***
Для Вани было сложно написать вообще Мирону. Потому что он чувствовал, что что-то с его Миром происходит, и что-то не совсем хорошее. Не совсем хорошее для него. Для Мирона, возможно, не такое уж и плохое, но, в любом случае, Ване не хотелось терять приевшегося, но ещё любимого Мирона. После грубоватых ответов Фёдорова, Охра решил, что стоит уже приступать к манипуляциям, чтобы тот хотя бы домой вернулся, а дома поговорить, может быть, помириться, извиниться, будет гораздо проще. В процессе перепалки Ваня самодовольно подмечал, как Мирон всё больше злится. В какой-то момент он перестал отвечать, но Ваня уже успел догадаться, что Фёдоров собирается домой и скоро уже придёт. Он отложил телефон, предварительно включив музыку, и закрыл глаза, расслабляясь и обдумывая, что ему говорить по приходу Мирона.***
Щелчок входной двери заставил Евстигнеева открыть глаза и даже немного улыбнуться. Он слушал знакомые и близкие сердцу звуки: Мирон разувается в прихожей, вешает куртку в шкаф, она шуршит приятно и как-то по-особенному, немного стуча ногами рэпер идёт к комнате. – Ну, что, как дела, Мир? Продолжим диалог? – Ваня потягивается как кот на кровати и выключает какую-то песню, играющую слишком громко для тихого, спокойного диалога. – Знаешь, Вань, пошёл ты нахер. Мне так обидно, что игнорируешь в принципе моё существование, игнорируешь то, что у меня тоже есть эмоции и чувства, что мне больно от твоих действий может быть, ты тоже игнорируешь. Ты сосёшься по барам с какими-то смазливыми мальчиками, которые так и лезут тебя облапать, и не замечаешь меня за своей спиной, ты не только не видишь, ты не хочешь видеть то, насколько мне хуёво после твоих действий, – Мирон не хотел всё это говорить, он правда не хотел, но в душе накопилось столько боли, обиды и непонимания, чем он вообще заслужил такое отношение, что всё-таки сказал. – Не ты ли дал добро на свободные отношения, Мирош? – ехидно пропел Ваня, думая осадить партнёра. – Я. Потому что любил, и не понимал, что мне так только хуже, – губы Мирона поджались, как у маленького ребёнка, который то ли собирается заплакать, то ли упорно хочет дальше стоять на своём. – А сейчас ты, значит, не любишь и понимаешь, да? – Ваня прищурил глаза, в них мелькнула злость, смешанная с беспокойством. – Да, не люблю. И да, понимаю, – Мирону было сложно говорить «Не люблю», потому что это было не совсем так. Врать не хотелось, но очень хотелось поставить Евстигнеева на место и, наконец, отвязаться от него. Он действительно начал с недавнего времени понимать, что Ваня делает ему плохо, что вся эта ситуация со свободными отношениями произошла лишь от того, что он, Мирон, слишком спокойно относился к любой выходке Вани. Ну и ещё от того, что Ваня беспросветный мудак, которому похуй на Мирона и его чувства, ему нравится просто иметь при себе верную говорящую зверушку. – Мы расстаёмся, Вань. – Ты сейчас, блять, серьёзно? – Ваня в бешенстве вскочил с кровати, надвигаясь на Мирона. Его так злило это спокойствие Мирона, его манера говорить и даже то, как он двигался в данный момент, Евстигнеева раздражало. – Да. Ваня вылетел в коридор, накинув на жёлтую толстовку чёрную куртку, на скорую руку натянув кроссовки и выкрикнув напоследок: – Пошёл нахуй, Мир.***
«Он вообще серьёзно? Мой Мирон? Уходит от меня? Уму непостижимо» Для Вани было в новинку, что Мирон так с ним говорил, что он вообще смог сказать что-то грубое и способное причинить боль. Ваня бесился, потому что всегда милый, послушный Фёдоров делал сейчас всё, что явно противоречило его обычному образу. «И он так, оказывается, умеет? Умеет видеть манипуляции, умеет отказывать, посылать меня нахер и показывать, что ему больно из-за меня?» На улице накрапывал дождь как раз под Ванино настроение, уныло светили фонари, разливая свой жёлтый, как будто отравленный свет, на окружающие предметы. Лицо проходящего мимо них Вани искажалось ещё сильнее под этим неестественно жёлтым светом. Евстигнеев никак не мог понять: что именно подвигло Мирона на изменения? В каком-то ларьке-кофейне, он заказал американо, а потом ушёл, так и не дождавшись напитка, но уже заплатив. «И зачем я решил взять этот американо? Я ведь даже не пью его» Половину ночи Ваня бессмысленно тратил деньги, стараясь забыться и как-то отвлечься от произошедшего, но все его мысли постоянно возвращались к Мирону. Часа в два ночи он решил, что пора возвращаться домой и, вероятно, поговорить нормально с Мироном, он наверняка ещё никуда не ушёл.***
Андрей лежал на чёрно-красных простынях с узорами, напоминающими драконов. Ваня в первый день сказал, что они похожи на простыни из борделя, но менять пирокинезис ничего не стал, потому что ему нравилось именно так. За окном накрапывал дождь, и капли медленно стекали по стеклу, оставляя водянистые дорожки, которые тут же перекрывались другими. Ваня в последние дни как-то старательно начал сливаться: рано уходить, иногда вообще не приходить, отталкивать его, когда Андрей лез с объятиями, поцелуями или приставаниями. Почему, Андрей не имел ни малейшего понятия, но было неприятно. Наверное, всё это происходило из-за Мирона. Из-за этого грёбаного Мирона, которого никак не мог забыть Ванечка. И поэтому Андрей его ненавидел. Он бросал в компаниях язвительные комментарии по поводу творчества Оксимирона, ненавидел то, как он выглядит, как одевается. Единственным, что любили они оба, был Евстигнеев. Раньше Андрей восхищался Мироном, что-то иногда упоминал о нём в редких интервью, никогда не пытался копировать, но всегда уважал. Теперь же он ненавидел. Как говорится от любви до ненависти – один шаг. Ваня не давал как-либо оскорблять Мирона при себе, и пирокинезис ненавидел Фёдорова за это ещё сильнее. Для Вани вообще всё ещё оставалось важным имя Мирона. Да, они не расстались ещё, наверное, поэтому, но Андрей искренне надеялся, что что-то произойдёт у них в отношениях, и Ваня, милый, любимый Ваня будет с ним.***
Евстигнеев возвращался по сырым вечерним улицам домой. На кухне должен был сидеть злой, немного сгорбленный Мирон. В мокром асфальте отражались фонари и редкие гирлянды, которые повесили года два назад, и у которых большая часть лампочек перегорела давным-давно. Блики в лужах расплывались как в глазах, полных слёз. С неба продолжал накрапывать неприятный мелкий дождь, который особенно не нравился Ване из всех дождей. Под летним дождём можно было мокнуть сколько угодно – и ты бы навряд ли простудился, с весенним ливнем было почти всё также же, разве что стоило после всего принять душ и выпить чаю в чистой сухой одежде. А под осенней моросью легко было простудиться и устать, да и гулять долго нельзя было в такую погоду, а Ване нравилось порой гулять – чаще всего с Мироном, потому что у других парней не получалось создавать ту атмосферу, которую создавал Мирон. Ваня неосознанно стал строить планы того, как он вернётся домой, как Мирон его простит и как всё станет хорошо, по-старому, как будто никакой ссоры и не было. Щелчок замка. И ещё один. Теперь ещё два с другой стороны. Свет в квартире не горел вообще. Ваня быстро стащил с себя промокшие ботики, прислушиваясь к подозрительной тишине. На кухне было пусто. В комнате тоже. «Ушёл» – сердце пропустило удар. «Он и в правду ушёл» Ваня бессильно опустился на колени посреди коридора и заплакал как ребёнок.***
Мирон очень злился: злился на то, что Ваня даже в такой ситуации пытался манипулировать, что он взял и ушёл, послав его, что ему было так плевать на его эмоции. После ухода Евстигнеева Мирон простоял ещё минуты три, тупо смотря на яростно захлопнувшуюся дверь, и не понимая, на что он всё-таки смотрит, и что произошло. После ступора пришла какая-то сжигающая всё внутри злоба. Фёдоров опрометью бросился в комнату, достал туровую спортивную сумку и стал запихивать туда все свои вещи. Красная толстовка, серая футболка, джинсы – всё летело в сумку кучей, без разбора. Спустя минут 10, когда на полу обозначилась уже приличная горка из разных вещей, Мирон остановился. Намерение уйти не пропало, просто стоило более основательно осмотреть квартиру, собрать все свои вещи и потом уже сваливать. За окном шёл дождь, и Мирон невольно подумал как там Ваня. Но мысли эти были прерваны тупой болью и цепью событий в клубе, произошедших несколько недель назад. Ваня в это время как будто радовался тому, что Мирону плохо. Или ему просто хотелось побыть с этим… Пирокинезисом? Кажется, молодого артиста звали именно так. Последнее время его имя постоянно мелькало на афишах, в каких-то новостях, было даже пара интервью с ним. В сердце кольнуло. Ну, конечно, весь такой интересный, новый, необычный, он не мог не заинтересовать Ваню, которого всегда тянуло к чему-то выделяющемуся из толпы. Когда-то его так заинтересовал и он. Мирон вполне понимал и даже в некоторой степени принимал Ванин интерес, но то, что ты интересуешься человеком, не означало, что ты можешь с ним спать, иначе какие тогда отношения, да и что это вообще за отношения получаются? Пока Мирон размышлял над общением с Ваней, он продолжал ходить по квартире, собирать вещи и затем методично укладывать их в чёрно-красную сумку. Рыжий кленовый лист с переливами в жёлтый прилип к оконному стеклу, и Фёдоров остановился, чтобы посмотреть на него, но лист тут же улетел дальше. «Почти как Ваня» – пронеслось в голове. На часах было 8 вечера, вещи были собраны, и, наверное, можно было уже уходить, но Мирону пока не хотелось. В груди опять начинало сосать – было тяжело бросать человека, с которым провёл несколько лет, и было также тяжело съезжать. Фёдоров сел выпить чаю напоследок. Из Ваниной кружки – как будто в память обо всём, что было. А ведь было не только плохое, как казалось Мирону пару часов назад. В самом начале Ваня заботился, любил, окутывал вниманием. На сердце потеплело. Рэпер стал перебирать все события, которые мог вспомнить. Зачем – он не знал, но чувствовал, что так будет правильно. За окном всё ещё шёл дождь, а Вани также не было. Мирон вздохнул. «Если бы он пришёл сейчас, я бы, возможно, и остался бы» – мысли в такт щелчкам в замке. Позвонив в соседнюю квартиру с чуть обшарпанной бардовой дверью, он отдал вышедшей старушке в цветастом халате ключи от Ваниной квартиры и попросил передать хозяину, когда тот вернётся домой. Женщина добродушно кивнула, улыбнулась по-старчески тепло и закрыла дверь. Мирон стал спускаться по вниз, почти пробегая пустые пролёты.***
Слава аккуратно поднял зайца с кровати и тихонько прижал к груди. Ему вдруг подумалось, что он, наверное, смешно сейчас выглядит: огромный парень под 2 метра обнимает серого плюшевого зайку. Внутри было как-то пусто. Слава не понимал, почему ему нельзя называть Мирона «Мир», почему он так быстро сбежал и почему вообще оставался до этого времени. «Возможно, конечно, ему написал Охра» От этой мысли Карелину стало ещё грустнее. Он лёг на кровать, уткнулся лицом в подушку и продолжил размышлять. Вообще, все действия, включая то, что он лёг на кровать и обнял зайца, вышли как-то до глупости машинально. Славе было горько, что человек, которого он правда любил, и с которым появилась надежда построить хоть какие-то отношения, больше дорожил кем-то другим. Хоть этим кем-то и был Иван Евстигнеев. Наверное, не такой, как он, какой-то более подходящий для Мирона. А почему? Славе очень хотелось знать, потому что ему хотелось, чтобы Мирон был с ним, а не с Ваней, но вот только изменить чувства другого человека было невозможно. Несколько раз Слава вставал, чтобы пройтись по квартире. Также тупо и машинально, как он взял зайца. Не понятно, для чего он вообще вставал. Карелин ходил по квартире и рассматривал предметы, которые сам же и покупал. Откуда-то он умудрился достать вазу – угловатую, бежевую безделушку, в которую навряд ли и один цветок поставишь. Слава повертел её в руках. Зачем он её вообще покупал-то? Раздался звонок в дверь. Слава вышел в коридор и уставился на дверь. Открывать не хотелось, и он стал рассматривать её: тёмно-коричневая мягкая обивка, прерывающаяся в нескольких местах «кнопками». Звонок раздался ещё раз. Слава растерянно моргнул несколько раз, но открывать опять не пошёл: пусть уходят. Голос, похожий на мироновский, прокричал за дверью немного хрипло, расстроенно и уставше: – Слав, давай открывай, я же знаю, что ты дома, или мне тут на ступеньках сидеть и ждать пока ты выйдешь? – молчание. – Поговорить нужно. Слава дёрнулся. В голове слове пошла рябь, какая бывает на воде от ветра или брошенного камня. Карелин почти сразу после последней реплики Мирона открыл дверь. На пороге стоял какой-то помятый и будто даже заплаканный Фёдоров, на плече у него была дорожная сумка, из тех, какие часто берут с собой в тур, а в руках ещё несколько пакетов и рюкзак. – Привет, – он слабо улыбнулся. – Пустишь? Слава молча обнял, прижав к себе Фёдорова, как маленького потерявшегося ребёнка. Куда он денется? Пустит, конечно.***
Ване было плохо, неимоверно плохо: он ненавидел всё вокруг, ненавидел осень, ненавидел свою квартиру, листья, лужи, даже коврик у входной двери. Зачем так больно? Зачем Мирон ушёл? Зачем это всё? В океане почти беспрерывной боли иногда приходило состояние, когда тебе уже не так плохо, но ещё не хорошо. Как будто ты – маленький ребёнок, который только что проревелся и сейчас не может успокоиться и плачет уже скорее по инерции, чем от обиды. В эти моменты Ваня писал Мирону. Писал, что как ему плохо, что он любит, что ему нужно, чтобы тот был рядом. Мирон иногда отвечал: наверное, чтобы удостовериться, что Ваня себя не убил. Ваня не видел его после ссоры, не видел новостей о нём, о его песнях, не видел его инстаграма, ничего не видел. Или не хотел видеть. В день, когда Ваня пришёл домой и не обнаружил там Мирона, он так ничего и не написал ему. Не узнал, где он, когда вернётся: и так было понятно, что возвращаться Фёдоров не собирался – вещей на месте не было, и из-за этого квартира выглядела пустой. Как там говорится? Для оптимистов стакан всегда на половину полон? Для Вани не только стакан стал наполовину пуст, наполовину пустой стал он сам, стала его квартира и его жизнь. Мирона катастрофически не хватало. «Эй, я напился, Мирон» – сообщение значилось прочитанным. Фёдоров ничего не отвечал. Ваня написал ещё. «Я по тебе скучаю, Мир, слышишь» – и опять ничего. И так десятки прочитанных сообщений, и ни одного ответа. Да и что бы он мог ответить? Что любит? Было бы неплохо, но ведь он ещё тогда сказал, что это не так. На следующий день после ссоры Евстигнеев всё же написал Мирону, спросил где он и вернётся ли. Мирон сказал, что они расстались. Сказал, что не вернётся и повторил примерно то же самое, что говорил при ссоре. Ваня ответил только сухое: «Понятно» на всю мироновскую тираду, вышел из сети и не заходил туда дня три, напиваясь в реальности виски.***
Ещё Ване начинал приедаться Андрей. Он, конечно, заботился о пьяном Евстигнееве, укладывал спать, иногда целовал на ночь, а ночью обнимал, но всё это было не то. Это всё было не от Мирона, и Ване было безразлично, что именно пытается сделать с ним Андрей. Ему было всё равно. Только бы побыстрее прошла эта тупая боль, из-за которой хотелось напиваться и убить себя. Изредка, когда дело всё-таки доходило до секса, Ваня заканчивал всё быстро: ему не хотелось спать с Андреем, его уже почти тошнило от Андрея, но ему хотелось с кем-то спать. А кто, кроме Андрея, принял бы его в таком виде? Пирокинезис тоже чувствовал, как изменилось отношение Вани к нему. Он перестал хоть как-то интересоваться, что делал Андрей, как прошёл у него день, и что нового он нашёл. Ване стало всё равно, а Андрею стало больно. Опять всё из-за этого треклятого Мирона, опять из-за него плохо Ване, опять он думает об этом Мироне и совсем не думает об Андрее. Пирокинезис знал, что когда-то такое состояние Вани пройдёт, но не знал, что Ваня начнёт делать, когда станет снова нормальным, таким, как прежде. В один вечер Евстигнеев пришёл к Андрею абсолютно трезвый. Пирокинезис отложил перечитываемую книгу Пелевина, опустил ноги со стола и выжидательно уставился на Ваню, который опёрся об косяк, рассматривал свои кроссовки и молчал. Андрей не выдержал и сам начал диалог: – Вань, а ты чего пришёл? – А ты против что ли? – Да нет, не против, просто ты впервые за долгое время не бухой в говно, только и всего. – Да, поговорить нужно, а это желательно делать на трезвую голову. Андрей вскинул брови. – И о чём ты хочешь поговорить? Ваня ехидно улыбнулся. – Да не, тут обсуждать нечего особенно, просто хотел сказать, что мы расстаёмся, мне скучно. У Андрея потемнело в глазах. Расстаёмся? – А… – выговорить что-то вразумительное рэпер не смог, выходило только наполненное болью тихое «а». – Нет, Андрюш, ты, конечно, можешь сделать как Мирон и остаться со мной, ждать меня домой неделями, терпеть мой игнор и холодность в общении, но тебе это надо? Я решил за тебя, что не надо, так что мы расстаёмся, – Ваня опустил глаза, помолчал две секунды и тихо продолжил: – Я не хочу больше делать больно, извини. – Но ты сейчас делаешь больно, Вань! – истошно прокричал Андрей в закрывающуюся дверь. Она не открылась снова, пирокинезис услышал шаги на лестнице.***
Спустя примерно месяца три Ваня увидел на улице Мирона: яркого, счастливого, спешащего куда-то в новой бежевой куртке. Была зима, и снег мягко ложился на дорогу и тут же таял в лужах с солью. Мирон шёл, засунув руки в карманы и довольно улыбаясь в шарф. Ваня стоял на противоположной стороне дороги у кофейни и курил. «Куда он, интересно, такой довольный?» Евстигнеев кинул окурок на асфальт, придавил его ногой и быстрым шагом пошёл за Мироном. Фёдоров его как будто и не собирался его замечать вообще, он шёл, напевал что-то под нос, иногда смотрел в телефон и смеялся. У входа в метро стоял какой-то парень ростом почти с Евстигнеева, и Ване он показался каким-то смутно знакомым. Мирон со спины налетел на него, и парень обернулся. Слава Карелин обернулся и обнял его Мирона. Ваня до сих пор по какому-то внутреннему чувству продолжал называть Мирона про себя «своим». Евстигнеев растянул обветренные губы по лицу. «Ну, он хотя бы выглядит счастливым» Слава взглянул на Ваню, стоящего посреди улицы и смотрящего на него. Евстигнеев заметил, как он приподнял брови. Ваня опять улыбнулся, помахал рукой Славе и, спокойно развернувшись, зашагал обратно к кофейне – там оставались книга, капучино и пустота, почти как у Андрюши в песне.