***
Более, после случая того, мы и не говорили с Есениным о моём выступлении. Порою, находясь рядом с ним, я и сама ощущала, сколь, должно быть, глупо выглядела в тот раз на сцене и сколь стихи мои были смешны. Несколько раз удалось мне даже обсудить их с ним. — Тут по ритму сбивается, — говаривал он, просматривая рукописи мои. — Здесь следует прибрать местоимения. А здесь и вовсе не рифмуется. Я слушала его с особенным вниманием и восхищением ещё и потому, что великий русский поэт разжёвывал это какой-то мне, но из мыслей не пропадал при том взгляд его, каковым встретил он меня на моём выступлении, и, сколь бы ни говорил мне Есенин, что в стихах не следует много орать и срывать голос свой, он был явно поражён увиденным. О том проговорился мне однажды Толя, когда сидели с ним вместе в «Стойле». Есенин мне в том, впрочем, лично так и не признался. — Подражаете вы мне, Вика, — улыбался мне Сергей Александрович. — А ведь надобно не только подражать, но и привносить что-то своё. Или скажете, вы не мои строки брали? — и он, набрав воздуха в лёгкие, принимался читать:«За горами, за желтыми долами Протянулась тропа деревень. Вижу лес и вечернее полымя, И обвитый крапивой плетень. Там с утра над церковными главами Голубеет небесный песок, И звенит придорожными травами От озер водяной ветерок. Не за песни весны над равниною Дорога мне зеленая ширь — Полюбил я тоской журавлиною На высокой горе монастырь. Каждый вечер, как синь затуманится, Как повиснет заря на мосту, Ты идешь, моя бедная странница, Поклониться любви и кресту. Кроток дух монастырского жителя, Жадно слушаешь ты ектенью, Помолись перед ликом спасителя За погибшую душу мою».
В ту пору мы много спорили с Есениным о вкусах и о поэзии в целом. Я только начинала испытывать себя в этом мастерстве, так что совершенно ясно, что стихи выходили ни к чёрту, всё какими-то повторениями Сергея Александровича, но, как он и сам рассказывал друзьям своим: «Для начинающего очень даже неплохо». К лету, когда все мы смогли успешно сдать свою дипломную работу, я с изумлением узнала, что Майя собирается с Игорем Северяниным в длительное путешествие. До того они лишь обменивались какими-то краткими письмами, первое из которых значилось не иначе, как «Добрый день. Держим связь». К тому моменту и она, и Алиса могли уже претендовать на серьёзные выступления на московских сценах, а я не знала, идти ли мне со своим филологическим образованием в библиотекари, либо в педагоги. У самой Алисы также были большие планы на будущее — в путешествие она пока не собиралась, но с Альбертом Вагнером у них вновь возобновилась переписка, и, судя по всему, пуще прежнего. В общем-то, он нынешним же летом собирался снова посетить её семью. Одна лишь я, сдавшая почти все экзамены, продолжала по временам бегать в «Стойло», будто надеясь на то, что что-то внезапно произойдёт там, но в итоге обменивалась лишь несколькими любезными фразами с Есениным и неприятными взглядами — с изредка бывавшей там Бениславской. Впрочем, в какую-то из встреч и нам с Есениным всё же довелось обменяться адресами для переписки. И с тех самых пор всё существование моё с этой так внезапно окончившейся студенческой жизнью свелось к одному лишь: ждать, со страстным нетерпением и надеждою ждать писем, в каковых, вероятно, не будет ничего нового — да и их самих, впрочем, не будет. Есенин почти перестал пить в то время, со мною держался трезво, был довольно любезен, почти совершенно не похож на себя; часто поворачивался ко мне, рассказывал истории из детства своего и юношества, каковые мне в действительности приятно было слушать. — Меня любила Маня Бальзамова, — говаривал он. Отчего-то нравилось ему говорить со мною о женщинах, будто при сей беседе он наблюдал реакцию мою. — Но я так поздно, так поздно осознал чувства её! Мы слишком мало видели с нею друг друга, и отчего-то она открылась мне уже слишком поздно, когда был я женат. Она плакала, всё рассказывала, а я мог лишь безмолвно гладить её рукою по волосам и улыбаться. Раньше ведь такой я был чистый, ничего не подозревающий — почему же не открылась она мне тогда? Считал, она относилась ко мне так из жалости, ведь между нами не было даже ни поцелуя, ни разговора об чём-то далёком и глубоком, что могло бы нарушить меж нами заветы целомудрия, и от чего любовь бьёт по сердцу ещё больнее и сильнее. Говорил он то искренне и с душою, несмотря на то, что друзья, бывшие рядом с ним, только и норовили, что подлить ему ещё. Есенин, притворяясь, как и раньше, будто пьёт, весело подмигивал мне и принимался читать «Хулигана» и те начала, что после войдут в цикл «Москва кабацкая». Он был расчётливым и хитрым, но сам при том отчего-то не сознавал, кто именно водится с ним рядом. Он мог умело притворяться, сходить за изрядного любовника и даже разбивателя сердец, но, при всём при том, не был ни тем, ни иным. Если он узнавал о человеке что-либо плохое, то тотчас же менял отношение к нему: становился холоден, но не прекращал общения, пытался всячески задеть его и уколоть, а ещё был последовательно груб и резок. Но отчего-то главное ускользало от него: были ли друзья его истинными друзьями? Я же в часы, проведённые с ним, с ужасом для себя день ото дня осознавала, сколь мало мне только лишь этих встреч, и, пожалуй, одни только душевные, совершенно близкие разговоры с поэтом могли, наверное, вполне успокоить меня. Ещё более странно, но оттого не менее интересно было мне узнавать всё больше и больше об нём. Сколь бы много мы ни общались, всё больше Есенин открывался мне с каждой новой встречей. Я, например, совершенно не знала, что он был вольнослушателем в университете Шанявского, поступая туда практически на то же направление, что и я — историко-филологическое. Ещё больше недоумения испытала я, когда, наконец, узнала о месте работы его. Изначально он был принят в типографию Сытина экспедитором, то есть, готовил и отправлял почту, упаковывал книги, и как-то медленно, но верно дорос до корректора. Работа подчитчиком, вероятно, не сильно пришлась ему по вкусу, потому что он вскорости уехал, из-за чего уволился, и спустя некоторое время поступил в типографию Чернышева-Кобелькова. Толя мало что рассказывал на сей счёт — виделись они в основном только лишь по вечерам, в «Стойле», но от меня не могли не скрыться проступающие круги под глазами у Есенина. — Сплю я, Вика, сплю, — смеялся он, а посреди складочек от улыбок, прямо под глазами, мелькала грусть, смешанная с усталостью. Как совсем поздно смогла выяснить я, он уходил на службу к восьми утра, а возвращался к семи вечера — и всё в основном в «Стойло», к друзьям. Он почти перестал в то время писать стихи — разве что находил минуты такие, пока шагал по улице. Как уже было сказано, мы с Есениным принялись вести переписку, даже если подолгу не виделись в «Стойле Пегаса». Порою бывало такое, что я бросала все планы свои ради письма его. Однажды он сообщил мне в таковом, что у них назначено мероприятие. Как водится, на само его выступление я не успела, однако рада была познакомиться с неизвестными в ту пору для меня имажинистами. Зал был огромный, все общались с кем-то. Я совершенно потеряла дар речи, когда обнаружила, как со сцены спускается Владимир Маяковский, но подойти не посмела. Одним из первых меня повстречал немолодой мужчина и, пока я с нетерпением ожидала, когда Есенин договорит и подойдёт к нам, принялся рассказывать о прошедшем вечере, о том, как восхитило его происходящее — в силу влюблённости своей я смогла поддержать разговор только об одном предмете, что так сильно интересовал меня и трогал душу мою вот уже долгое время. Внезапно незнакомый мужчина взглянул в сторону разговаривавшего с какой-то барышней Есенина, после обернулся ко мне и продолжил прерванный монолог: — Говорите, пробы пера? А напишите что-нибудь в «Вестник работников искусств»! Я дёрнулась от изумления, но взглядом продолжала следить только лишь за Сергеем Александровичем. — Но ведь я не работаю в «Вестнике работников искусств». И даже если бы… — с уст моих готовы были сорваться высказывания, навсегда бы, верно, сгубившие жизнь мою, но я не успела их произнести, ибо незнакомый мне доселе мужчина вновь взял инициативу в свои руки. — Совершенно забыл представиться, — улыбнулся мне он. На вид ему можно было дать лет 20, хотя на деле ему уже стукнуло 32. — Евграф Литкенс, председатель Сорабиса и главный редактор «Вестника работников искусств». Сорабис означало как раз Союз работников искусств. Но в ту самую секунду я была так сильно изумлена, что у меня не нашлось ни слов, чтобы испросить его об этом странном значении, ни вопросов насчёт того, что именно предлагают мне в данный момент. К нам же неспешно подошёл Есенин — как всегда, своею летящей походкой, изображавшей в нём скорее сельского паренька, нежели корректора серьёзного издания. Они со знакомым мне теперь мужчиной обменялись парой фраз, а после оба как-то синхронно повернулись ко мне. — Вика, это Евграф Александрович… — Мы уже познакомились, спасибо, — улыбнулась я Есенину, и мужчина, улыбнувшись, снова повернулся ко мне, продолжая мысль о том, что им требуются журналисты для написания статьи о прошедшем сегодня вечере. Нынче, когда Есенин ни с кем не заговаривал на стороне, сосредоточиться на сём деле мне стало проще. Статья должна была получиться небольшой, знаков на полторы тысячи, и в первую секунду я стала было думать, как бы мне, никогда прежде ничего не писавшей, теперь ловко провернуть это дело, а во вторую — сколько придётся вновь платить за печатную машинку, чтобы вышел именно таковой объём. — Но ведь я даже не была на этом мероприятии, — сокрушённо говорила я. Я чувствовала, что Есенин бросил на меня изумлённый взгляд, но даже не повернула к нему головы. — Что ж… — Евграф Александрович выдохнул. — Это действительно усложняет задачу. Давайте я сейчас докурю, а после вкратце расскажу вам. Самое основное — это упомянуть стихи и фамилии выступающих. Я запаниковала пуще прежнего, поскольку знала об особенностях своей дырявой памяти, а с собою у меня не было ровно ничего, куда и чем можно было бы записать сказанное этим человеком. И всё же, стоило лишь Литкенсу сделать несколько шагов по направлению к Болотной набережной, как я окликнула его — он, вероятно, и не ожидал такого поворота. — Евграф Александрович, позвольте спросить, а у вас есть ещё одна сигарета? Я покурю с вами, и вы мне как раз и расскажете. Мужчина переглянулся с Есениным, но кивнул и подал мне свою сигарету, помог прикурить. Он принялся рассказывать о прошедшем вечере, не забывая ни одной подробности и ни одного стихотворения, намекнув, между прочим, что если какое я и забуду из них — не страшно, а если запомню — вписать в статью четверостишием. Есенин дожидался нас в стороне, по временам кидая к нам обоим беглые взгляды. — Вот адрес нашего издательства, — в конце улыбнулся мне Евграф Александрович, тут же, на коленке, начертив что-то карандашом на кусочке бумажки и нынче протягивая её мне. — Даю вам все выходные эти и, ежели не успеете, ещё срок до среды. Как будет готова статья, заходите, я почти всегда в своём кабинете, в крайнем случае вас встретит мой заместитель. Я была пьяна от счастья. Я возвращалась к Сергею в взволнованных чувствах и отчего-то показалось мне, что он рад ровно столько же, сколько и я. — Вы молодец, Вика, — тихо произнёс он — судя по всему, очень хотел нарушить царившее между нами молчание. — Молодец? Но я ровно ничего не сделала, — я мотнула головою, а когда принялась расчёсывать пальцами волосы, сбившиеся от такового жеста, увидела, что Есенин смотрит на меня пристально, но при всём при том как-то внимательно. — Это ведь вы рассказали Литкенсу, что я хотела бы учиться на журналиста? — Ни в коем разе, — произнёс Сергей, но улыбка, тем не менее, пробежала по губам его. — Вы молодец, Вика, что согласились. Это о многом говорит о человеке — когда он берёт на себя ответственность. Причём, какой бы степени она ни была. Не каждый и вовсе решится взять её на себя. Статья теперь казалась мне пустяком. Я даже практически позабыла о работе, данной мне. Я наслаждалась мгновениями, проведёнными с Есениным — когда он был трезв, без друзей и не в «Стойле», он казался совсем иным, даже чуждым и мне незнакомым. Но и такового Есенина полюбила я до глубины души. Он зачёсывал волосы свои так, чтобы на лоб непременно спадала случайная чёлка, совсем неслучайно оказавшаяся здесь. В первое мгновение причёску таковую можно было счесть небрежной, но после приходило осознание, что она как-то вяжется со всем образом его. Когда Есенин говорил с чувством, восхищением и энтузиазмом — в основном, он делал это, когда рассуждал о поэзии, голубой цвет его глаз возвращался, вновь и вновь затягивая в свой омут. Они у него были не маленькими и не большими, но ярко выраженными. Вот и теперь мы как-то внезапно коснулись его любимой темы, и он стал рассказывать о какой-то своей собственной классификации образов в стихотворении. — И отчего вы всё не понимаете, Вика? Корабельные — самые основные в нашем ремесле. Без них в стихотворении не было бы живости (надобно добавить, что к корабельным он относил динамические и движущиеся образы). Заставки также важны, но на них не стоит акцентировать всё внимание в произведении (заставками у него являлись статистические образы), — он вдруг остановился, вгляделся в меня, так что я даже, вероятно, покраснела, и после продолжил: — Имажинизм гораздо шире футуризма именно из-за образов. В каждой вещи, Вика, в быте, во всём, что окружает нас, надобно искать их. У вас вот синие глаза. С сим цветом не сравнится даже вечерний снег. Я остановилась и ошалело взглянула на него, не зная наверняка, придумал ли он только что этот образ, либо говорил его уже не одной женщине. Он казался совершенно простым и легкомысленным, хотя как, в действительности, в голове его таились такие мысли, до каковых остальным предстояло доходить всю жизнь, если не сказать больше — искать истину на другом свете. Я тоже довольно долгое время взирала на него, а после не выдержала — чувства и слова, каковые давно копились в душе моей, теперь вылились наружу, как мысли порою копятся в нашем сознании, а после, забухнув там, вырываются — фразами ли, стихами ли, книгами, но непременно вырываются. Я начала ему читать:Как аукает в лесу зима, Как роса блестит на крапиве, Так и имя Ваше звучит, Отливая серебром синим. Точно также волнистая рожь Пронесётся в сердце украдкой. Имя милое синий май Воспевает пожаром жарким. Не жалеть, не звать, а кричать Призывает равнинная пустошь. Как любили Вы! — Мне ли знать? Мне ль стихи Ваши сладкие слушать? Мне ли жить, как ведёт звезда, Когда юность шумит за плечами? Вы — поэт. Вас помнят всегда. Ваши песни поют веками. А пока дорога бежит, Навевая ветер осенний, Ваше имя пускай гремит, Незабвенный Сергей Есенин.
Когда я закончила, он ещё некоторое время изумлённо моргал и безмолвно смотрел на меня. Таковое выражение лица его, без сомнения, означало, что он об чём-то крепко задумался, и его стоит оставить в покое, дабы дать переварить всё пришедшее в голову ему. — Вы давно это написали? — Не так уж… Точнее, после нашей с вами встречи на моё первом в жизни чтении стихов перед публикой, — я покраснела и опустила глаза в пол и, внезапно для себя, ощутила прикосновение к своей щеке. Однако, когда я подняла взгляд, Есенин был уже далеко. — «А ты думал, я тоже такая, что можно забыть меня, и что брошусь, моля и рыдая, под копыта гнедого коня?» — он помедлил и продолжил: — Ахматова. Не так давно Толя показал. Одно из новых у неё… — он ещё что-то, слегка нахмурившись, говорил, и всё будто боялся возвращаться к той теме, что мы — точнее я, своим стихотворением — только что затронули! На меня нашла небывалая раннее тоска и до окончания встречи нашей я не произнесла ни слова, не зная, что и думать — что мне ясно дали понять, что нет у меня никакого шанса не то что на ответные чувства, но даже и на малейший проблеск симпатии, либо же он не понял совсем ничего? Я стояла в дверях, снимая с себя сапоги, прислонившись одной рукою к стене, но всё не могла забыть сегодняшний вечер, а мыслями явно была не здесь, когда раздался телефонный звонок. Родители что-то тихо обсуждали на кухне, поэтому я взяла трубку. Чтобы не мешать им и остаться наедине с тем, кто звонит, я натянула провод и перенесла телефон в большую залу. — Алло? — уточнила я, прислоняя ухо к трубке. — Соединяю, — раздался голос связистки, и после того тотчас же заговорила Алиса: — Вика, здравствуй! Ни за что не поверишь, что произошло! Мы с Майей до сих пор в шоке — она недавно вернулась, кстати. Мы с ней увиделись, когда она ехала с вокзала. — Так что произошло всё же? — слабо усмехнулась я, силясь заглушить грусть свою радостной интонацией голоса подруги. — Шаляпин! В Москву приезжает Шаляпин!