Они знали друг друга всего несколько дней. Ничтожно мало и бесконечно много. (с)
***
Её шея затекла, поясница ноет и Ракель многое бы отдала за возможность уснуть хотя бы на несколько минут. Но все надежды тщетны. Она ненавидит летать, по-детски боится, если уж быть до конца честной. И потому адреналин переполняет её кровь с момента приближения к аэропорту. Да и соседка через кресло, чьему раскатистому храпу позавидовали бы даже крупногабаритные мужчины, не помогает в создании необходимой для расслабления атмосферы. Мимоходом улыбнувшись молоденькой стюардессе, что понимающе косится в сторону её попутчицы, Ракель забирает принесённые по её просьбе наушники. После чего, скривившись, стягивает с ног лёгкие тенниски, прежде чем устроиться на кресле с ногами, пожертвовав приятной крепкой хваткой ремня безопасности на бёдрах. Вскидывает взгляд на небольшой экран, закреплённый в спинке кресла перед нею, и затыкает уши наушниками. Звонкая мелодия греческого Сиртаки, разливающаяся зарядом бодрости по венам, едва ли полностью заглушает звук храпа и она выводит ползунок громкости на максимум. За иллюминатором самолёта, прикрытым Ракель едва лишь это становится возможным, простираются бескрайние водные просторы. По всем официальным данным Мариви, Паула, Марта и Ракель Мурильо сейчас как раз должны быть посреди оных, завершая своё большое путешествие неспешным возвращением в Испанию на огромном белоснежном корабле, совершающем кругосветное плавание. Постепенно Ракель удаётся отвлечься от раздражающих факторов и вновь на первый план выходит беспокойство граничащее с раздражением. Это сумасшествие... Что она делает? Как далеко готова зайти? К чему вообще это всё, когда жизнь, казалось бы, только-только вошла в нормальное русло? Ей что, действительно настолько не хватает адреналина и прежних красок, что имела её неустроенная жизнь, чтобы рисковать столь долго выстраиваемым спокойствием обывательского существования? С тех пор как мимолётное упоминание Профессора вновь разбередило старые раны Ракель то и дело прогоняет все эти вопросы в голове. Думает дни и ночи напролёт. Порой с ожесточением. Порой со слезами, под воздействием сентиментальности. Порой как инспектор полиции, коим ранее являлась: отрешаясь от объекта предполагаемого преступления и буквально заставляя себя рассматривать ситуацию с профессиональным подходом и тщательностью. С разные точек зрения, с учётом воздействия различных обстоятельств. От этого его мотивы и намерения пусть и не становятся менее непростительными, но, хотя бы, куда более понятными. Как Серхио верно подметил: всего лишь человеческими. Но знает ли она всё о его истинных мотивах? Всё ли он рассказал ей? Ракель сомневается. Слишком удачно был подобран момент, слишком продуманный набор слов. Серхио, что о нём ни думай, всё-таки гениальный манипулятор. И любое событие может подать так, как ему выгодно будет в тот или иной момент. Вот только единственной его выгодой в данной ситуации, как ни крути, оказывается её жизнь. Её безопасность. Что одновременно злит и обескураживает, сбивает с толку. Особенно сейчас, когда разъедающая её изнутри боль стала привычной, тихой, затравлено спрятанной где-то в самой глубине. И рассудок, анализируя дни, проведённые Серхио в укрытии её дома, приходит в совершенно неоднозначным выводам. Она не может и не желает прощать его: ни за намерение навредить одному из самых дорогих ей людей, ни за ложь, ни за всю боль, с которой ей пришлось справляться в полном одиночестве. Но может ли тогда Ракель судить его, не разобравшись во всём толком? Должна ли? Она слишком далека от беспристрастности и объективности в любом вопросе, что затронет те события её жизни. Да и кто, по большому счёту, тогда должен бы вершить суд над нею, осознанно отдавшей некогда приказ выпустить пулю в ни в чём не повинного человека, котрого она по ошибке приняла за грабителя? И, даже будь он одним из них, чем это делало её выбор лучше? Чище? Лишь тем, что это не близкий ей человек?.. Как ни крути, но это тоже банальное убийство, противоречащее её принципам. Тоже "малая жертва" ради главного дела. А ведь её работа, как переговорщика, в первую очередь базировалась на принципе: никто не должен пострадать. Ни с одной из сторон. Нет, оба они куда как далеки от безгрешности и чистоты в вопросах морали. Ни ей быть судьей. Ракель не может лгать самой себе: за все эти годы это ни единственный преступный приказ, ни единственный выстрел, ни первая и ни последняя ошибка. Самолёт заметно встряхивает, когда они проходят небольшую зону турбулентности, и Ракель изо всех сил жмурится, вцепляясь руками в подлокотники кресла. Небольшой чёрный рюкзачок, что в начале полёта она по всем правилам положила под сидение перед собой, при очередном толчке умудряется расстегнуться. Паула, играясь, повредила один из замков в самый первый вечер их пребывания в Мумбаи. И теперь небольшие измятые по углам прямоугольные куски картона вываливаются на пару с надорванным конвертом прямиком на светлое ковровое покрытие. Отчего Ракель тут же забывает о своём страхе полётов и, воровато оглядевшись, поспешно поднимает их с пола, прежде вновь устроиться на сидение: на сей раз с ремнём безопасности затянутым на самый максимум. В последние месяцы, пока они обустраивали жизнь с нуля в Барселоне, все её дни были настолько заняты насущными делами и проблемами, что Ракель без труда удавалось ускользать от навязчивых мыслей об ограблении, перевернувшем их жизни, прячась в этих мелочах быта. Однако, сегодня, когда дом так тих и пустынен: Мариви, Марта и Паула , давая её необходимое уединение, отправились с самого утра в парк аттракционов и должны вернуться не раньше обеда. А из памяти всё не идёт вчерашний вечер, отравленный одним единственным словом "Профессор", руки сами собой тянутся к наполовину разобранным коробкам, временно заброшенным на верхнюю полку шкафа. Четыре помятые, частично чем-то залитые при переезде открытки, которые она так и не сдала как вещдоки, являются единственным материальным напоминанием о Серхио. Прежде она едва ли смогла бы заставить себя прикоснуться к ним, переполненная противоречивыми эмоциями. Однако, сегодня, спустя ровно год с момента завершения ограбления, которому нет и не будет равных; когда со всех экранов то и дело доносятся их имена да перетрясается грязное бельё как членов команды грабителей, так и отряда полиции, это кажется простым решением. Ровно до того момента, пока её зрачки ни расширяются, скрывая за собой радужку, едва лишь она замечает координаты на обратной сторону пустых карточек. Координаты, что, согласно данным Гугл-карт, ведут в какую-то неведомую на точку на острове ... Палаван. Ракель шумно выдыхает и прикрывает глаза, сама не замечая как в уголках глаз собираются крошечные прозрачные капли. Даже сейчас тот самый день, ознаменовавший начало конца паутине лжи, в которой она увязала всё глубже, по-прежнему слишком ярок в памяти. Сколько она знала Серхио? Не более дней десяти в общей сложности, подумать только. И ведь этого оказалось достаточно, чтобы в какой-то момент (боже, ещё в самом начале!) она согласилась отправиться с ним за океан, готовая увлечь вслед за собой мать и дочь. Без раздумий. Без излишних уверений или обещаний чего-либо, кроме всепоглощающей любви, что так отчётливо читалась в подёрнутых печалью глазах Серхио в каждый из моментов, когда они оставались один на один в тихом укрытии её спальни. Решение, которое никогда, даже в самые счастливые их времена, она не приняла бы с Альберто. Ракель удручённо качает головой и вновь проводит дрожащим пальцем по рисунку на обороте почтовых карточек. Теперь, абстрагировавшись от негатива настолько, насколько это вообще возможно в отношении предавшего тебя человека, ей, кажется, даже немного жаль осознавать, что всё, что случилось между ними, случилось лишь потому, что Ракель на тот момент не была собой. Самую малость... Жертва, лёгкая добыча, измученный инспектор, задёрганная бытовыми проблемами женщина не первой свежести - любой из ярлыков, избранных некогда прессой, отлично описывает её прежнее состояние, но вовсе не её суть. Так что, даже если забыть (как будто это вообще возможно!) хоть на мгновение о самом главном секрете, утаённом Серхио, она не видит ничего удивительного в том, что у них ничего не получилось. Ничего удивительного.. и, всё-таки, до глупого обидно - где-то в самой глубине души. Что было бы, повстречайся они при иных обстоятельствах? В иной момент? Куда бы это их привело? Привело бы?... Эти вопросы и ранее всплывали где-то на границе сознания, но Ракель никогда не позволяла им преодолеть выстроенный барьер. Однако сейчас, кажется, для этого самое время... Покорно пережив момент, как учит её терапевт, Ракель медленно утирает слёзы. Сгребает открытки и вновь забрасывает их в многострадальную коробку, водружаемую на самый верх. Вот только отделаться от мыслей, что с того вечера не идут из головы в любое время суток, далеко не так просто. После окончательного ухода Серхио из её жизни Ракель ещё долго не может подняться: сломленная, поруганная, словно выжженная изнутри, она ненавидит весь мир. Огрызается на него всё чаще без причины. Сосредотачивая всё хорошее, что ещё теплится внутри неё, на небольшом, самом близком своём окружении из трёх человек. И это не прихоть, не последствия очередной травмы, не болезненное проявление обиды оскорблённой женщины. Это просто необходимость, чтобы сделать то, что ей предстоит сделать, и не сломаться: первый отчаянный шаг по увитой тёрном, кривой и ухабистой дорожке ведущей назад к себе. Наверное, это единственное за что она могла бы искренне поблагодарить Профессора, доведись их путям когда-либо вновь пересечься. Убирая открытки назад в конверт и как можно глубже заталкивая их на дно рюкзака, прежде чем вручить его всегда готовой услужить стюардессе, тут же отправляющей ручную кладь на соответствующую полку, Ракель непроизвольно морщится. Неосознанным рефлекторным движением потирает длинный красный шрам, украшающий ключицу. Ракель не знает точно, что заставляет часть её коллег изменить своё мнение. Однако, с тех пор как власти примиряются с горькой истиной, что Профессор уже во второй раз ускользнул у них прямо из рук, ей всё реже, вопреки ожидаемому, доводится сталкиваться с чинимыми ими препятствиями на пути к опеке над Паулой. Ей позволяют выйти в отставку с минимально запятнанной репутацией. Да и то, что выплывает за переделы стен полицейских участков страны, дело скорее не их рук, а её собственных. Точнее слов весьма опрометчиво оброненных в запале во время того решающего первого интервью. Уничтожаются и признаются изначально недействительными документы Альберто, выданные Прието. Возобновляется беспрекословное соблюдение требований запретительного приказа. Думать о том, что причиной всему лишь материалы, доступ к которым благодаря Серхио имеет и она, Ракель не особо нравится. И, пусть борьбу за опеку всё же значительно осложняет тот факт, что большую часть времени прежде за ребёнком присматривала бабушка с подтверждённой болезнью Альцгеймера, хоть и на ранней стадии, у неё ещё есть шанс побороться. Официальные показания о навязчивых приставаниях со стороны учительницы и мамы одной из одноклассниц Паулы; неофициальные, но крайне полезные сведения Пилар о том к кому из прежних девушек-новобранцев следовало бы обратиться в первую очередь. И, как последний гвоздь в крышку гроба, со стороны человека, что больше ничем не намерен рисковать: тот вечер, когда Альберто привозит в дом Ракель Марту со всеми её жалкими пожитками... Адвокат семьи Мурильо не самый честный парень, однако он сделал себе имя на делах, подобных этому, ей это доподлинно известно. И потому Ракель предпочитает следовать его рекомендациям, даже если они противоречат её представлению о порядочности. Или противоречили, в прошлом. Изначально Альберто не собирается заходить, по горло сытый семьёй Мурильо и доставляемыми ими проблемами. Однако её провокация с упоминанием Профессора, имя которого что её бывший муж, что сама Ракель могут выдавить из себя лишь сквозь сжатые зубы, буквально вынуждает Альберто проявить собственную власть, по-хозяйски ступив на порог бывшего дома. От одного вида этой привычной холодной уверенности у Ракель начинают трястись руки. Как бывает каждый раз, когда он остаётся наедине с нею. Ожидание крика, пощечины, удара так плотно вошло в её плоть, что она уже не может этого контролировать. И, всё же, усилием воли напоминая себе о главной цели всего этого, Ракель не останавливается. Она, весьма успешная на своём профессиональном поприще, искусно подводит и провоцирует его. Прекрасно зная, что весь участок давно потешается и над Альберто, побитым хлипким на вид очкариком, и над теми неловкими вопросами, которыми забрасывал Ракель во время переговоров в палатке Профессор, и над слишком быстрым отступничеством от своих слов Прието. И нынешний укол с упоминанием отнюдь ни его превосходства и имитации оргазмов вызывает именно ту реакцию, что она и ожидает. Когда жёсткие пальцы привычно смыкаются на её горле, со всей силы впечатывая лопатками и затылком в стену, а ладонь выискивает грудь под одеждой, Ракель сжимается от ощущения боли и гадливости. На знание реакции Альберто строится вся её стратегия, и Ракель, не смотря на всё усиливающиеся дрожь и рвотные позывы, продолжает выводить его всё сильнее, загоняя страх как можно глубже внутрь себя. В этот раз всё иначе. И если Ракель не может - никогда не могла постоять за саму себя в этих токсичных отношениях, то за свою дочь готова пойти на что угодно. Она бросает ещё несколько резких раздражающих фраз и Альберто окончательно теряет голову. Хлёсткая пощёчина ожигает лицо и Ракель ощущает солоноватый привкус на разбитых губах. При толчке к стене острый край ключницы рассекает кожу на её ключице и она чувствует, как тёплая дорожка крови змеится вниз по руке. И вместе с этим ощущением из её тела уходит вся дрожь. Весь страх. Ведь она победила... А пока подсознание, стремящееся компенсировать ущерб, заменяет боль от жёсткой хватки изрыгающего грязные оскорбления Альберто на мягкое тепло крепкого захвата Серхио, сбивчиво шепчущего что-то успокаивающее прямо в ухо, прежде чем сознание покидает её тело в доме в Толедо. И каким-то образом это придаёт ей столь необходимую толику сил. Резко распахнув глаза Ракель подбирается и рывком отталкивает Альберто прочь, не смотря на разницу весовых групп. Кривая улыбка изводит губы. Используя мгновение передышки она отирает кровь с лица, прислушиваясь мимоходом к дробному стуку каблуков по лестнице. Мариви и Паула сегодня так удачно - кто бы мог подумать, задерживаются на праздновании дня рождения одной из лучших подруг последней. Но Марта всё слышит и не собирается более оставаться в стороне. Лицо Альберто, осознающего всю суть произошедшего, бледнеет от едва сдерживаемого гнева. Но её сестра уже у подножия лестницы и телефон, накрепко зажатый в кулаке, торопливо изрыгает типовые фразы представителя службы спасения... После же остаётся ввести в привычку лишь сущие мелочи, о которых ей пришлось забыть прежде. Именно те, что в сочетании друг с другом и многими иными факторами извне, и формируют нас на протяжении жизни. Откровенные короткие платья - когда хочется. Броский цвет помады на губах. Ночь, проведённая за простыми танцами - до самого рассвета, без страха за возможные последствия. Семейная поездка на выходных на природу с одной лишь палаткой и спальником. Недочитанные книги, позабытые блюда. Упор на собственном мнении по любому вопросу за пределами работы. Все те крохотные кусочки мозаики, что Альберто выбивал из неё день за днём. Самолёт, не смотря на все её переживания, приземляется весьма успешно. И Ракель, что покидает гостеприимный борт с рюкзачком да лёгким полупустым чемоданом наперевес, поспешно сходит с трапа. За время, проведённое с семьёй в поездке по Индии, она уже привыкла к изнуряющему южному солнцу и теперь не охает, как большинство её спутников. А, не теряя времени попусту, отправляется на поиски подходящего плавсредства, капитан которого не будет сильно придирчив к документам. Хоть они в честь уплаты старого долга и подделаны мошенником на пенсии на высшем уровне. На небольшом острове, к которому её приводят координаты, словно бы вытатуировавшиеся за эти дни на сетчатке глаз, она проводит в бесцельном блуждании несколько суток. Думая. Взвешивая. Вспоминая... Спустя так много месяцев с момента их прощания Ракель была бы рада оказаться не в силах с точностью до каждой чёрточки воспроизвести в памяти очертания его лица. Но это всегда не так. Стоит лишь закрыть глаза, как до физической боли чётко вспоминается его улыбка и растрёпанные вихры, морщинки, собирающиеся в уголках глаз, когда он смеётся. Особенно ценные, ведь Серхио делает это так редко. Забавная привычка поправлять очки и старые, видавшие виды, часы на запястье, что Серхио лелеет, будто зеницу ока. Его ласки и взгляды, лишающие слов и всяческого желания хоть на что-то из его предложений ответить нет. Если быть до конца честной, то Ракель толком сама не знает, что делает на этом острове, приютившем её в конце этой спонтанной поездки. Ожидает ли найти его здесь? Хочет ли этого? Чего ждёт от этой самой встречи? Она отчего-то с каждым днём всё сильнее уверяется в том, что вопреки логике, Серхио находится где-то здесь. И у неё масса предположений почему. Но ещё больше сомнений. Во второй раз доверие уже идёт не из сердца, оно даруется лишь разумом. Во второй раз его нужно заслужить. И, хоть Ракель чувствует, что её вопросы при встрече будут жестоки, она должна выяснить всё для себя в этой истории. Но.. для чего? Чтобы попросту закрыть гештальт и двигаться дальше? Или, быть может, сделать шаг назад, чтобы получше рассмотреть чуть было не оставленное за горизонтом? Нет однозначного ответа. И всё же Ракель настойчиво уверяет себя, что вовсе не думает о любви - она дорого обходится, а ненависть и того дороже. Вообще о чувствах. Лишь о полной правде, что он ей задолжал. Сейчас, вероятно, самое подходящее для этого время: разыщи она координаты на открытках сразу и те тёмные чувства, что преобладали в ней, разрастаясь день ото дня даже при работе с психологом, оказались бы губительны для них обоих. Сейчас, прожив дыша полной грудью столь необходимое для исцеления время, она готова ко взгляду на правду и с его стороны. К её принятию - какой бы та ни оказалась. И, хоть Ракель по-прежнему слишком критично относится к тому, что у них могло бы что-то получиться при любом раскладе, сейчас она хотя бы готова слушать. И хочет слышать. Найроби смотрит на него не мигая, крайне выразительно при этом приподняв брови. Чем-то схоже с тем, как смотрела на него Манила, прежде чем они тихо выскользнули из дома Ракель, скрытые разномастной толпой журналистов. После чего, закончив смену пластыря на плече, протискивается в узкое пространство между его левым боком и переборкой. Так, что Серхио вынужден чуть отодвинуться, чтобы дать ей больше места. Но не чувствует при этом и доли того дискомфорта, который испытывал прежде. Волны гулко ударяются о борт и какое-то время тишину каюты нарушает лишь их ритмичный рокот да тихое дыхание пары человек. - Ты идиот, Проф. Ты же знаешь это? Ему уютно в обществе Найроби. Спокойно. Так, как, наверное, никогда не было и не будет в обществе никого из прочих членов команды. Их импровизированной семьи. Она не имеет привычки судить или насмехаться над услышанным, хоть и не побоится высказать своё личное мнение применимо к ситуации. И лучше всех, что когда-либо встречался в его жизни, умеет слушать. Потому, услышав вердикт, задумчиво оброненный в тишине, он лишь тягостно выдыхает. Эта характеристика в отношении самого себя приходит Серхио на ум всё чаще и чаще. В полумраке каюты он скорее чувствует, чем видит, как Найроби медленно поворачивает к нему лицо. – До неё у тебя было много женщин, которых ты действительно любил? - Ни одной. - И ты всё равно... Чёрт! Тогда ты идиот в квадрате! После всего этого идиотизма ты хоть оставил ей какое-то послания? Хоть крошечную записку? - Конечно же нет, это лишь усугубило бы ситуацию. - Кошмар! Да чем же, скажи мне?! Она что, подвергла бы себя риску, отправившись тебя искать, едва лишь приоткрыла бы любовное послание? - Ну... - Не ну, а точно! Но не сразу - ведь она тоже умная. И это я тебе как женщина говорю. И тогда, при таком раскладе, в этом не было бы ничего плохого. Уж точно не хуже, чем есть теперь, когда она думает, что человека, которого она настолько сильно любит, что дважды готова была рискнуть всем, от убийства её матери остановил только чёртов план! - Найроби! - Серхио морщится под этим искренне возмущённым взглядом, но всё-таки продолжает, хоть и без особой уверенности. - Я сделал то, что должен был. Теперь она меня ненавидит и сможет двигаться с этим дальше. Это то, что я называю к лучшему. - Боже, тогда ты просто... идиот в кубе, Проф! Она и сейчас отправится за тобой, дай только срок. Вот только руководствуясь какими мотивами?.. До чего же вы глупые существа, мужчины. Вы ведь даже и близко не представляете насколько мы сложные сложные существа, не так ли?... - Н-нет. Не думаю. В печальной тишине они проводят несколько минут, думая разом об одном и том же человеке, хоть и весьма по разному. - Так ты думаешь, что если бы.. Инспектор могла, то разыскала бы меня? - Да даже если бы не могла, то точно сделала бы это. Поверь, нет ничего целеустремлённее на этом голубом шарике, чем раненный слон или обиженная женщина. Так что, на твоём месте, я не теряла бы времени зря и начала бы продумывать свои извинения на момент, когда вы снова столкнётесь нос к носу, уже сейчас. И только посмей в этот раз хоть что-то напортачить с... Язык не поворачивается звать её Инспектором после всего произошедшего, сюр какой-то. Пусть будет... Лиссабон! Интересный такой городок. Неоднозначный. Один из немногих, что я за свою жизнь повидала. Хмыкнув удачности своей придумки Найроби ободряюще бодает его в плечо, прежде чем подняться и направиться в свою каюту. - Давай, Профессор. Ты хороший и умный парень. Так вспомни об этом и исправляй ситуацию. Я в тебя верю! Теперь, окружённый лишь морем, железом и тишиной, он наконец и вправду может сосредоточиться на деле. На их дальнейшем выживании, хоть горечь от разочарования в команде, которая развалила весь идеальный план похлеще, чем его собственная осечка с инспектором, и не оставляет Серхио до конца. Может даже абстрагировано, едва ли не отрешённо, думать о Ракель. Кропотливо строить планы: так, как только он умеет это делать, чтобы минимизировать тот вред, что уже он умудрился нанести. И Агата едва ли не единственная, кто в этом поддерживает его. Хотя Серхио мало волнует мнение прочих - в этом он мало изменился. И всё же это протягивает между ними ещё одну ниточку, укрепляющую духовную близость. После потери Андреса и Ракель ему это действительно нужно, хоть Серхио и не признает этого даже под пытками. Найроби же это в целом мало беспокоит. Подобное отношение к ней отнюдь не худшее за жизнь. Настойчиво, упрямо, она следует за ним тенью, день за днём вникая в суть будущего разделения и необходимости всех мер безопасности с той же вдумчивостью, как прежде это делал Андреас. Понимающе реагирует на редкие срывы Профессора, едва покрываемые скупыми извинениями. В конце концов, что большее может дать человек человеку, чем крошечную толику своего тепла и поддержки в нужный час? Она знает об этом не по наслышке. Быть одиноким просто, когда ты не влюблен. Быть одиноким легко в сумраке печали, болезни, боли утраты. Однако это невыносимо, до физической невозможности, когда разбивая опутывающий коконом мрак, нечто прекрасное растёт и ширится в сердце день за днём - не смотря на все запреты рассудка. Особенно в первый раз. И об этом Агата также подспудно догадывается в их долгом монотонном путешествии. Позднее, обосновавшись, наконец, на острове в моменты преобладания чувств и сентиментальности Серхио частенько садится за синтезатор. Он приобретает его едва ли ни сразу по прибытии на Палаван. Лишь бы иметь возможность подстегнуть память, каждый раз услужливо воскрешающую при звуках музыки тот самый момент, когда лицо Ракель озаряет не боль, а мягкий внутренний свет, пока его пальцы парят над клавишами в знакомой мелодии. Он одна из немногих вещей, что перемещается вместе с ним от дома к дому, хотя у Серхио и нет привычки привязываться к чему-либо материальному. Весь его скарб, не считая бытовых мелочей: отцовский часы, потрёпанная папка с планом второго ограбления да пара фото. Небольшой полароидный снимок Ракель, который он стыдливо хранит у сердца на пару с карточкой из дела Андреаса, как некогда свой старый потрёпанный снимок с отцом. В остальном же проживаемые им дни серы, просты и однообразны - мало чем отличаются от жизни до ограбления. Управляемой куда больше разумом, нежели чувствами. За исключением, разве что, денежных пожертвований, что Серхио согласно собственному плану совершает с завидным постоянством. И это кажется вполне достаточным - приемлемым. Пока Манила, в нарушение всех писанных инструкций, не рассекает вязкое однообразие его будней одним единственным звонком. Ракель посещает местный рынок ни в первый раз за эти дни. Однако сегодня впервые минует его с чётким планом. Отмахиваясь от надоедливых насекомых и практически не отрывая взгляда от построенного маршрута на экране телефона проходит километр за километром под снижающимся к горизонту солнцем. Пока не упирается в прекрасную резную беседку перед храмом, возвышающимся над океаном и соседствующим с небольшим открытым баром для измождённых тропической жарой туристов. С каждым шагом, приближающим её к цели, сердце в груди непроизвольно начинает биться всё сильнее, хотя Ракель не чувствует изнеможения или усталости. Одно лишь волнение, которого так и не смогла испытать за последние пол года ни на одном из своих вымученных свиданий, и которое так не хочет признавать теперь. Когда её телефон, порождая тихие проклятия на губах, подаёт сигнал о критически низком уровне зарядки, кажется, что проще всего сейчас было бы вернуться в отель. Отступить. Ведь это же логично - просто прийти сюда завтра и продолжить поиски с того, на чём остановилась? Это разумно. Это безопасно - ведь солнце всё ниже клонится к горизонту. Да и раздражающее волнение, быть может, наконец поутихнет. Вот только вместо этого Ракель, стараясь в этот момент как можно меньше думать о мотивации собственных поступков, пристаёт с вопросом о зарядке к бармену, что явно не понимает ни единого её слова. Чего, кажется, более чем достаточно, чтобы наконец сдаться в этой попытке. Пока слева от неё ни раздаётся такой до боли знакомый голос, вынуждая подкоситься сбитые за время долгой ходьбы ноги: - Возьми мою. Если нужно. И всё в миг сужается до этого этого голоса. До непривычной светлой одежды, подобранной не на отвяжись, как обычно, а со вкусом. До знакомых блестящих крупными стёклами очков, не скрывающих глаз, да бликующих старых часов на запястье. До пальцев пианиста, будто сведённых судорогой, что в сверхчеловеческой попытке побороть дрожь отчаянно стискивают друг друга.