Хулиган

      — Фёртова!       — Тут!        При таковых моих возгласах вздрагивал, казалось, весь лекторий, но, однако же, как было поступить иначе, когда называли твою фамилию, к каковой ты возымела отвращение в тот самый момент, когда только перешла в осознанный возраст? Заметив, что профессор что-то пишет в журнале, я спешно села на место, провожаемая при этом взглядами однокурсников и чьими-то тихими смешками. Каждый раз, как приходилось нам обмениваться открытками Кадулина, мне всегда попадалась одна и та же карикатура: скромная девушка с музыкальных курсов, застенчиво прижимающая к себе огромных размеров сумочку, старающаяся, при том при всём, углубиться как можно сильнее в своё непомерно длинное пальто. Впрочем, моё пальто никогда не было непомерно длинным, да и вовсе я была не с музыкальных курсов, но каждый раз именно мне отводили роль с этой карточки, нарисованной так броско и ярко, но чтобы создавалось впечатление, что автор не уделил особенного внимания своему таланту, рисуя её, и где-то в уголке, при том при всём, робко подписал: «Наядин».       Во всём остальном я и вправду видела в изображённой на карикатуре девице себя. Если бы не частые мои встречи с Майей и Алисой из Гнесинки, я бы наверняка решила, что и вовсе не умею общаться с людьми.        А после произошло то, что происходило и каждый раз на наших парах. Лекцию слушали всего несколько присутствующих студентов; в основном же все они старались быть в рядах, близких к профессору. К ним меня всегда тянул Коля Калядов, и я, не зная, к кому ещё можно примкнуть из ныне пребывающих, всегда безоговорочно следовала в первые ряды к ним. Пожалуй, иногда я и вправду с завистью поглядывала на ряды «Аляски», где напомаженные мои однокурсницы весело хихикали, обрывая речи сидящих рядом молодых людей, листали какие-то журналы и тихо перешёптывались, обсуждая, куда они направятся этим вечером. Учитывая предпочтения Коли, мне о местах, в какие они ходили, приходилось только мечтать. Я в последний раз взглянула в учебник, а после целиком и полностью ушла в свои мысли. Всё чаще и чаще в последнее время они сводились только лишь к литературе.        В тот год я стала читать так много и насыщенно, как не бывало со мною никогда прежде. После занятий я мгновенно мчалась на Новую Басманную, не обращая внимания на погоду совершенно. Но ещё более странными были книги, каковые я там брала — и справочником «Вся Москва» это отнюдь не ограничивалось. Мы переехали в столицу с родителями после революции, и мне до сих пор было всё здесь в новинку. Директор этой библиотеки не так давно основал семинарию, и каждый раз я с трепетанием сердца придумывала себе, как могла бы просвещаться вне стен института, но, хотя мои родители и были из рабочей среды, идея эта им сразу же не пришлась по вкусу. Им скорее было приятно увидеть, как их дочь закончит высшее учебное заведение и, пойдя по их стопам, бросится работать на завод медиком. Или вовсе инженером. Как папа.       Их планы разрушились в тот самый момент, когда я заявила, что гуманитарий. Вероятно, осознание этого чёрного дня и смутные опасения пришли к ним ещё в школьные годы, когда все мои одноклассники прекрасно вытягивали технические науки, а я не могла к ним притронуться иначе, кроме как с явным отвращением. Ещё со школьной поры я присматривалась к журналистике, но за неимением лучшего стала учиться на филолога. Моя тяга, впрочем, не пропала и тогда — будучи скромной и застенчивой, я продолжала упрашивать своих изумлённых родителей, чтобы они записали меня на курсы. Пока ещё результаты не увенчались успехом. Да и их изумление можно было понять — не так легко было увидеть в своей робкой дочери журналиста.       В этом плане у Майи и Алисы всё было проще. Они выбрали культурное музыкальное направление, а, значит, в будущем должны были стать оперными певицами. И только успела я обдумать эту последнюю мысль, как раздался громкий голос Коли. Обыкновенно он у него был, как и у меня, чрезвычайно тихим, но нынче я так сильно задумалась, что он просто не мог поступить иначе. Да к тому же и легонько потряс меня за плечо. Пара, как следовало ожидать, уже закончилась, и теперь нас ожидал либо поход по домам, либо встреча с подругами из Гнесинки — причём, каждый раз было заранее известно, какой именно вариант мы предпочтём.        Майя и Алиса были такими запевалами, что никогда не приходилось ожидать, чем именно закончится очередная встреча с ними. Как только довелось нам познакомиться — что уже было странной случайностью, учитывая мой робкий характер, не проходило и дня, чтобы мы не увиделись. Когда чьи-то из наших родителей отправлялись в деревню, мы собирали в пустых квартирах небольшие компании из студентов Гнесинки, порою засиживаясь не только допоздна, но и до самого утра, то играя на гитарах, то обмениваясь новостями прошедшей недели. Лишь однажды в такой вечер мне, скромно сидевшей в сторонке и изредка обменивающейся с кем-то ужимками навроде улыбок и какими-то обрывками фраз, пришлось вдруг выйти в самый центр внимания — а произошло то по вине Майи.         — Вика, а прочти свои стихи, — улыбнулась мне она, нарушая всеобщее молчание, в ответ на что я сначала густо покраснела, после — опустила глаза и попыталась сделать так, чтобы тут же, прямо на том самом месте, что я сидела, раствориться в воздухе, либо же провалиться сквозь землю — ни того, ни другого, впрочем, у меня не вышло; и только после, еле вытягивая из себя слова, сообщила, что никаких стихов я не пишу.       Да и не походили они вовсе на стихи. Когда в нашем университете кто-либо зачитывал свои произведения, они походили на наскоро придуманные четверостишия и каждый раз заставляли тех, кто их слышал, смеяться. Я же пыталась выносить в то, что создавала, как можно больше смысла, образов, нагромождая, при всём при том, это дело рифмой и приперчив размером. В общем, выходило из рук вон плохо. И в тот самый момент, когда Майя, так знакомо весело и игриво мне улыбнувшись, покосилась на случайно оставленный листок со свежими, совсем горячими строчками стихов, я быстро отдёрнула его со всеобщего обозрения, но было уже поздно — не только слова Майи восприняли всерьёз, но и жест мой заметили. Я принялась читать потому лишь, что уже посыпались уговоры и возгласы, что, ежели стихи не прочту я, это сделают другие.       Несмотря на то, что революция прошла мимо меня, и нам с семьёй в то время удалось жить оставаться в Калужской губернии, будучи отдалёнными ото всех событий, мои стихи были в основном посвящены ей. Начитавшись современных лозунгов, я любила писать либо в этой самой военной манере, либо с каким-то призывом, и ни то, ни другое ни в коем разе не вязалось с моим тихим голосом во время прочтения. Тем не менее, все стихли, как только полились первые строчки стихотворения, и, не успела я опомниться, как прочитала его целиком, по памяти.       — «Мир изменился, — я склонила голову, повышая свой голос до шёпота, и до меня едва ли дошло в тот момент, что нынче слушатели смогут расслышать ещё хоть слово. — Я участник.       Воцарилась тишина, но она была менее скупой, чем та, что образовывалась у нас между разговорами — а обыкновенно это были короткие минуты, позволяющие отдохнуть от собственных голосов. Нынче же она была какой-то иной, напоённой придыханиями и тихими вздохами — этакое немое молчание, в котором я не могла никак обозначить оценку тому, что сочинила. Ребята молчали. Но после, когда терпеть это молчание уже не было сил, всем присутствующим улыбнулась Алиса и предложила спеть. Ей согласился аккомпанировать Коля — на гитарах у нас в основном играли лишь мальчики. Пускай Алиса зачастую и отрицала этот факт, её умение оперного пения превосходно вливалось и в эстрадные песни. И вот наш друг тронул струны, а Алиса завела кончики своих тёмных накрученных волос за уши, улыбнулась, отчего румянец ярко выступил на щеках её, и начала погружать всех в песню.        И на самом деле, мне стало спокойно от мысли, что к моим стихам не проявили никакого внимания. Я и не льстила себя надеждой, что понимаю хотя бы что-то в поэзии. Когда мы шли с Колей встречать подруг, именно эта мысль ярко зарделась в сердце моём: да, не понимаю, но и вовсе не была бы против научиться. От возможности броситься к Майе и Алисе меня отгородил молодой человек, с которым они обе весело о чём-то разговаривали. Совершенно в их манере было начать разговор с кем-то малознакомым и в считанные минуты разузнать о нём абсолютно всё. Судя по улыбке, то и дело сквозившей на лице его, он уже вовсе оставил надежду успеть по всем своим делам и явно наслаждался проводимой беседой.       Несмотря на начало ноября, холод стоял жуткий. Мне хотелось как можно скорее очутиться в каком-либо помещении, поэтому я, совершенно позабыв обо всей своей неуверенности, спешным шагом приблизилась к ним. Молодой человек, сохраняя прежнюю улыбку, обращённую к подругам, обернулся, и что-то во взгляде его показалось мне жутко знакомым и даже каким-то душевно родным. Они обменялись ещё парой фраз, пока девушки не заметили подошедшую меня.       В пальто, своей привычной тёмной кепи в клеточку, да ещё и с обрезанными чуть ниже ушей волосами, что было очень уж по последней моде — я могла себе примерно представлять, сколь нелепо выгляжу на их фоне, но моя личность могла его заинтересовать уже потому лишь, что я так внезапно оборвала их приятный разговор.       — Вика, это Рюрик Рок, как он себя называет, — улыбнулась мне Майя, стрельнув при этом в молодого человека глазками. Она могла не осознавать этого, но каждый раз таковой её взгляд мог поразить любого, а уж если прибавить к этому всему и её общительность… — А у нашей Вики тоже есть псевдоним, причём, довольно уместный, — она улыбнулась, набрав в себя побольше воздуха, чтобы продолжить речь, но я мягко остановила её молящей улыбкой.       — Он основатель литературной группы «Ничевоки», — продолжила за подругу Алиса. — Как удивительно встретить таких людей проездом в Гнесинке!        Слово «литературный» пронзило меня будто стрелой, так что я практически и не слышала более ничего другого. Я совершенно забыла и про мороз, сковывающий всю меня, как бы сильно ни пыталась я кутаться в свой осенний синий шарф, и про всё ещё стоявшего позади всех нас Колю, и про мысли о поэзии, так внезапно посетившие меня. Наши с Рюриком взгляды снова встретились. Глаза у него были какие-то по-особенному пронзительные и добрые. И в какой-то момент я поймала себя на том, что в действительности неотрывно разглядываю их.       — Я как раз собирался на сегодняшний литературный вечер. Народу будет много, но для таких девушек наверняка найдутся свободные места, — он улыбнулся, попытавшись обвести взглядом всех нас. На вид он был старше меня разве что на два года, ровесник Алисе. Майя была самая старшая из нас, ей в январе должно было исполниться 26. Как и всегда в таких моментах, я предоставила решить судьбу нашего дальнейшего вечера своим подругам, так и не произнеся за всё это время ни слова. И, уже когда мы направились к месту, где должно было происходить столь неожиданное для всех нас событие, я внезапно подумала о том, что когда-нибудь было бы здорово и мне научиться также свободно разговаривать с людьми, заводить литературные знакомства и, вероятно, даже…       — А вы чем занимаетесь? — услышала я вопрос, адресованный явно ко мне, но не сразу сориентировалась, что его уже задали, и он не остался моими собственными доводами, а Рюрик, тем временем, тем же взглядом внимательно смотрит на меня. И не успела я и рта раскрыть, ибо изумление, смешанное с растерянностью, совершенно развеяло все мысли мои, как мы уже входили в большой зал консерватории. Уже у гардероба мы обнаружили большую толпу, и я осознала, что на вечер нам пробраться не суждено — к тому же, он явно будет платным, а свои последние средства, отданные, как и полагается, на целый месяц родителями, я растратила на книги, но тут к Рюрику подошёл какой-то мужчина, и они принялись крепко пожимать друг другу руки, тепло улыбаться и разговаривать. Я снова огляделась по сторонам, и сердце моё так и ушло в пятки — помимо того, что нам посреди такой толпы никак было не попасть на вечер, на который я захотела уже потому, что на улице было слишком холодно, была угроза, что посреди всех собравшихся я потеряю из вида своих друзей. «Давно пора имажинистов судить!» — услышала я чей-то недовольный голос в толпе. Вздрогнула, обернулась и заметила полного мужчину в очках, с красными от сильного мороза на улице щеками. Ему вторил о том же самом кто-то ещё, и вот в толпе уже целый гул голосов, которые обсуждают предстоящий «суд». Термин этот запутал меня ещё сильнее. Что же это будет за вечер?       Тем временем к нам вернулся Рюрик и предложил следовать за ним, хотя мы не успели даже оставить верхнюю одежду. Из наших рук её выхватил кто-то уже по пути — с собою я оставила только свою незаменимую кепи, считая, как и в университете, так и на улице, и сейчас, что она подчеркнёт мою причастность ко всем этим литературным кругам.       Здесь мне приходилось бывать впервые. Зал был полон людей, но в нём всё равно было зябко — должно быть, не топлено. У самой сцены стол с зелёным сукном, за которым восседали двенадцать человек. С первого же взгляда стало понятно, что именно они и есть «судьи». И стоило громким возгласам в зале снизойти до приглушённых перешёптываний, а после — перешёптываний, как один из судей начал высказывать обвинения. Затаив дыхание, не слыша откликов Майи и Алисы в свой адрес, я наблюдала за происходящим, не смея ни отвлечься на что-то, ни подумать о чём-либо своём.       Впервые в жизни довелось мне вживую увидеть Валерия Брюсова. Как и все здесь присутствующие поэты, он держался отстранённо, но временами смеялся, и тогда улыбка проскакивала в его густой бороде. Я стала припоминать стихи его, чтобы лучше сложить картину об этом человеке, но, к стыду своему, довольно скоро осознала, что не могу вспомнить ни одного. Да и сосредоточие моё на всём происходящем переходило все границы. Со стороны я почувствовала чей-то посторонний взгляд, и, когда бросила беглый, ответный, столкнулась взорами с Рюриком, который, было заметно, не столь внимательно наблюдает за сценой, сколько следит за нашими реакциями.       А между тем, Брюсов закончил выступать в роли судьи, и только было произнесено им последнее слово, как на сцену легко, будто первый осенний сорвавшийся лист, выбежал молодой человек, в котором стыдно было не признать Есенина. Когда об нём говорили или же я вслух читала его стихи, мне он представлялся несколько иным. Даже в журналах и газетах, казалось, выглядел он иначе. Видя теперь его почти прямо перед собою, вживую, оставалось только поражаться, сколько в этом человеке энергии, которая не столько летела от него, сколько передавалась всем остальным. Он ещё не успел и слова произнести, как зал взорвался аплодисментами, которые он прекратил мягкой своей, но благодарной улыбкой.       — Не возьмёшь голыми руками имажинистов! — раздался его голос. — Эх, не возьмёшь! Давно уж оседлан нами крылатый Пегас, каковой держим мы в своём «Стойле». И ведь не уйдём никуда — покажем всем вам, где раки зимуют! — и только успел он произнести эти возражения, как начал читать свои стихи, будто всё время это они сидели в душе и сердце его, и были единственным, что хотел он донести до каждого и высказать. Никогда прежде не читала я «Хулигана», и хорошо — слушать вживую его оказалось самым неоценимым для меня событием. Прочтение его было плавным и одновременно бойким, мягким и громким, кипящим и развевающимся, подобно ветру — впрочем, что там до ветра! Этой стихии и спеси ветру следовало бы поучиться у Есенина — столь сильным казалось каждое слово его. И едва успела я, как и, должно быть, весь зал, перевести дыхание, чтобы опомниться, прийти в себя, перестать вникать в этот вихрь, так неожиданно возникший в большом зале консерватории, видеть вместо кучерявой головы поэта яркое пламя и свет, как он вновь вознёсся над всеми нами с ещё одним стихотворением, которое до того дня тоже не доводилось мне слышать.        Наверное, только заключительный марш имажинистов начал приводить меня в обычное состояние. Я взглянула на Рюрика, но не обнаружила его на своём месте; обернулась к Майе и Алисе и обнаружила в их глазах то же, что и у себя — блеск и сияние, каковые не могут передать ни слова, ни мысли или фразы — над нами так были властны чувства, точно мы только что вернулись с неведомой планеты, где таковых ни разу не испытывали. Один из поэтов сказал, что через полторы недели они устраивают вечер, где будут сами судить поэзию, но все слова его тут же утонули в чужих голосах, криках и возгласах, и каким-то чудным образом меня вместе с другими погнало к сцене. Я силилась отыскать в толпе друзей, но, когда осознала, что это будет бесполезно, покорно подалась течению и испугалась лишь в тот момент, когда оказалась у самой эстрады. Ни одного поэта уже здесь не было, но толпа всё призывала кого-то. Я очутилась практически в первом ряду и потому лишь безвольно вздымала голову вверх, силясь различить и увидеть кого-то, когда на сцене появилась знакомая фигура, нынче уже — в одежде, в меховой шапке, которую он натягивал на свою светлую голову прямо на ходу. Он не прекращал улыбаться всё то время, что толпа просила его прочитать, и взгляд его так пробегал по всем присутствующим, что, вероятно, не у меня одной сложилось впечатление, что смотрит он именно на меня — причём, смотрит в самую душу. Новый взрыв поэтической волны грянул со сцены, разнёсся в нас океаном, обдавая ледяными брызгами, от каковых мурашки побежали по телу у каждого слушателя. А когда Есенин ушёл со сцены, и все стали расходиться, мне стало грустно и больно. До жути грустно и больно, что его стихов и всего его было так мало в тот вечер.