В тишине старой хрущевки слышен звук проворачиваемого в замочной скважине ключа. Уже через пару минут начинается беспокойная возня на пороге и вглубь квартиры вваливаются пятеро человек – это ОПГ «Алюминиевые штаны» вместе с главарем.
Банда шумно обсуждает недавно завершившееся дело, с молниеносной быстротой квартиру наполняет громкий смех и мужские голоса. Веселятся все за исключением одного. Тончик заходит последним, стягивает с ног промокшие кроссовки, не май месяц уже, на улице поздняя осень, вот-вот декабрь вступит в свои права, ставит биту в проем между стеной и шкафом, а затем, раздраженно зыркнув на себя в зеркало, плетется вслед за остальными.
Рассеченная бровь по-прежнему кровит, парень смахивает несколько выступивших капель рукавом олимпийки. На ярко-голубой ткани остаются красные следы. Обычно после хорошей драки он чувствует воодушевление и прилив сил, но только не сейчас, когда от серости за окном хочется удавиться. Кажется, что каждый новый день – замкнутый круг с одинаково пасмурным небом, чавкающей грязью под ногами и пузатым телевизором, идущим едва заметной рябью, с экрана которого мудаки в костюмах рассказывают, как совсем скоро все будут охуенно жить в этой прекрасной, летящей в пропасть стране.
Однотипные серые панельки с пестрым тряпьем на полуразвалившихся балконах вселяют какую-то невообразимую тоску. При взгляде на черный дым, клубами валящий из ржавых заводских труб, невольно возникают мысли о том, что ему до гробовой доски изо дня в день придется наблюдать эту осточертевшую картину. Тончик никогда не был меланхоликом, но в нынешних обстоятельствах закрывать глаза на весь пиздец, происходящий вокруг, просто не получается.
Главарь был определенно не в духе, все это понимали. Неизвестно правда, в какой момент его настроение настолько ухудшилось, может быть, когда они всей сворой проводили время на рынке, или, когда кружили по району на видавшей виды «девятке», но факт оставался фактом – если не хочешь получить пиздюлей, к Тончику сегодня лучше не подходи.
ОПГ собирается на кухне, за столом, предусмотрительно открыв окно, чтобы пространство не провоняло едким сигаретным дымом. Полумрак комнаты разбавляет только одиноко висящая под потолком лампочка, теплого света которой едва ли хватает, чтобы прогнать обратно на улицу тревожное, скребущее изнутри чувство безысходности.
Алюминиевый падает на свое излюбленное место во главе стола, табуретка жалобно скрипит под его весом. Пацаны начинают суетиться, поочередно доставая из холодильника несколько двухлитровых бутылок пива и небогатую закуску. Он сверлит нечитаемым взглядом одну единственную точку перед собой и, достав из кармана перочинный ножик, задумчиво крутит его в руках – привычка, появившаяся едва ли не с рождения. Во всяком случае, Тончик не помнил то время, когда у него все еще было нормально.
События этого бесконечно долгого дня никак не хотят отпускать, мысли путаются в голове, кольцом сдавливая виски, единственный шанс избавиться от них – надраться так, чтоб завтра ничего не помнить, но этот козырь в рукаве Тончик прибережет до лучшего момента, а пока он мысленно раз за разом возвращается в ту злополучную палатку, которую им сегодня пришлось посетить.
Все начиналось вполне обычно, банда совершала еженедельный обход своих точек на рынке, Тончик по мелочи собирал лавэ с челноков, пацаны ошивались рядом с целью устрашения и без того запуганных, побитых жизнью горожан. Стандартная, так сказать, ставшая обыденной практика. День уже клонился к вечеру, на небе сгущались тучи, вот-вот должен был закапать противный осенний дождь. ОПГ подошли к последней, одной из самых прибыльных палаток, находящейся у входа, где народ бывал чаще всего. Сегодня на нее у главаря были большие планы.
Едва окинув беглым взглядом хозяина точки, лидер «Алюминиевых штанов» сразу почуял что-то неладное. Седовласый мужичок средних лет, одетый в коричневую кожаную куртку не по размеру, глядел как-то слишком уж затравленно. Тончик любил считывать страх в глазах окружающих, его должны уважать, должны бояться, но в тот момент внутри неприятно царапнуло дурное предчувствие. Под конец дня ему стоило ожидать подляны.
Спустя пару минут выяснилось, что страх мужика был вовсе не беспричинным. Тот, побелев от ужаса, когда ребята Тончика достали из-за спин биты, наконец признался, что лавэ «штанам» больше отстегивать не будет, потому что теперь его крышует цыганское ОПГ.
Первые пару секунд Тончик думал, что ему послышалось, потом тупая злость заволокла разум, и он больше ничего не соображал. Бил безжалостно, нанося удары куда придется, даже истошные вопли мужика о том, что он один обеспечивает семью, что в случае неповиновения цыганский баро обещал спалить его палатку к чертовой матери, не останавливали парня, а, наоборот, сильнее разжигали в груди всепоглощающую ярость.
Остановился только тогда, когда лицо челнока превратилось в кровавую мешанину. Дальше все было, как в тумане, – обчистили кассу, прыгнули в «девятку», от нехуй делать нарезали круги по району и вот теперь, когда на улице совсем стемнело, вернулись домой.
Между Катамарановскими группировками существовало одно негласное правило: ни под каким предлогом нельзя отжимать чужие точки. Даже если они прибыльные. Даже если очень хочется. Нельзя. Центральный городской рынок был разделен на несколько территорий, каждая из которых принадлежала определенной ОПГ.
Перейдя всякие границы дозволенного, лидер «Серебряных шорт» буквально нанес банде Тончика удар ниже пояса. Оставить такой поступок безнаказанным означало бы потерять непосильным трудом добытое уважение городских структур, потому что под братвой ходила даже милиция. Нанести ответку – все равно что развязать войну, а подставить под пули себя и своих пацанов как-то не входило в планы Алюминиевого.
Он оказался в западне, на чаше весов находилась пацанская честь и авторитет, проблема требовала скорейшего разрешения, а мысли как назло занимало совсем другое.
Лошало. Сукин сын, при воспоминании о котором внутри все вскипало с такой силой, что невольно сжимались кулаки в нестерпимом желании расквасить тому ебальник. Потому что больше не осталось сил, потому что Тончик устал бороться сам с собой, выворачивать внутренности наизнанку в попытке вырвать с корнем это мерзкое, претящее всему его существу чувство.
Он ведь до мелочей помнил тот день, когда впервые засмотрелся на Лало дольше обычного. Дьявольское болото темно-зеленых глаз засосало с такой силой, что парень надолго потерял рассудок и очнулся только тогда, когда было уже слишком поздно. Влюбился, как в первый раз, как никогда до этого. Да в кого? В мужика, в конкурента, в бандита! Даже в голове озвучить стыдно, не то что кому-то признаться.
Это стало точкой невозврата. Сколько мучительных дней Тончик провел в состоянии, граничащем между агонией и лютой самоненавистью, сколько раз ему хотелось проблеваться от мысли, что он может испытывать к Лошало не только дружеские чувства. Да тут с самого начала даже о дружбе речи не шло, они враги, ими были, ими и останутся. Но почему тогда всякий раз возникающий в голове образ цыгана, кривящего губы в надменной ухмылке, вызывает внутри такой силы взрыв, что Тончик потом еще долгое время собирает себя по кусочкам на обломках своего прежнего мира.
Что только не перепробовал парень, чтобы искоренить цыгана из сердца. Только-только ему с трудом удавалось выкинуть из головы мелодичный перезвон золотых браслетов, неизменно покоившихся на тонких запястьях Лошало, как очередная вынужденная встреча местных главарей прахом под ноги рассыпала все его успехи.
Их бесконечные игры в гляделки во время переговоров, словно струны, натягивали изрядно потрепанные нервы. К концу вечера Тончик, не выдержав искрящего между ними напряжения, вскакивал и пулей вылетал из Канарейки, а потом скуривал на ступеньках едва ли не всю пачку разом. Лало на это только усмехался и ехидно стрелял глазами парню в спину, но предпочитал все также держать дистанцию, прекрасно зная, чем это может для них обернуться.
Спустя какое-то время Тончик все же с горем пополам принял свои чувства. Принял, но решил ничего с ними не делать, просто ждать, когда они пройдут, когда блядский цыган выпустит его нутро из своей цепкой хватки, когда к нему вновь вернется трезвый рассудок.
План с треском провалился, прошло уже достаточно времени, но Алюминиевого все никак не отпускало, наоборот, Лошало, как заправский палач, только сильнее затягивал петлю на его шее. Одним лишь взглядом, мельком оброненным словом лидер «Серебряных шорт» мог сделать так, чтоб Тончика скрутило, словно от пропущенного удара в грудь, когда солнечное сплетение заходится такой болью, что невозможно сделать следующий вдох.
Каждая новая встреча – цыганская пляска на острие ножа, граница настолько тонка, что переступив ее, мгновенно свалишься в пропасть, из которой никогда не выбраться. Все материальное, власть, деньги, влияние можно с легкостью потерять по щелчку пальцев, всего лишь неосторожно заигравшись.
Спокойствие, даже такое хрупкое, не может длиться вечно, поэтому однажды, когда Тончик каким-то загадочным образом оказался один, без своей свиты, в таборе Лало, произошло непоправимое – они чуть не переступили черту. Непреодолимая тяга к Лошало достигла своей наивысшей точки, парень заживо сгорал от желания просто увидеться, будто цыган на самом деле его к себе приворожил.
Из всей этой ситуации Алюминиевый помнил только, как стоял посреди увешанной коврами комнаты, в кальянном мареве, в полумраке, и смотрел. Смотрел Лошало прямо в глаза, боясь хоть на секунду отвести взгляд от темно-зеленых омутов, навсегда потопивших его в своей глубине, и в эту минуту отчетливо понимал, еще шаг – и он погиб окончательно.
Без слов, по одному взгляду все было понятно, по осторожным, неторопливым жестам цыганского баро, потерявшего к тому моменту всю свою деланную спесь. Лало подошел к парню вплотную и, не разрывая зрительного контакта, невесомо коснулся кончиками пальцев его запястья. Скользнул вверх, самую малость задирая рукав олимпийки. В этом невинном жесте не было никакого подтекста, Лошало выглядел максимально открыто и растерянно, таким образом он словно спрашивал, что им теперь со всем этим делать.
Тончик, очнувшись от сладкого наваждения, мгновенно отдернул руку. Место прикосновения горело огнем, как будто парой секунд ранее до него дотронулись не нежные пальцы цыгана, а облизнули языки пламени. Дальше лидер «штанов» повел себя, как конченный ублюдок. Испугавшись чужих молчаливых откровений, он вспылил, грубо оттолкнул Лошало, так что тот, потеряв равновесие, чуть не свалился с ног, а затем выплюнул в его сторону столько ядовитой желчи, сколько за всю свою жизнь не произносил. Самому мерзко от того, что говорил в этот момент.
И, выходит, Тончик справедливо за все поплатился. Следовало ожидать, что Серебряный не оставит без внимания нанесенное ему оскорбление. На душе погано не только из-за испорченных деловых отношений, но и из-за собственного отвратительного поведения. Он поступил, как последний трус, – просто бежал с поля боя. Он не имел право так поступать с Лало, но страх, что их кто-нибудь мог увидеть вместе в самой неподходящей ситуации, взял верх над безумным желанием закончить начатое. Если бы Тончик позволил себе еще секунду наедине с цыганским баро, дальше остановиться было бы уже невозможно.
Потеря прибыльной точки саднит словно выдранный зуб, но с этой болью жить можно, чего не скажешь про боль от осознания, что даже то хрупкое нечто, происходившее между ними, он умудрился проебать.
Отныне Тончик навечно заперт в клетке из им же созданных обстоятельств, где тупая влюбленность в главаря конкурирующей банды стягивает внутренности узлом, перекрывая доступ кислорода в легкие, и больше нет возможности прекратить свои мучения, снова приблизившись к Лошало на безопасное расстояние. Тот теперь ни за что не позволит просто быть рядом, а скорее грохнет его из праведной мести своими же руками, и даже не вспомнит, что, в общем-то, первый заварил эту кашу.
Из безрадостных размышлений о проблемах Тончика вырывает чей-то громкий голос, раздавшийся у самого уха. Он пару раз крепко жмурит глаза, силясь вернуться в реальность, и только потом замечает возле себя одного из членов банды. Уже успевший захмелеть Паша улыбается и с усмешкой повторяет свой вопрос:
– Бля, Толь, хули кислый такой? Че, грустного словил?
Остальные «штаны», оторвавшись от дел, со стороны наблюдают за реакцией лидера, мысленно окрестив Пашку самоубийцей. Тончик же, напротив, собственного раздражения не выдает, а только меланхолично вздыхает, снова вперив взгляд в одну точку.
– Отъебись.
Некрасиво так с пацанами обращаться, Тончик в курсе, но ничего с собой поделать не может. Хочется, как на духу, выпалить все свои переживания, но ведь знает – ребята не поймут. Раньше он был душой компании, самые лучшие их приключения под градусом начинались с подачки Алюминиевого, а теперь он словно превратился в собственную тень, в зеркале отражение то же, да только жизненная энергия тело почему-то покинула. И во всем этом виноват чертов цыган. Круг замкнулся, мысли снова вернулись к Лошало.
Дал бы вам огня, да отсырели спички.
– Ну-ка, братки, пораскиньте мозгами, как нам главаря от депры спасти, – не унимался Паша, обращаясь ко всем членам банды. На маленькой кухне столпилось пять человек, многие из которых уже успели пропустить по несколько кружек пива и им, в общем-то, было даже неплохо без прямого участия в беседе лидера ОПГ.
– Короче, есть одна тема, можно достать веществ… – Спустя какое-то время первым подал голос Ярик и, оторвав телефонную трубку от уха, прибавил: – Интересных. Мне друган один предлагал недавно, мол по старой дружбе толкну по скидке, я поначалу отказался, но контакты-то остались. Если хотите, могу набрать.
Пацаны вмиг оживились и одобрительно закивали, день действительно выдался тяжелым, каждому хотелось немного расслабиться. Ярик, решив, что вопрос почти улажен и осталось только дожать главаря, резво спрыгнул с подоконника, затем, схватив стул, через долю секунды плюхнулся на него перед Тончиком. Последний, в свою очередь, вздернул вверх голову и, обращаясь ко всей банде, гневно произнес:
– Ле-е-е, вы че совсем охуели?! Сначала мы дурью балуемся, а потом в падике винтом ставиться начнем, так что ли?
– Толь, да падажжи…
– Нет, я сказал!
– Да ладно тебе, не преувеличивай, – в разговор снова включается Паша. – От одного раза ничего не будет, зато, может быть, ты повеселеешь. Я тебя в последнее время совсем не узнаю, хмурый вечно ходишь, спросить ничего нельзя – срываешься. Ты если сам наркоту пробовать не планируешь, так хоть пацанам вечер не порть. Или ты сдулся?
– Кто сдулся? Я сдулся?! Базар фильтруй! – Тончик заводится с пол-оборота, вскакивает со своего места, чуть не свалив табуретку, на которой сидел, и хватает Пашу за полы олимпийки, натянув цветастую ткань на груди.
Ему нужно куда-то выплеснуть кипящую внутри злость, хотя умом парень понимает, что виновник всех его бед вовсе не Пашка. Еще немного и нервы сдадут окончательно. Тончик безмерно устал, ему хочется хотя бы на время избавиться от навязчивых мыслей, которые, описав круг, неизменно возвращаются к Лошало, хочется выкинуть того из башки, а лучше из сердца, навеки забыв его имя.
Рациональная часть Алюминиевого буквально кричит о неправильности происходящего, в конце концов, у него есть принципы. Ступая на криминальную дорожку, он обещал себе иметь четкие границы и ни при каких обстоятельствах их не переступать, однако сейчас весь его привычный мир на глазах рушится, почва уходит из-под ног, а держаться за жизненные ориентиры с каждым днем становится все сложнее и сложнее.
Он обещал себе не убивать невинных людей, обещал не пробовать наркотики, но груз проблем в последнее время настолько придавливает парня к земле своей тяжестью, что внутри настойчиво бьется желание переступить черту дозволенного.
Ему ведь хочется до ужаса банального – чтоб перестало болезненно тянуть под ребрами при упоминании цыганского баро. Если б можно было, как в детстве, спрятаться от трудностей, просто закрыв ладонями глаза, Тончик, наверное, так бы и сделал.
Надежда, что наркотики принесут заветное освобождение, в тысячу раз сильнее здравого смысла, поэтому, когда Ярик еще раз повторяет свое предложение, Тончик нехотя кивает головой, а затем хватает со стола пачку сигарет и с небывалой скоростью несется на балкон, словно пытаясь откреститься от собою же принятого решения.
– Ты уверен? – вопрос прилетает прям в спину, словно выстрел, окончательно сбивая с толку и без того потерянного Тончика. Он оборачивается в дверях, окинув беглым взглядом свою банду, те смотрят на него с благодарностью и уважением, от этого становится еще хуже.
– Ладно, хуй с ним, пошло все в пизду, сколько можно, блять?! – Со стороны кажется, что Тончик скорее пытается убедить самого себя, нежели пацанов, в правильности всего происходящего.
– Так че, я братку звоню?
– Мне до пизды совершенно! – в порыве гнева кричит с балкона лидер «штанов» и дрожащими пальцами достает из пачки сигарету, сразу же глубоко затягиваясь, чтобы успокоить нервы.
***
Спустя час Тончик уже сидел на скрипучем стуле и крутил в руках добытый Яриком косяк. Шершавая бумага под пальцами не давала покоя его воспаленному разуму, парень уже несколько раз подносил самокрутку к губам, но все никак не решался сделать первый шаг в бессознательную пропасть.
На душе было так паршиво, что Алюминиевый готов был пойти буквально на все лишь бы забыться, потеряться между длинными коридорами собственного подсознания, навеки оставив там собственную личность. Да и цыгана выбросить из башки хотелось страшно, любое с ним связанное воспоминание сейчас отдавалось режущей болью где-то у солнечного сплетения, а в руках парень держал такое необходимое ему обезболивающее, но все равно стремался. Черт его знает, какие фокусы может выкинуть мозг, если убрать все сдерживающие барьеры.
Наконец, собравшись с силами, Тончик схватил со стола зажигалку и, обхватив губами косяк, чиркнул колесиком около лица. Кончик самокрутки на мгновение оказался в объятьях огня, едва уловимым звучанием затрещала бумага, парень глубоко затянулся, медленно выпуская дым в пространство комнаты.
Легкие тут же зашлись тянущей болью, и парень хрипло закашлялся, в нос ударил едкий запах курева. Алюминиевый откинулся на спинку стула и сделал следующую затяжку, мышцы расслабились, сознание помутнело.
Мысли словно заволокло вязкой, тягучей жижей, он вдруг почувствовал, как по ногам пронесся сквозняк, дрожащие пальцы чуть не выронили самокрутку, а по спине ледяной крошкой расползлись мурашки. Кажется, спустя пару затяжек наркотик в крови начал свое действие.
Осознание того, что он оказался по ту сторону границы дозволенного, подстегивало к более решительным действиям. Все, что недавно заполняло мысли, вдруг потеряло свой вес, стало таким неважным, что парню от облегчения захотелось расплакаться. Но вопреки желаниям он взял себя в руки, сделал последнюю глубокую затяжку и отправил окурок в пепельницу.
Из открытого окна в квартиру периодически врывались порывы холодного ветра, из-за чего лампочка под потолком начинала качаться, отбрасывая на стены пляшущие тени. У Тончика от грязного желтого света закружилась голова, он закрыл глаза и крепко зажмурил их в попытке избавиться от наваждения, но все стало только хуже. Несмотря на гуляющую по комнате прохладу, парню было душно, воздух заканчивался. Тело обдало волной жара, и он, потянув вниз молнию, расстегнул олимпийку.
На столе помимо пепельницы валялось еще несколько недокуренных косяков, до которых пока у остальных членов банды не дошли руки. Ярик превзошел все самые смелые ожидания Алюминиевого, достав помимо травы еще каких-то разноцветных таблеток, мгновенно приковывавших к себе взгляд. Тончик, недолго думая, решился довести дело до конца, все равно терять уже нечего. Больше нет рамок, границы стерты, ему плевать какую дрянь в себя засовывать, лишь бы та помогла больше не возвращаться мыслями к цыганскому баро.
Тончик, подцепив двумя пальцами небольшой пакетик с веществами, выудил оттуда одну таблетку и, стараясь не думать о том, что он сейчас делает, закинул ее под язык. Пацаны в это время были заняты настройкой магнитофона, потому что угашенному Пашке резко приспичило послушать душевное музло, и не заметили, как главарь медленно поднялся с места и нетвердой походкой направился в сторону гостиной. Сегодня он явно лишний в компании своих парней, а портить им настроение кислой рожей – как-то не по-пацански.
***
Тончик бредет по коридору, цепляясь за стены ослабевшими пальцами. Ноги не слушаются, и все, на что его хватает – это, не включая свет, упасть в мягкое кресло и откинуть назад голову, судорожно втягивая носом воздух. Дверь на балкон открыта, ледяной ветер обдает лицо прохладой, но по лбу все равно струится пот. Его кошмарит ужасно, закидываться после травы таблеткой было не лучшим решением. Руки дрожат, парень сжимает ими подлокотники до побелевших костяшек и пытается выровнять дыхание. Ничего не выходит, становится страшно, никогда еще он так сильно не терял контроль над собственным телом.
Алюминиевый надеялся, что под наркотой осточертевшая влюбленность отпустит его, позволит почувствовать себя свободным, независимым от чужих магических чар, но та, словно железными тисками, сильнее прежнего сдавила его сердце.
В голове снова возник образ Лошало, Тончик резко тряхнул головой, силясь прогнать непрошенное воспоминание. С момента их последней встречи прошло уже много времени, но он по-прежнему до мелочей помнил
то прикосновение. Лало способен одним невинным жестом разжечь в нем небывалый пожар вожделения, который даже в обычном состоянии невозможно контролировать, стоит ли говорить про помутненное наркотиками сознание. Спустя пару секунд парень замечает, что до покраснения расчесал собственное запястье.
Тончик хватается за реальность, как за спасательный круг, цепляется глазами за отбрасываемую из кухни полоску света, сверлит взглядом пол и умоляет себя просто не думать. Не думать о блядском цыгане, его голосе, тонких запястьях, темно-зеленых глазах, выбивающей почву из-под ног улыбке.
Он ведь раньше совсем берегов не видел, свое место в городе зубами выгрызал, любого стереть в порошок мог, да только теперь слаб стал до невозможности. Это Лало его таким сделал. Тончик хочет цыгана ненавидеть, хочет кулаками выбить из того всю женоподобную спесь, но не может, рука не поднимается, а все потому что любит. Остается одна лишь злость. На себя, за то, что сделать с этим ничего не может, на Лало, за то, что тот его изводит, последних сил лишая, на обстоятельства, которые никогда им вместе быть не позволят.
Тончик даже под наркотой себе не признается, но ему нравится это чувство, когда при виде Лошало внутренности узлом скручивает и сердце удар пропускает. Он ведь тысячу раз ловил себя на мысли, что Лало касаться хочется до покалывания в кончиках пальцев, целовать, к себе прижимая из-за страха потерять того навечно. Разве много им осталось? Тончик каждый день просыпается с мыслью, что сегодня грохнуть могут за дела его блатные, и страшно становится от осознания, что так никогда счастливым и не был.
Мечты-то до смешного банальны – рядом с любимым человеком быть, не боясь огласки или чужого осуждения. Он всю жизнь, как щенок побитый и нахуй никому не нужный, мечется из угла в угол, места себе найти не может, да только не в том человеке счастье свое искать пытается.
Здесь всегда будет так, но не время любить, нет.
Внутренняя борьба между принципами и почти детским желанием чтобы его полюбили отнимает последние силы, на сердце горечь одна – у них изначально шансов не было. Время не то, обстоятельства не те, да только попробуй объясни это так некстати возникшей влюбленности.
Остается лишь делать ставки, кому из них первому пуля в лоб прилетит. Только реальность – не сказка со счастливым концом, где вместе и в один день. Им парой никогда не быть, но все равно почему-то хочется верить, что если здесь настоящей любви не вышло, хотя бы на том свете они будут счастливы.
Не могли делить краюху, но могилку-то поделим!
Словно через толщу воды парень слышит, как с кухни доносится заунывная, грустная музыка, видимо, пацаны все-таки включили магнитофон. Помутненный наркотиками разум решает, что напев непременно цыганский. Это становится последней каплей, однотонное повторение мелодии душу наизнанку выворачивает. Тончику кажется, что он орет во весь голос, приказывая пацанам выключить песню, но только спустя пару секунд до него доходит – с губ не слетает ни звука. Тревожность усиливается в тысячу раз, его накрывает с новой силой, а остановить это – не в его власти.
Сердце колотится с бешеной скоростью, отдаваясь болью в висках, Алюминиевый до крови закусывает нижнюю губу и сам себя проклинает. Зачем вообще на поводу у банды пошел? В самом начале, связываясь с криминалом, обещал себе никогда наркотиками не баловаться, людей невинных не убивать, а теперь что? В кого превратился? Где твои принципы, м, Анатоль?
На ум почему-то неожиданно приходит тот мужик из палатки на рынке. Он ведь избил его до полусмерти, себя не помня от ярости, а у работяги этого особо и выбора не было… Лало, если задумал что-то, церемониться ни с кем не стал бы. Так что Тончику следовало бы вопросы с цыганом решать, а не злость свою на мужике срывать, ни в чем неповинном. Снова по всем фронтам проебался.
Алюминиевый чувствует себя потерявшимся маленьким мальчиком, который, забыв, что матери у него никогда не было, продолжает звать ее, голос срывая и в слезах захлебываясь. Он ведь простой пацан, желания и цели у него под стать, да только стремительно меняющийся мир вынуждает подстраиваться под свои правила. Мужика и правда жалко, чисто по-человечески, но что он теперь может сделать. В этой новой, жестокой реальности либо ты, либо тебя, по-другому не бывает.
Парень в попытке абстрагироваться от проблем крепко-крепко жмурит глаза, перед которыми пляшет разноцветная паутина. Голова идет кругом, хочется, чтоб это состояние поскорее закончилось, но его кроет с новой силой. Тончик чувствует, как тонет, отдавая себя во власть бушующих волн.
Распахнув глаза, расширенные зрачки которых почти перекрывают голубую радужку, он дергается в испуге, когда перед взором предстает… Лошало. Неизменно в своей цветастой бардовой рубахе, распахнутой почти до конца, так, что без труда можно рассмотреть вертикальную полоску загорелой кожи. В волосах будто снежный вихрь застыл – серебристые, кажется, что название своей банды цыган выбирал, исходя из собственной внешности, а выглядит он, кстати, не очень. Какой-то бледный весь, осунувшийся, такой же, как Алюминиевый, уставший.
В полумраке комнаты с непривычки и не разглядишь чужие увешанные побрякушками запястья. Золото, утратив свой блеск, словно потемнело от времени.
У Тончика внутренности резко вниз падают, он закричать хочет, но из горла как назло рвется только беззвучное хрипение. Все тело сковывает приступом какой-то болезненной нежности, одурманенное сознание не отличает видение от реальности, и парень, протянув вперед трясущуюся руку, тихо шепчет в темноту:
– Ло, родной, иди ко мне.
Лошало не двигается с места, лишь кривит губы, вздернув вверх уголок, в лукавой улыбке и кольцо на пальце от нервов крутит. Издевается. Тончик тоже не вчера на свет появился, знает, как в такие игры с цыганом играть нужно, не унимается, нежно-нежно шепотом зовет. Ему кажется, что весь мир рухнет, небо на землю свалится и придавит их своей тяжестью, если он прямо сейчас к Лошало не притронется. С присвистом выдохнув, парень упрямо продолжает:
– Ну же, иди ко мне…
Неожиданно Лало сдается и делает шаг навстречу, его неторопливые движения не слышны, будто тот не по ворсистому ковру, а по воздуху ступает. Остается несколько сантиметров между ним и чужой ладонью, лидер «Серебряных шорт» замирает, видимо, желая помучить и без того взвинченного до предела Тончика.
Парень, не выдержав первым, резко подается вперед и забирается рукой под полы цветастой рубашки, обхватывает бок, ведет вверх, пробегается пальцами по выступающим ребрам. Кожа под ними разгоряченная, что создает контраст между его озябшей ладонью и пылающим, как летние костры, разжигаемые по близости с табором, Лало. По комнате сквозняк гуляет, цыган в одной легкой рубашке, а все равно изнутри огнем горит, Тончик об него греется, забытое тепло себе возвращая.
Он, потеряв грань между реальностью и собственной больной фантазией, прикрывает веки, шумно втягивает носом воздух и думает, что умереть готов прямо сейчас, в этом моменте навсегда оставшись, лишь бы минута эта никогда не заканчивалась. Но вдруг тишину комнаты разрезает стальной, до грубости равнодушный голос Лошало:
– Скорость не даст утешения.
Алюминиевый от неожиданности рефлекторно сжимает руку в кулак, но под пальцами вместо чужого тела оказывается воздух. Сладкий туман в голове вмиг рассеивается, парень, побелев от страха, распахивает глаза и вскакивает со своего места, вертит головой из стороны в сторону, но никого по близости не находит – он в комнате один. Вне себя от ужаса Тончик несется на балкон, дважды чуть не поскользнувшись на холодном полу, – и откуда только силы взялись, – распахивает настежь окно, высовывая на улицу голову в попытке освежиться. Лишь спустя некоторое время его наконец настигает осознание
что только что произошло.
Парень дрожащими пальцами достает из лежащей на подоконнике пачки сигарету и сразу же затягивается, выпуская сизый дым в ночное небо. Его трясет, по спине расползается табун крупных мурашек, он приходит в себя только тогда, когда пальцы начинает жечь почти истлевший фильтр.
Откуда-то из чернеющей над головой высоты, спускаясь на землю замысловатым танцем, падают первые в этом году снежинки. Уже завтра грязь под ногами покроется тонкой коркой льда, а на окнах осточертевших панелек появится мигающая разноцветными огнями гирлянда.
Тончику хочется верить, что снег осядет, припорошит все его проблемы, спрятав под толстым слоем времени. Зима исправит все ошибки, избавит и от влюбленности, и от необходимости делать выбор хорошего или плохого парня ему предстоит играть, пока он не поймает-таки свою заветную пулю в висок на очередной бандитской стрелке. Возможно, его избавителем станет цыганский баро. Ну что ж, это – самый логичный исход событий.
Кто ж так тянет удила? Нахуй мама родила.
Эх, коли бы зима все тропки замела.
