***
Временами, слушая про жизнь в общежитиях, я радовалась, что живу в Москве с родителями. Да, ребята устраивали там весёлые вечерние посиделки, учились друг у друга играм на гитаре и выбрасыванию пустых бутылок и бычков из окон, развешивали портреты Ленина везде по стенам, где им только могло вздуматься, и сочиняли ему оды, знали, что такое — жить не одному в комнате, но и выглядели все они, жители общежитий, иначе. Каждый стремился подражать заграничной моде, но это было лишь полбеды — в лицах их и поведении было всё меньше того позитивного и юного, что есть во всей молодёжи, и всё больше — вульгарного и неправильного. Как мне тогда, по крайней мере, казалось. Что взяли мы с Алисой и Майей с Запада — так это только подражание стажёрам-манекенщицам из Лондона. Их фотографию мы увидели однажды в каком-то журнале и тут же влюбились в их уверенные взгляды, дерзкую моду и безупречную осанку. Мы даже просили Колю сделать наш общий снимок, подражая на нём им: Алиса встала позади всех с книгой на голове, не в силах сдержать свой смех по ходу того, как выстраивались мы с Майей. Я неловко пыталась пристроиться у зеркала, чтобы одновременно отобразилась и моя спина, однако же особенно прямой осанкой я не славилась никогда, а потому это также заняло немало времени. И ещё с головы каждый раз спадала книга, и в итоге Майя просто присела рядом со мною в какой-то наполовину буддистской позе, чтобы предотвратить громкое падение вузовского учебника на пол и одновременно войти во всю эту картину. По итогу все много смеялись и, вероятно, на снимке вышло даже что-то несуразное, отчего мы стали ещё яростнее просить Колю поскорее всё это проявить. А между тем, уже приближался декабрь, и учёба так сильно захватила нас в своё русло, что мы и думать не могли ни о чём ином кроме дипломной работы. Я всё чаще засиживалась в библиотеке. Меня всё чаще вытаскивали из неё Майя с Алисой. Они также занимались работой и уже подыскали себе профессоров, которые помогали им в её написании. Я же ни с кем из преподавателей даже пока не могла поговорить на эту тему. Как-то на днях они пришли туда вытаскивать меня не одни, а с Ваней Козловским, выпускником Киевского института. Я мало слышала как про Киев, так и про институт, но среда вокалистов, в каковую обыкновенно втягивали меня подруги, мне всегда была интересна уже тем, что я мало что в ней понимала — обыкновенно, когда ничего не знаешь о каком-либо увлечении, общаться с человеком, который им занимается, в разы интереснее. Когда они запевали, я не могла понять, зачем они спорят и непрестанно советуются друг с другом — каждый раз пение их казалось мне неповторимым и шедевральным. Когда же принялся петь Ваня, я от неожиданности раскрыла рот и долгое время не могла вымолвить ни слова — причём, пожалуй, всё то время, пока он тянул «Ва-а-ас лю-ю-би-и-ил». Отчего-то при виде его мне показалось, что сейчас раздастся молодой мужской голос, но пение его, как ни странно, было мягким, даже каким-то нежным, и каждый раз он то повышал голос, то понижал его. Мы слушали бы его долго, ежели бы нас не выгнали из библиотеки за шумное поведение. Снег крошил на улице уже вовсю, так что вскоре плавное кружение его выросло в пургу. Мы шли и долго смеялись забавному своему поведению в приличных местах, а Ваня неторопливо шёл за нами в своём полушубке и собольей шапке на голове, не вмешиваясь в разговор, но и не отставая от него. У него, как оказалось, был тенор, но разве что-то говорило мне понятие это? Контратенор, сопрано и меццо-сопрано? Мужской голос у меня всегда ассоциировался лишь с басом — вероятно, тому поспособствовала и известная детская песенка о том, что папа может. Но, не считая этого маленького недопонимания, с вокалистами, как и артистами, я всегда общалась с удовольствием. Они были душевными и очень открытыми людьми. С Майей и Алисой долгое время занимался ученик Шаляпина, но после у него сложились непростые отношения с университетом — в большинстве, с деканом факультета, и ему пришлось уволиться. Зато он успел познакомить нас со своим педагогом молодости ещё до того, как тот стал руководить Мариинским театром и окончательно уехал в Петроград. Ту памятную встречу мы все до сих пор вспоминаем с улыбками: я — потому что впервые прикоснулась к искусству; Майя — потому что весь вечер провела с каким-то едва знакомым вокалистом и сломала себе ногу; а Алиса просто весело провела время. Жаль, в тот раз не было с нами Коли — думаю, вспоминали о встрече мы не только бы на словах, но и рассматривая снимки. А между тем, за всеми этими разговорами мы незаметно подобрались к Тверской. Здесь было любимое кафе «Бом», и хотя в такое время никому было не до мороженого, решили расположиться там. И только наш спутник собрался, наконец, вступить в наш весёлый разговор, как мы услышали чьи-то крики. Вначале я посчитала, что кто-то с кем-то дерётся, но, как выяснилось, это было всего лишь чьё-то выступление. В глаза мне бросилась не очень-то броская табличка «Стойло Пегаса. Шибко пьяных, кадетов по форме и кулачных бойцов пущать не велено». Так как мы не подходили ни под одно описание, а любопытство уже съедало изнутри, решили попытать удачи и посидеть здесь, а заодно узнать, что же там происходит. Только успел Ваня потянуть на себя дверь, как кто-то со всего размаху, подобно разве что пчеле, вылетел из заведения. За ним выбежал другой, крича оппоненту своему что-то вдогонку. И поскольку именно я была инсценировщиком узреть, что же за странные звуки и действа доносятся из кафе, сомнений моих по поводу того, что туда лучше не соваться, никто не разделил. В итоге я вошла последней, но не успела ещё тронуть пуговицы на пальто, как увиденное внутри изумило меня ещё сильнее. Это оказалось вовсе не кафе, а настоящий трактир. Несколько мужчин расположились за столиками, некоторые расхаживали прямо по зале и о чём-то громко говорили. Только спустя некоторое время, когда изумление спало, мне удалось понять, что говорят они как-то слишком слаженно да ещё и в рифму. Я невольно опустилась на стул, хотя всей своей компанией мы ещё так и не решили, точно ли собираемся здесь оставаться. Читавший голос показался мне знакомым. Он был куда тише, нежели в прошлый раз, но и прочтение, и сами стихи будто бы обволакивали всю меня изнутри, так что оттуда, прямо из глубин, откликалось нечто, о чём я и подозревать не могла. — Посвящается другу моему Мариенгофу, — произнёс он, склонив голову, выглядя мгновение так, будто невзначай забыл слова, а после принялся провозглашать, но при этом не повышая особенно голоса:«Я последний поэт деревни, Скромен в песнях дощатый мост. За прощальной стою обедней Кадящих листвой берёз».
Он говорил о покинутой мною деревне, о закатах, каковые встретить можно только там, о воздухе, которым, кажется, никогда не будет насыщенья, ведь, чем больше и сильнее ты вдыхаешь его, тем сильнее тебе хочется его ещё. Он закончил вечным и жизненным, тихо и по-философски грустно, но так, что сердце скорее ликовало при мысли неизбежной всеми нами смерти. Сейчас, когда я стояла всего в нескольких шагах от него, я смогла разглядеть его лучше, нежели тогда, в большом зале консерватории. Нынче не было яростных прочтений и размахиваний руками, а потому волосы его не разметались в разные стороны. Они лежали светлыми кудряшками на его голове — теперь, отросшие, они шли ему больше, нежели та стрижка. Впрочем, даже и так выглядел он юношей лет 17-18, при том, как я слышала, он был уже отцом двоих детей. Впрочем, я не склонна была сплетничать о знаменитостях вовсе и разговоры о Шаляпине вела с подругами лишь оттого, что знала этого великого человека лично. Погружаясь в стихи его, хотя он больше не читал, я нечаянно вернулась взглядом к нему. Он смотрел перед собою, но своими ясными голубыми глазами видел, казалось, не нас, а что-то свыше. Взгляд его был напоён не столько тоскою и грустью, сколько непонятною никому мыслью. Он, наверное, очень долго вынашивает её в себе, но всё не решается никому поведать или хотя бы намекнуть и передать. Я улыбнулась этим своим тайным догадкам, и внезапно он посмотрел на меня. Это вышло так внезапно и спешно, что я не успела даже отвести взгляда. Кроме того, я так и не успела снять пальто, а, заслушавшись поэта, оставила протянутую к пуговице руку там. Кепи также привычно украшала мою голову, и отчего-то мысль, что улыбка возникла на лице Есенина именно из-за этого всего, заставила меня сначала вздрогнуть, а после — до крайности смутиться. Он подсел к нам, положив ногу на ногу, поглядывая то на меня, то на моих подруг. — А вас я здесь вижу первый раз, — заигрывая, произнёс поэт, в ответ на что Майя с Алисой весело рассмеялись и принялись всячески хвалить его стихи и рассказывать, как здорово выступал он в большом зале консерватории. — Так вы и там были? — как-то изумлённо спросил Есенин, и, получив в положительный ответ, улыбнулся ещё сильнее, расчесал пальцами свои непослушные волосы и попросил каждую представиться. Ваня Козловский, сидевший с нами рядом, совершенно нахмурился, когда Есенин подошёл сначала к Майе, узнать её имя, поцеловал ей руку и проделал ровно то же самое с Алисой. Девушки же, казалось, и вовсе забыли о существовании вокалиста, поглощённые обществом нового, ещё более интересного, знакомого. Так продолжалось до тех пор, пока Есенин внезапно не повернулся ко мне, и я снова, взглянув ему в глаза, не смогла не заметить этой случайно проскользнувшей в зрачках «затаённой мысли». — А вы? — улыбнулся он. В такие моменты меня всегда смущало, как назваться, ведь моё имя было единственным, которое можно было сократить. — Виктория. Самой мне голос показался сухим и абсолютно равнодушным, пускай я и пыталась говорить иначе. Позади нас с Есениным я услышала тихие перешёптывания и смешки девочек, но не обратила на это никакого внимания. — Вика, если позволите, — улыбка так и не сходила с его лица. Я не стремилась протянуть ему руку — он сам осторожно, будто боясь испуга, вынул её из моего кармана и галантно поднёс к губам. — Красивое имя. После, как и следовало, впрочем, ожидать, он остался с нами, и временами мы все вместе поворачивали свои головы назад, чтобы послушать выступления других поэтов. Пока мы с Ваней безмолвно, через стол, наслаждались обществом друг друга, Есенин с подругами о чём-то много и оживлённо болтали, и когда разговор дошёл до их будущей профессии, слушать стал в основном он, изредка кивая головою, а они рассказывали. — А вы чем занимаетесь? — столь же внезапно, сколь и переводил тему, обратился ко мне Есенин. Я же обнаружила, что Майя с Алисой говорят о чём-то своём, вспомнив, наверное, какую-то весёлую историю. — Учусь, — пробормотала я, пытаясь не конфузиться. — В университете. — И только учитесь? — мне и думать не следовало, чтобы понять, что уголки губ его снова поползут вверх. — «У меня растут года, будет и семнадцать. Где работать мне тогда, чем заниматься?» Я совершенно было ушла в себя, услышав в его исполнении эту шутливую студенческую частушку, если бы только он не продолжил спрашивать: — А чем хотите заниматься, когда выучитесь? — Чем-нибудь, что связано с письмом. Изначально хотела пойти на журналистские курсы, но как-то не сложилось, — отвечала я, пожимая плечами. Этот ответ явно не устроил Есенина. Он продолжал неотрывно смотреть на меня, ожидая чего-то большего и бурного, каких-то разъяснений и продолжений, но я продолжала молчать, а после, явно не дождавшись их, вновь повернулся к девушкам, тут же смеша и забавляя их чем-то. Я бросила на него последний взгляд и внезапно осознала, что ощущаю себя с ним 14-летней девчонкой, тогда как было ему не больше 25-ти. Речи его, манера поведения, взгляд и улыбки, а в особенности, чтение стихов — всё цепляло меня с первого взгляда, но я всё никак не могла понять, что толком могло поразить меня в нём, когда я совершенно не знаю его? — А вы знаете, Вика ведь тоже пишет стихи, — Майя, как и было ей свойственно, как-то невзначай упомянула этот факт, и Есенин спешно повернулся ко мне, так что даже стол отъехал в сторону. — Прочтите что-нибудь. С его стороны это должно было выглядеть просьбой, но прозвучало приказом. Даже сам он весь внезапно посерьезнел и стал выглядеть на свой возраст. Похоже, молва, ходящая о нём, не врала — каждый раз, как вопросы касались настоящей поэзии, Есенин подходил к ним основательно. Я не шелохнулась, скорее даже просто изумлённая, нежели не готовая ничего читать. Он побарабанил пальцами по столу, нетерпеливо потряс ногой, а после внезапно выпрыгнул из-за нашего стола, и я уж решила было, что обидела его своей застенчивостью, как вся компания наша вздрогнула от громкого крика:«Устал я жить в родном краю В тоске по гречневым просторам, Покину хижину мою, Уйду бродягою и вором. Пойду по белым кудрям дня Искать убогое жилище. И друг любимый на меня Наточит нож за голенище. Весной и солнцем на лугу Обвита желтая дорога, И та, чьё имя берегу, Меня прогонит от порога. И вновь вернуся в отчий дом, Чужою радостью утешусь, В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь. Седые вербы у плетня Нежнее головы наклонят. И необмытого меня Под лай собачий похоронят. А месяц будет плыть и плыть, Роняя весла по озерам… И Русь все так же будет жить, Плясать и плакать у забора».
Чем больше подходил он к концу, тем грустнее становился настрой его, и тише — голос. Сам по себе в принципе голос его показался мне тихим. Вероятно, очень часто бывал он в ситуациях, когда собеседники близко наклонялись к нему, чтобы услышать. Но когда Есенин читал, он будто весь преображался — и голос его, и всё существо в целом. Майя с Алисой, стоило ему вернуться, набросились на поэта с новой силой, хваля талант его, а Есенин в ответ только улыбнулся, слегка краснея, бросил беглый взгляд на меня, и произнёс: — Я написал это стихотворение в 16 лет. Слова показались мне горделивыми и тщеславными, и я просто не смогла сдержаться и фыркнула. На некоторое время воцарилось всеобщее молчание, а после Есенин неожиданно весело засмеялся. И каков был этот смех! Чистый, переливчатый, звонкий — не идущий ни в какое сравнение с тихим голосом его. Он смеялся очень заразительно и весело, даже если на то не было повода, и мы невольно подхватили оптимизм его, хотя всё ещё не знали причины таковой внезапной смены настроения. Отвлёк нас лишь громкий крик кого-то из ныне присутствующих пьяниц. В кого-то полетело отколотое горлышко бутылки, началась драка, и Есенин вызвался улаживать все эти дела, происходившие за соседним столиком. Перед тем он на прощание вновь поцеловал руку у каждой из нас, пожал — всё это время молча восседавшему за столиком Ване, а после взял мою — на сей раз я не противилась. Что-то знакомое вновь показалось мне во взгляде его и, точно прочтя мысли мои, он тихо произнёс: «Глаза у вас красивые, Вика. Не скоро такие забудешь», — и, то ли мне показалось, то ли в действительности с силой сжал он мою руку, а после спешно удалился. Каждый из нас покинул «Стойло Пегаса» в различных чувствах, а я и вовсе — в растерянных. Майя и Алиса некоторое время обсуждали это необыкновенное знакомство с поэтом, а затем повернулись ко мне, чтобы подождать нас с Иваном, плетущихся позади, и уже после вновь разговорились. — А ведь он сказал, что ты совсем не вхожа во всё это общество, — посреди разговора обратилась ко мне Алиса. — Ещё бы, зато он вхож в поэзию, — пробурчала я, хотя и понимала, что вру сама себе — стихи его мне безумно понравились что в прошлый раз, что в этот. Чтобы как-то подкрепить доводы свои, я с жаром продолжила: — Только подумать! В 16 лет писать про смерть и про то, что на рукаве своём он повесится! — Ничего ты не поняла, — засмеялась в ответ Алиса. — Про то, что ты совсем не вхожа в общество — это вовсе не укор. Это был комплимент.