***
Кусочки всего произошедшего начали складываться в голове Гнойного лишь под утро, когда он протрезвел и уже сидел на кафельном полу, обнимая унитаз. Он был одним из последних, кто ещё оставался в баре, и вот на холодной поверхности наконец пришло осознание: Мирон напивался не из-за бабы, а из-за Вани Рудбоя, а Ваня Рудбой начал мутить с Андреем Пирокинезисом, а Андрею Пирокинезису было абсолютно похуй на Мирона, его проблемы и переживания. А Славе похуй не было. Шагая по пустым улицам с телефоном, державшимся на честном слове и одном, мать его, проценте, Слава нашёл страницу Фёдорова, и успел написать только, как ему казалось, тревожное: «Как ты?». Зарядка исчезла, экран погас, и смартфон не собирался больше подавать признаков жизни до подзарядки. Слава оглянулся по сторонам. Фонари медленно гасли, на горизонте разгорался яркий, розовый рассвет, и Слава шёл прямо в него. Ему думалось, что это, наверное, выглядит как в фильме: человек, уходящий прямо в закат, с разряженным мобильником, сгорбленной спиной и зарождающейся надеждой где-то в районе груди.***
Мирон проснулся в час дня. В квартире было пусто, впрочем, как и в голове. Смятая постель была смятая не потому что вернулся Ваня, а потому что Мирон, придя домой, сначала разрыдался, кусая углы подушки в истерике и сжимая простыни руками, а потом уснул, свернувшись в комочек и закутавшись в оба одеяла, которые валялись на кровати. Он в течение многих лет не позволял себе таких истерик, однако Ваня всегда умел доводить и играть на эмоциях, и в этот раз у него тоже получилось. Просыпался Фёдоров крайне медлительно, голова раскалывалась, хотелось просто умереть, а ещё человека, который обычно заботился о нём, когда наступало похмелье или хотя бы страдал вместе с ним, не было рядом. К горлу подступил комок, который рэпер на этот раз сдержал. Мирон подумал, что ещё любит, но, чёрт, лучше бы Ваня с ним просто расстался, чем творил подобные вещи, так только хуже, так начинаешь чувствовать себя запасным вариантом или просто надоевшей старой игрушкой. На экране телефона высвечивалось чьё-то сообщение, и висело оно, похоже, довольно давно. Фёдоров увидел такое нужное «Как ты?» от такого ненужного Славы Карелина, чьё имя высвечивалось над вопросом. Что Мирон ему мог ответить? Как он после чего? После блевания в туалете клуба или после всего, что произошло дальше? «Как я после твоих попыток подкатить?» – Мирон написал строчку, искрящуюся ехидством, несколько секунд подумал и всё-таки нажал на значок «отправить». От Вани было всего одно сообщение. Всего одно холодное: «Я буду к вечеру». Никаких успокоений, ответов на его пьяные сообщения и звонки, никаких слов объяснений. «Свободные отношения, да, урод?» Чай заваривался тоже медленно. Всё в это утро было таким неторопливым, как будто жизни хотелось, чтобы чёрная полоса в жизни Мирона длилась как можно дольше. Струйка дыма от кипятка в чашке плавно поднималась вверх и растворялась примерно на уровне лба рэпера. Язык Фёдоров обжёг, потому что не привык пить горячий чай, потому что наливал он вообще-то Ване, но вспомнил, что его нет, только когда вся кружка уже была заполнена кипятком. Уютного, большого Евстигнеева не было. Не было того Вани, который сворачивался на кровати как кот, который развесил по всему дому гирлянды и который пил только горячий чай, не разбавленный холодной водой. Телефон пропел стандартный звонок, оповещающий о сообщении, и на экране высветилось новое едкое замечание от Карелина. У Ванечки же свободные отношения? «У меня теперь тоже, мудак нелепый»***
Охра проснулся в чисто прибранной, несмотря на их вчерашнее буйство, квартире пирокинезиса. Андрей мерно дышал рядом, прижимаясь к татуированной груди перерэпера-недопанка, который в свою очередь ласково прижимал его к себе с невиданной прежде нежностью, рождённой где-то очень глубоко в груди. – Проснулся? – Ага, смотрю на тебя. – Не смотри. – Почему же? – с усмешкой вырвалось у Вани. Андрей вздохнул, силясь встать и стряхивая с себя грузную руку Евстигнеева, которая мирно покоилась на спине. Ваня не противился. Ему нравилось то, как Андрюша двигается, как он сонно ворочается под боком, словно зверёк какой. И опять у него такие простые и обыденные действия получались не как у Мирона. Мирон был понятнее, проще, резче, твёрже. Ване не нравилось. Ваня хотел только того тепла, которое давал ему пирокинезис, и только он. Почему? Да хрен его знает, но раз Ваня хотел, то он получал. Он решил, что остаться и помочь Андрею с обустройством квартиры будет лучшим вариантом. Разумеется, после того, как немного нескладный парень с зелёными волосами поднял на него свои огромные глаза, в которых отражалась – не просьба – мольба. Конечно, он останется. Пальцы настучали на клавиатуре: «Я буду к вечеру», и Евстигнеев тут же забыл, что с Мироном он, вообще-то не расстался, что он его ждёт, что ему может быть больно. Ване было плевать, потому что здесь, рядом, стоял такой тёплый, уютный, смешной Андрюша, который нёс в себе какую-то особую атмосферу, и которая завораживала Ваню.***
Мирон понял всего одну вещь: он нравится Карелину. И решил беззастенчиво пользоваться этим, потому что мог и потому что даже хотел. Ему было интересно, сколько всего скрывается под тонной сарказма и колкостей, которую Слава постоянно выливал на Фёдорова в соцсетях. Рэпер лежал на кровати, укутавшись в плед, в полглаза смотрел какой-то сериал, который давно наметил посмотреть – правда, вместе с Ваней, но Вани не было, так что Мирон смотрел один. В телефоне был Слава. «Если я скажу тебе, что ты похож на Маяковского, как ты отреагируешь?» – Мирон вскинул брови, но затем улыбнулся и даже тихо посмеялся. «Ничего не скажу, это вроде не оскорбление» «Ну, тогда, поэт революции… Хотя нет, сейчас, ты должен услышать как это звучит в моей голове» – Мирон снова засмеялся. От славы пришло голосовое в три секунды, в котором звучало многозначительное «поэт революции». И тут же Карелин начал что-то писать. «Смотри-ка, голосовое на хуй похоже» Мирон сделал такое лицо, какое бывает у человека, когда друзья творят лютый бред прямо на улице, да ещё и в пьяном виде, а ты стоишь рядом трезвый, с чувством испанского стыда, но остановить не пытаешься, потому что знаешь, что они не послушают. «Да, похоже» И через секунду: «Слав, ты поехавший»***
Слава улыбался. Ему нравилось, что Мирон отвечает ему почти сразу, нравилось, что он воспринимает его шутки, нравился сам Мирон, весь, без остатка. На фоне звучала очень подходящая под состояние Карелина «I love you, baby!» Хита Леджера из какого-то фильма, в названии которого было слово «ненависть». Славе, если честно, было всё равно, он влюблялся сейчас всё сильнее, надежда на хоть что-то со стороны Мирона воскресла также внезапно, как и умерла давеча. Сероватая квартира Славы не мешала хозяину светиться изнутри настолько, что когда зашёл кто-то из друзей, Карелин даже не запомнил, кто приходил. Не запомнил он и язвительных слов «Слав, может скорую вызвать?», и смущённого покашливания. Зачем? Ему и так нравилось. В голове непрестанно возникали разные мысли, связанные с Мироном, и тот самый первый рэп-батл, и всё это время после, когда он постоянно листал странички Фёдорова во всех соцсетях и оставлял язвительные комментарии и иногда осуждения, потому что Мирон только так на него внимание обращал. А сейчас Мирон сам писал, скидывал какие-то глупые иногда записи, рассуждал вместе со Славой о всякой хуйне и не хуйне тоже, и Слава радовался этому. Он не любил Ваню Рудбоя, но он знал, что Мирон сейчас так общается с ним только из-за того, что его бэк творит какую-то херь. А ещё Карелин надеялся, что Ваня долго будет эту херь творить, хотя бы до того момента, пока Мирон не станет совсем «его».***
После разговора, разбившего сердце Мирону, прошло около двух недель, Ваня за это время был дома только дней пять, пять серых, сладко-горьких дней, в которых одновременно хотелось быть вечно, и хотелось, чтобы они поскорее закончились. Мирону было неловко перед Евстигнеевым из-за того, что он общался с КПСС, но мысли, что его Ваня тоже с кем-то общается, и даже не только общается, придавали злости, и некой уверенности в своих действиях. Поэтому-то дни, когда Ваня был дома, тянулись очень муторно. Фёдорову хотелось и с Ваней время провести, посмотреть сериалы, фильмы, обнимаясь полежать вместе на кровати, но интерес к Карелину никто не отменял, а полноценно общаться с ним Мирон не мог из-за присутствия Вани. Вот и получалась та ситуация, которая не нравилась Мирону, а Ваню и Карелина заставляла нервничать. Ване было хорошо рядом с Мироном, несмотря на то, что он знал его как облупленного, ему всё ещё нравилось это всё, хотя и порядком приелось. Любил ли Ваня Андрея? Он не знал. Его тянуло к этому странному, свежему всегда пареньку, но любить его? А вот Мирона Ваня точно любил и даже понимал, что Мирону хуёво из-за того, что он сделал, но исправлять ему ничего не хотелось, само как-нибудь уляжется. Мирон добрый, Мирон простит. «Скажи, Миног, что ты делаешь в пятницу?» – Слава нажал на заветное «отправить» и его сердце заколотилось ещё сильнее, чем до этого. Было страшно отправлять такие сообщения Мирону, потому что Карелин боялся, что он истолкует это «не так», точнее на деле это как раз было бы «так», но Славе не хотелось, чтобы Мирон это знал. А ещё Славе было страшно, что Мирон просто пошлёт его с такими предложениями после того происшествия в туалете клуба двухнедельной давности. Сообщение от Минога пришло почти сразу же. Слава увидел на дисплее только «Мирон Фёдоров», а что написал этот самый Мирон Фёдоров, Славе знать не хотелось, точнее, хотелось, но узнавать было страшно. Полежав минуту, уткнувшись лицом в подушку и радостно и отчасти нервно улыбаясь, Слава всё же достал телефон, закинутый на другой конец кровати, и прочёл сообщение: «Да в принципе ничего, сходим куда-нибудь?»***
Фёдоров знал, что Слава не просто спросил про планы на пятницу, Фёдоров знал, что Славе тяжело далось решение, наконец, задать этот вопрос, а ещё Фёдоров знал, что он нравится Славе Карелину, знал и пользовался этим, не потому что мстил Ване, а потому что Слава ему тоже нравился. Он заваривал чайный пакетик в кипятке, когда пришло заветное сообщение с предложением куда-нибудь сходить. Название бара выглядело незнакомым. Рэпер невольно улыбнулся: никакой фантазии, это как в шутке – можем сходить в бар или, например, в бар или, в крайнем случае, в бар. Но он был не против, поэтому в ответ полетело мгновенное: «Давай».***
Ваня лежал на просторной кровати Андрея с шёлковыми простынями и думал о Мироне. Последние дни, когда Ваня приходил к нему, Фёдоров не вёл себя как влюблённая девочка, которая всё готова терпеть, в Мироне появилась отстранённость, и Ване было страшно терять его Мирона, потому что чтобы ни делал он сам, этот низкий человечек должен был оставаться только его. Его до мозга костей, до любых желаний в голове, до заварки чая в квартире, где его сейчас нет. Почему-то до этого момента Ване казалось, что Мирон никуда не денется, не посмеет ничего сделать в ответ, не говоря уже о том, чтобы бросить его. Мирон не умел принимать такие решения, не умел делать больно – сам или в ответ, не умел ничего делать, что означало бы боль для него – для Вани и для него – для Мирона. Неужели всё-таки научился? «Да нахуй, быть не может» – пронеслось в голове у Вани перед тем, как на него свалился Андрей в одном тоненьком халате, только что вышедший из душа.***
Слава очень волновался и дёргался. Неоновая вывеска «Magic City», ознаменовывающая вход в клуб светилась розовым и иногда мигала, как будто батарейки садились, но, скорее всего, это кто-то из посетителей запустил пустой бутылкой в слишком яркую надпись. Карелин порывался забрать Мирона из дома, но тот каждый из четырёх раз отказывался. «Из-за Рудбоя, наверное» Везде был этот грёбаный Рудбой. Его песни звучали временами в наушниках Славы, потому что когда-то ему нравилось звучание, о нём постоянно думал Мирон, иногда о нём даже говорил, но всегда как-то скомкано, смято, словно у него не было желания вспоминать его. Но он же был. Был в голове Мирона, был в его доме. Слава мгновенно злился, когда думал об этом, но не думать не получалось, по меньшей мере потому что Мирон опаздывал уже на 14 минут, а по большей, потому что Рудбой, чёрт возьми, не он, а Рудбой, занимал все мысли «вечного жида». Слава уже успел сложить руки на груди, согнуть спину и нахмуриться так, что красивые девушки, в слишком коротких платьях, перестали спрашивать у него время. Мирон налетел на его спину и повис так, и поначалу Карелин чуть не скинул запрыгнувшего не землю, но в голове зажглась мысль, что только Мирон мог себе так позволить – никто из его знакомых так не делал, потому что все знали, как его это бесит. – То есть здороваться нормально ты не собираешься? – ехидные слова сами собой вырвались изо рта и Слава покосился за спину, чтобы убедиться, что Фёдоров не обижен. – Что для тебя значит «здороваться нормально»? – Мирон плавно скатился со спины парня и так же плавно оказался перед чужим лицом. Славе почему-то нестерпимо захотелось флиртовать, шутя или шутить, флиртуя. «Наверное, потому что я его на, блять, свидание пригласил» – прозвенело трамвайным гудком в голове и так же резко исчезло, как исчезают такие гудки. После них обычно хотя бы на пару секунд остаётся тишина, вот и у Славы в голове стало тихо и пусто. Он не особо думал, что он говорил Мирону сейчас, что уже сказал и что ещё скажет. – Ну, а как же приветственный поцелуй? – губы Карелина растянулись в самодовольной ухмылке. Мирон нахмурился. – Боюсь, до этого ещё далеко, – он как-то резко вспомнил о том, что у него ещё есть Ваня и в голове полетели воспоминания с первого свидания с ним. Теперь он сравнивал. – Но выходит, это возможно, – не вопрос, а утверждение. – Пойдём, хули ты встал на проезжей части, – Слава потянул Мирона за руку с самого края тротуара ближе ко входу в бар. Теперь название показалось Мирону смутно знакомым, словно он уже был тут. Странный был этот Слава Карелин. Мирон и сам не понимал, почему он так решил, но Слава определённо был странным. Вероятно, потому что он был не такой как Ваня. Его Ваня. Или уже не его? Не важно. В голове Фёдорова всё смешалось от количества выпитого алкоголя, и поначалу красивый бар с сине-фиолетовым освещением стал превращаться в разноцветную кашу, только один Слава не плыл перед глазами. В какой-то момент Мирон обнаружил себя целующимся со Славой где-то на задворках этого самого бара. Ноги подкашивались, но Слава успевал не только прижиматься к Мирону, но и держать его так, чтобы тот не упал. Мирон попытался выпутаться из карелинских объятий, но получилось лишь прервать поцелуй и потом увидеть немного непонимающего, но уже грустного Славу. – Что такое? – вопрос был задан слегка хрипловатым от ночного воздуха голосом, но прозвучал так, словно задавали его маленькому пятилетнему мальчику, а не взрослому Мирону. Напоминало маму. Перед тем, как отключиться, Фёдоров понял только одно: Слава был странным, потому что он заботился о нём.***
На утро сильно болела голова, открывать глаза не хотелось, даже не смотря на то, что он лежал в какой-то кровати. «Гостиничная, наверное» – Мирон был твёрдо уверен в том, что она гостиничная, пока не открыл, наконец, глаза. Комната мало походила на гостиницу хотя бы потому что выглядела обжитой: на полках стояли книги, и Мирон не без удовольствия приметил несколько знакомых ему, на полу лежал повидавший всё, видимо ковёр, потому что на нём виднелось несколько протлевших следов от сигарет и пара пятен от вина, а ещё на прозрачном низком столике стоял ноутбук и рядом кружка чая. За столом на ковре сидел Слава, который что-то усердно печатал, временами отпивал чай из кружки и периодически поглядывал на Мирона, который успешно притворялся спящим. Когда Карелин отошёл куда-то, сняв и положив на столик прямоугольные очки, Мирон попытался встать с кровати, но в момент, когда он уже собирался вставать с самого края, пришёл КПСС. – А, проснулся, – слова прозвучали так небрежно, что внутри Мирона всё куда-то упало. – А нахуя ты, позволь спросить, встал, а? – Славе было нетрудно завалить Мирона обратно на кровать, нетрудно было закутать его обратно в одеяло, и также нетрудно было потрогать чужой лоб рукой. – Слав, что ты делаешь? Я вроде не больной. – У тебя нет похмелья? Мирон прислушался к себе и вполне уверенно выдал: – Да вроде нет. – А так? – тут Слава с грохотом поставил уже пустую кружку на стол. – Да твою же мать, Слава, кто так, блять, делает, скажи мне? – Мирон лежал, держась за голову, потому что она рассыпалась кусочками по кровати, и он это никак не контролировал. Слава довольно улыбался. – Ну вот и лежи, всё. Есть хочешь? Или пить? Или игрушку мягкую? – последняя фраза прозвучала с нескрываемым ехидством, и Мирон запустил в Славу подушкой. Куда она попала, он, правда, не знал, но через секунду подушка приземлилась обратно рядом с его головой. – И пить, и есть, и игрушку, и именно в таком порядке. Слава вышел и кажется даже из квартиры, судя по щелчкам замка, которые он почему-то помнил. Это вообще было единственное, что он хоть как-то помнил из всей ночи.***
Слава вышел из квартиры, и пока поворачивал ключ в замке, поймал себя на какой-то почти необоснованной радости. Хотя, что необоснованного? Он вчера напился с Мироном, потом ещё и целовался с ним, а сегодня он лежит в его кровати и просит что-то. Сказка, да и только. Слава довольный шёл по улице – за пиццей и за игрушкой. Позабыв как-то, что Мирон может не любить пиццу с ананасами, Слава выбрал именно её, а в отделе игрушек схватил первого попавшегося зайца, который, впрочем, выглядел достаточно прилично для подарка человеку с похмельем.***
В Мирона полетел какой-то серо-белый комок с розовым пятном где-то посередине. Поймав предмет, Мирон понял, что это была игрушка, прямо как он просил, а именно – заяц. Уши животного неестественно торчали в стороны, а на шее висел тканевый медальон с надписью «I love you». В целом заяц выглядел довольно нелепо, но Фёдоров всё равно был рад – так быстро его желания никогда не исполнялись. Следом за зайцем на кровать плюхнулся Карелин с коробкой пиццы в руках. – Извини, я взял с ананасами, как обычно беру, не подумал, что ты можешь не есть такую, но всё-таки, будешь? Мирон скривился. Будет, голод не тётка, как говорится, но пицца с ананасами – всё равно извращение. – Буду, только бы водички сначала…***
Слава сидел на полу, облокотившись на вытянутые назад руки, и посмеивался. Напротив него сидел Мирон, которые скрупулёзно вытаскивал все кусочки ананаса из пиццы, складывал их в отдельную кучку и только после этого начинал есть. Кучка из кусочков сладкого фрукта собралась уже довольно приличная, а Мирон доедал последний кусок пиццы. Ноги у него были сложены по-турецки, а между ног лежал Федя – так после пятиминутного размышления было решено назвать зайца. Карелину было приятно, что Мирон в его доме, с его подарком в руках, сидит в его футболке – ну потому что во что ему ещё переодеться? – Выкину коробку и вернусь, – Слава легко подскочил с места и полетел быстрее к мусорке и обратно – к Мирону. Только когда он вернулся, Янович уже нахмуренный ходил по комнате и собирал свои вещи. Слава растерянно остановился посреди комнаты и попытался выдавить из себя хоть что-то. Когда Мирон в своих бегах по комнате задел его плечом, он, наконец, озвучил вопрос: – Мир, ты куда собрался-то? И чего такой хмурый? – Не важно. И я тебе не Мир. Извини, Слав, мне идти нужно, – он раздражённо прошёл мимо КПСС, раздражённо же надел кроссовки, и зло захлопнул входную дверь, которая открылась, стоило только надавить на неё. Серый заяц с розовой блямбой на груди одиноко лежал на кровати, уткнувшись мордочкой в одеяло. Слава потерянно стоял посреди комнаты и чувствовал себя этим брошенным зайцем.