ну… — А! Руслану? Настя, видно, колеблется перед ответом: её выразительные глаза тускнеют в гамме. — Руслану. — Самостоятельно подтверждает Каплан и фыркает, обернувшись. В такое время ни один её «друг», к которому ведёт проторенная тропа колючками-мириадами мурашек, не спит, это цельная аксиома. Алишер опять что-то устраивает: ветер какой-то беспокойный. Даша хихикает. Гадалка нашлась… — Да. Ему. — А зачем именно почтой? Настя поднимает потупленный взгляд. Может, дрожащие пунктирные звёзды в радужке так настораживают Дашу, она точно не скажет — Шпагина понимается лишь на уровне интуиции. — Посылка, что неясного… — Руки-то пустые, — ловит её Добренко. — В кармане, — сердито подытоживает Настя. С неё довольно расспросов! — Давай в другой раз пересечёмся? Ну, погуляем… У Каплан глаз задёргался: сама заволокла и теперь настаивает, что вовсе этого не желала, мол, это так, потуга оскорбленного сокровенного чувства. Насте обиду некуда деть — в лапищи Каплан она свою крохотную слезу не уронит. — Ладно, — легко соглашается та. — Как хочешь. Догадки Даши подтверждаются. Настя плачет, но отвернувшись, спрятавшись, плачет в перчатки и так, присвистывая, отторгая созревшее Дашино сочувствие, отвергая её взаимное желание чуточку подсобить и подставить плечо. Чёрт с ней. — Пока, Настя. Шпагиной меж перерывами из вдохов-выдохов некогда ответить, она не очень-то готова вообще что-то пустить вслед, и ей глубочайше начхать на всё и всех, кто не в Ачинске сидит поневоле под именем Руслана Тушенцова. Как бы отреагировала Каплан — да наверняка посмеялась бы — на замечательные словечки на странице Тушенцова. Вернее, на своеобразный текстовый знак-стоп. Насте к нему в сообщения залезть теперь не получится: он ею повертел и бросил, как только прилипать настойчивее стала. Руслану дело до Юлика… Не до Насти, которая упала мигом во всепоглощающее никуда после рыцарского подвига десятиклассника, адресованного и не ей в доблесть, честь и сохранность. Но Насте хочется верить, что героем он останется для неё одной. А Руслан сидит, изнеможенный и вывернутый наизнанку, гибнущий от незнания, кем был и стал, напротив попивающего чай в обременяющем всезнании дядьки. И пока тот ему рекомендует вытереть пот со лба, объясняя, как устроены аквариумы районов и ничтожные состязания мелких рыбёшек вроде Руслана, десятиклассник заходится в истоме. Когда Настя очухивается от слёзной дремоты, Каплан не заметить и в радиусе ста метров. Наверное, это есть в дядиной персональной Конституции — встречать сбежавших племянников прямо на пороге, упёршись с укоризной в собственные скрещенные руки так, будто его боли в животе изрядно изнурили. — А где это ты мотался, Русик? Неужто слонялся по неполюбившемуся Ачинску? — Пауза, которой с остатком хватило на мысленное вынесение младшему приговора. — Я всегда знал, что это у вас семейное, — высказывает накипевшее дядя Миша. — И твой отец был таким, какой ты сейчас. То бишь, не уберёг себя от этих криминогенных ситуаций и крупно вляпался, будь здоров вляпался… — Он пальцем указкой дробит и волнует без того неспокойный квартирный воздух. Тушенцову бы кто дал ответ — почему челюсть дрожит, словно в ней сверлят миллиарды отверстий глубиной в Марианскую впадину. Он глядит на свои руки как на чужие, они до побеления сжаты в кулак, и бугры костяшек такие, будто их кто опалил жадно трёхзначными Цельсиями. — Чего вы напрямую не скажете? — Чего? — старший Тушенцов гадливо ухмыляется. — Сам догадайся — мозги-то на месте? Лучше будет, если я тебя настрою в направление правильного, а туда встанешь ты самолично. Для тебя будет такая крошечная победа. Не всё-то в жизни упущено, да, Русик? — Ощущение, что всё наоборот, — честно заявляет парень. — Почему? — Всё, что смог, испортил. И без того плохие отношения с мамой, например. Руслан чувствует, как шумливо и тревожно внутри созревает тяга выговориться. Но зубы стиснуты. Ни звука. Пейзаж реального подёргивается шторкой, обманывается, заворачиваясь в чёрную гнетущую виньетку. Руслан кашляет. Зычное эхо внутри черепной коробки. — Всё, что ли? — Да нет… — Так не молчи. Лучше ведь станет, ну? — Не могу. Как-то… Не получается. Дядя обращает к нему хищный взгляд. В глазах у Руслана мутное стекло и лазурная глупость, сожаления о которой принесли ему испещрённые припадками бессонные ночи. — Какая жалость, — бормочет старший. — Устал, наверное, может, спать? — Да, пожалуй… Спокойной ночи… — Куртку сними, — комментирует вдогонку дядя. — Так из-за чего вас тут целая банда? — не терпя ненужного ожидания, рявкает Эдуард. Он вскоре выпускает болтающегося над асфальтом Тимура из рук, и тот на четвереньках прокашливается, втягивая алчно воздух. — Тебе не сказали? — играя в невежду, удивляется Юра. Он выпячивает губу. — Во дела! Как можно, Сергеич? — Заткнулся бы, — рыкает глава Центра. Даня на его плече начинает очухиваться, в носу свербит, мокрые пряди льдом у висков. — Не взял в разумение самостоятельно сообщить? — Как мы заговорили! То-то, блять, кто научил твоих подгузников так болтать красноречиво. Когда дело доходит до поступков, у всех язык в жопе. Вася, нужно отдать ему должное, смиренно горячо выдыхает, держа напрягшегося Ярого за предплечье. — Что за кошки-мышки, я не понял? Мне кто-нибудь уже скажет, что случилось? А, Юр, разве мы так с тобой договаривались? Хованский сконфуженно пятится. — Я и Руслан завалили двоих с Адмиралки. Невыносимая, мертвящая, давящая тишина облегает пустынный двор. Она кладёт свою центнеровую голову каждому на макушку, пока там не собирается зиять свистящая дыра. Юра сглатывает. Ему похолодело. Около половины восьмого центр галактики постигает крах прямо здесь. Эдуард разражается громоподобным смехом. Мужчина смеётся так нелепо и истерично, что у районных рябит под ложечкой. В конце концов, утерев слёзы, Эдуард обращается к присутствующим: — Не сухарит, внатуре дело? — Он бьёт себя по коленке, гогоча громче прежнего. — Во даёте! Кха-ха-ха! Илья вопрошающим взглядом обводит Ильдара, но и он, заметно, ничего не понимает. Близнецы переглядываются. Эдуард утирает выступивший глянец слёз и зовёт ласково-сентенциозно: — Иди-ка сюда, родной, иди-иди… Сергеич, сначала взглянув в лицо побелевшему Дане, вверяет Кашина его собственному канувшему в пустопорожнее забвение мироощущению, и десятиклассник встречается, сделав шаг, с Эдурадом. Тот дружественно раскидывает руки. — Что же молчал?.. Даня, просветлев на миг, беззаветно ухмыляется, и древний бьёт ему под дых.