«В мурлыканьи аэроплана, в тяжкой походке орудий, в смерти лейтенанта Глана, и женской щекатуренной груди, и в минаретах стоф поэта чую Кассандра, чую Тебя: руки преломленные заката
твой рдяный стяг…» — и что-то ещё и ещё, всё из той же серии, но так долго и протяжно, будто стихам не будет конца никогда! Мы с Майей докурили уже пятую сигарету, только вот, судя по глазам её, она слушала, и слушала с особенным вниманием, а я всё не могла вникнуть в сие долгое произведение. Когда же он заканчивал:«Быть может Я, пророчущий не знаю что это счастье, что это мир, но вспыхивает неугомонным лаем: есть только Воля,
только Мы.», я будто вмиг воспряла духом, начав улыбаться, вновь приходя в себя, а после — не зная, куда деваться от угрызений совести, что совсем не слушала произведение своего товарища. Потом много говорили о стихосложении; о графоманах — в особенности. Как-то внезапно Майя и Алиса свели разговор к Есенину и тому, что нам довелось не раз слушать его в «Стойле» (Рюрик, к слову сказать, не переставал поражаться тому, что мы с Сергеем Александровичем знакомы, и уже довольно долгое время). В такой воодушевлённой компании совершенно неловко, да и ненадобно было упоминать, сколь в действительности талантлив Есенин и как потрясающе читает он, но беседа как-то сама собою свелась к таковому строю. — Надо признать, Есенин всегда читает блестяще, — говорил один из поэтов, поддакивая при том другому. Ему вторил другой: — Да, он будто каждый раз проживает своё стихотворение на сцене. Так, как он читает, не может ни один актёр на сцене, даже с хорошей дикцией и подготовкой. Следует отметить, что в ту пору считали, что Есенин был один из тех немногих, кто умел правильно и по-настоящему читать свои стихи. Меня всегда коробило это и злило, и я всё не осознавала: а неужели можно неправильно читать стихи свои? Ведь ежели ты их пишешь, то, соответственно, и сам подбираешь к ним ритм, прочтение и интонацию! Речи эти даже не столько раздражали меня, сколько сбивали с толку. Но тут Рюрик принялся меня уговаривать прочесть. Я вспоминала, как, каждый раз, когда просили прочесть Есенина, он опрокидывал в себя рюмку и с весёлостью выпрыгивал в зал, тут же вливаясь в стихотворение, точно строчки сидели в нём и только и ждали, чтобы вырваться наружу. Сейчас мне бы тоже не помешало выпить, но, поскольку сидели мы в литературном кафе, не нашлось ничего. Да и в местной компании вряд ли бы начались в любой момент драки и лютые споры — может, именно того мне в них и не хватало? Тем не менее, я привстала, потому что не совсем представляла, как буду читать чрез весь стол, и начала с того, что написала совсем недавно. Думаю, я пока не нашла свой стиль. Всё чаще и больше слушая Есенина, я в том даже убедилась. Стихи мои были то о революции, к каковой не была я привязана никаким боком, потому что те трагические события прошли мимо меня, то от лица мужчины, который приезжает в родное село и вспоминает не так давно умершую мать его. То о любви. Последние были самыми искренними и грустными, но читать я их не умела — тогда-то до меня и дошёл смысл фразы, что стихи свои ещё надобно научиться читать. Однако же, неожиданно и для меня самой, получилось хорошо. Алиса заметила мне после, между прочим, что, когда я читала полгода назад, это смотрелось иначе и не столь впечатляюще. «Ты и сама сильно изменилась с того времени», — отметила она. Подруги любили намекать на новый образ мой и всячески подмечать это. — Вика, как я уже говорил, у нас будет поэтический вечер, где выступят такие же молодые поэты, как и вы, — особенно выделил Рюрик. — Так что были бы рады видеть вас в наших рядах. Проходить всё должно было в Гороховом переулке. Там находится межевой институт — на тот момент мне посчастливилось как раз и узнать о таковом. Только успел Рюрик отметить, что это будет уже в следующую пятницу, как мне пришла мысль о том, что известить о вечере, где буду я выступать, просил меня Есенин. Он, вероятно, и не сможет прийти, но я решила всё же попытать удачи и передать письмо через Толю. Впрочем, будет ли это письмо? Мне было нечего сказать Есенину, кроме как «рада буду видеть вас…», «здорово, ежели бы вы смогли быть…», «как хотелось бы видеть вас в зале» — и каждая таковая фраза выходила либо чересчур эмоциональной, либо, напротив, недостаточно. Тогда я решила сходить в «Стойло», где не была уже довольно долгое время, а заодно встретиться с товарищами и послушать стихи. Мне всё ещё казалось, что, под влиянием внезапного энтузиазма я сумею написать до выступления что-либо действительно стоящее, что не стыдно было бы прочитать — всё не угасала во мне эта надежда, главному слушателю, Есенину. В «Стойле», как и прежде, встретили меня радушно, много спрашивали, почему я долго не появлялась. Один лишь Анатолий Борисович молчал и, казалось, понимал всё прекрасно и без слов — и от взгляда его мне стало мниться, что он оставил нас тогда, две недели назад, с Есениным наедине специально, будто подозревая некую связь. Закончив говорить о скромной личности своей, я пересела к нему, и мы скрепили нашу долгожданную встречу звоном бокалов. Я чувствовала по беседе нашей, каковая мало клеилась, что он знает, о ком я хочу поговорить на самом деле, но, точно нарочно, умалчивал об сём предмете и, пока Сергей не появился сам, так не произнёс об нём ни слова. — Вика, — слегка обескуражено произнёс поэт, увидев меня. Он подошёл к нашему столику спешно, даже не раздевшись, и снял запорошенную снегом меховую шапку уже здесь, а после кинул её на столик. Я заметила и причину неловкости его: вслед за ним в «Стойло» вошла Бениславская. — Вы так внезапно появляетесь каждый раз и исчезаете, — произнёс он после, но шёпотом, слишком близко наклонившись ко мне. — Уж и не знаю, что думать. «И ведь он знает, — зло мелькнули в моей голове мысли, — прекрасно знает, из-за кого именно хожу я сюда». Но вслух я не нашлась, что отвечать ему. Он принял молчание моё как некую обиду и, слегка раздосадованный, удалился переговорить с другими товарищами. Ко мне снова подсел Мариенгоф. — Толя, подскажи, а вы не могли бы Есенину передать кое-что? — спросила я его, уже готовая втихую сунуть ему в ладонь под столом бумажку с адресом. — Так ведь он пришёл только что, — улыбнулся Мариенгоф, оборотившись на мгновение ко мне, считая меня, похоже, совсем за дурочку. — Сергей! — окликнул он поэта, приглашающим жестом поманив его к нашему столику, но я резко поднялась, качая головою: — Нет-нет, это должны сделать непременно вы, я… — я осеклась, пронзённая своею же мыслью. Ведь не для того я делаю всё это, чтобы выполнить поручение Есенина, а потому, что сама не знаю, как обговорить с ним это и вотще подойти к нему. — Толя? — в этом самое время к нам быстрым шагом подошёл Есенин, но смотрел почему-то не на друга своего, а на меня. Я, наверное, совершенно зарделась и не могла вымолвить ни слова, а Мариенгоф совсем усугубил ситуацию: — Вика спрашивала, когда у нас следующий вечер где-нибудь в пределах Москвы, и будем ли мы вновь скандировать что-нибудь. Мне захотелось запустить в Анатолия Борисовича стулом, а Есенин, между тем, промолвил: «А, ну…» и принялся говорить сухим «афишным» языком, когда и куда его приглашали. Но тут его внезапно позвали для выступления, и мы с Мариенгофом вновь остались один на один. Он казался весёлым и даже довольным чем-то. Я вынула из-под стола не нужную больше бумажку. — А что там, если не секрет? — самым деловитым тоном осведомился он, складывая руки вместе, в замок, и я после небольшой паузы стала рассказывать про новую свою поэтическую компанию, про Рюрика Рока и по то, что вскорости, то есть, в следующую пятницу, буду читать в межевом институте. Толя слушал не перебивая, а после, по временам отвлекаясь на выступающего, произнёс: — Вика, рад за вас, однако же… Прочли ли вы Сергею хотя бы одно ваше стихотворение? — В том-то и дело! — с жаром возразила я. — Никогда прежде не доводилось слышать мне похвал по поводу сочинённого мною — разве что от друзей, да и от вас, Толя. Но показать ему! — я особенно выделила местоимение это, и по улыбке, возникшей на лице Мариенгофа, поняла, что до него дошёл глубинный смысл фразы моей. Он хмыкнул, скрещивая руки на груди, но после продолжал серьёзно: — Сергей не любит появляться на мелких мероприятиях. Он знает, сколько шуму наделает, прочитав на одном из таковых, но любит «соревноваться», скажем так, с теми, кто этого поистине заслуживает. Ваше приглашение может даже смутить его, Вика, ведь это почти что вызов ему как поэту. Я вспомнила, что ребята рассказывали про выходки Есенина в «Стойле». Как однажды он, спустившись со сцены, подошёл к одному из зрителей, который громко и много высмеивал выступавших, и опрокинул на голову ему тарелку с соусом. А в другой раз и вовсе отказался читать стихи, хотя и знал, как ожидают все его в «Стойле» — чем вызвал негодующий рёв публики. И то вытворял он в месте, каковое считал своим детищем! Что уж в действительности было говорить о небольшом малоизвестном поэтическом вечере, на который собиралась я позвать его, дабы посмотреть моё выступление. Я подняла голову и увидела, что он общается с одним из поэтов. Есенин подозвал Бениславскую, и они разместились рядом с нами. — Вика, это Галя, мой личный литературный секретарь, — представил нас он, и сердце моё ёкнуло. Сергей смотрел на неё тем особенным взглядом, каковым смотрят на близких товарищей в те моменты, когда дружба перерастает в иное, высшее чувство. От меня и в прошлый уже раз не укрылось, что и Бениславская неравнодушна к нему. И, когда я мысленно стала составлять из них пару, отмечая, что, учитывая заботы Галины об нём, она вышла бы хорошей, Есенин уже отзывался обо мне: — Галя, это Вика. Она часто бывает на наших вечерах и, кажется, даже пишет сама? — он весело подмигнул мне. — Но, увы, сии творения мне так и не довелось прочитать. Галя села рядом со мною и обвела таким взглядом, будто хотела сказать: «Да, Вику я помню, как и то, что в прошлый раз она спаивала вас в числе остальных, Сергей Александрович». Поэтический вечер официально закончился, и начались такие любимые для меня и привычные бурные споры и обсуждения. Вадик Шершеневич, приобнимая Есенина, что-то бурно обсуждал с ним, а после они неожиданно принялись декламировать Маяковского: «Иду. Мясницкая. Ночь глуха. Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб…» Отчего-то именно упоминание трясогузки рассмешило каждого больше всего. Нас всех снова овевали сигаретный дым и лёгкое похмелье, но теперь — видимо, из-за обиды своей, во всех лицах этих мне привиделось что-то злое и неприятное, и в итоге я, разрываемая изнутри чувствами, не выдержала и поднялась из-за стола — столь резко, как того не ожидал здесь никто. Маяковского я читала и порою даже учила наизусть уже из-за того, что он был явным оппонентом Есенина. Об их конкурентских отношениях повсюду ходили сплетни: представители разных направлений, громогласные запевалы, истые бунтари и вечные выдумщики — это всё постоянно сталкивало их друг с другом на различных поэтических мероприятиях. И теперь строки этого поэта хлынули из меня, как если бы я всю жизнь восхищалась именно Владимиром Владимировичем. Состояние моё позволяло мне вдоволь кричать, не стесняться и при возможности — размахивать руками. — «Морщинами множится кожица, — доканчивала я, зло сверкая глазами в сторону оцепеневшего Есенина. Он сидел прямо напротив нас с Галей. — Любовь поцветёт, поцветёт — и скукожится». Маяковский, — с этими словами я рухнула обратно на стул. Шум и гам в «Стойле» замерли, но аплодисментов, как и полагалось, не последовало. Впрочем, таковых я и не ожидала. Мы как раз стали обсуждать с Мариенгофом Маяковского, когда я увидела, как внимательно смотрит на меня Есенин. Спустя некоторое время, заметив, должно быть, что я совершенно никак не реагирую на взгляды его, он подсел к Гале. Они стали обсуждать его новый недавний сборник, и я, разозлившись на него ещё сильнее, придвинулась вплотную к Анатолию Борисовичу, ненароком коснулась его плеча, а после улыбнулась и попросила помочь мне прикурить. Есенин подбежал к нам быстрее, нежели Толя успел мне поспособствовать, и выхватил сигарету из рук. — Вика, прекратите вы это, — тихо произнёс он — так тихо, чтобы слышала только я. — Вы и сами балуетесь, Сергей Александрович, — огрызнувшись, я хотела притронуться к своему стакану, но тут рука моя дрогнула под взглядом Есенина, и я как-то не посмела продолжить ею движение. — Видели бы вы, как изменились за последнее время, Вика, — он качнул головою, точно поучая меня. Я бросила на него сердитый, пускай и слегка обиженный взгляд — он говорит так при всём при том, что почти каждый поход его в «Стойло «Пегаса» заканчивается дракой, либо скандалом — правда, когда нету рядом с ним Гали. — Ежели сравнить вас в первый раз, как я вас здесь увидел… — Вы тоже изменились, Сергей Александрович, — серьёзно произнесла я и увидела, как искренне он изумился. — Каждый из нас меняется каждую прожитую секунду — тогда что уж говорить про несколько месяцев! Но я вправду рада, что смогла узнать вас не только на сцене, но и ближе. — Уже уходите? — он улыбнулся и привстал из-за стола вместе со мною. Моя злость будто бы только забавляла его! — Знаете, — он на мгновение схватил меня за руку, но я вырвалась. Меня остановила лишь глубокая задумчивость во взгляде его. — Образ бабочки вам и вправду идёт больше. Я зарделась, но впервые при беседе с ним — от гнева. Каждый прекрасно знал, кого называли бабочками в те времена. Но, как после я узнала от друзей его, своих случайных женщин Есенин больше называл «розочками». Не дав ему ещё как-либо оскорбить меня, я звонко прошагала на своих каблуках к двери и со всей силы хлопнула ею. Мне мало что помнилось на другое утро. Разве что не оставляла стыдливость за нечто неприятное, содеянное прошлым вечером. Однако же неделя, только начавшись, погрузила меня с полною силою. Только лишь завершались занятия в университете, я стремглав бежала в библиотеку и принималась за поиски материала для своей дипломной работы. Сколь бы и сердцем, и душою, и мыслями хотелось предаваться мне совсем иному занятию, я первое время заставляла себя, а после — как-то привыкла к такому графику. В лавке недалеко от дома я уже загодя купила папку с твёрдой корочкой, на которой так и значилось: «Диплом». Вначале писать предстояло вручную, лишь подыскивая материалы, строчки, фразы — сколько книг, к прискорбию своему, пришлось загубить мне, вычерчивая в них карандашом нужные и подходящие мне строчки! Сколько листов их смяла я, загибая кончики! Много денег стало уходить на покупку всё новых и новых чернил — черновые варианты я писала именно от руки, а уже для самого основного приберегла то время, что потрачу я на поход к машинистке. Мне повезло, что адрес одной девушки, обученной этому, я нашла прямо на первой полосе в газете, правда, как оказалось, стоимость 80 листов у неё на печатной машинке не уступала моей стипендии… Один лист обходился в пятьдесят копеек, так что нужно было срочно копить деньги, помимо нескончаемых перекупок листов и чернил и на это тоже. Тема дипломной работы увлекла меня уже в тот момент, как только выбрала я её, но отыскать её можно было не во всех книгах и, когда я приходила в библиотеку, сотрудники устало вздыхали, старались как можно скорее закончить смену свою, пообщаться с другими посетителями — всё, только бы я не начинала предоставлять им свой новый огромный список по древнерусской истории. Помимо того, что приходилось отыскивать факты, я проводила собственную работу; писала одно, комкала листы, кидала тут же; после, покидая библиотеку, помимо тяжёлых толмутов выносила с собою множество кусков исписанной бумаги, а ещё мыслей и, как полагается — боль в глазах и невероятную усталость. Особенная сложность была в том, что из-за такого режима концентрироваться на работе после занятий в университете мне было всё сложнее, а вскоре аналитика и вовсе умчалась в тартарары. В один из таких вечеров, когда я наблюдала, как медленно темнеет за окном на Новой Басманной, мысль о том, что сегодня четверг, и завтра я выступаю, ошпарила меня, будто кипятком. Я резко вскочила, привлекая к себе внимание всех присутствующих; обратила на себя укоризненный взгляд библиотекарей, которые и так мало были довольны тем, что столь часто видят меня в последнее время, и, схватив в охапку все листы свои, выбежала прочь. Я думала над тем, что совсем не подготовилась. Что для чтения у меня нет ни настроения, ни стихов, ни поддержки — Майя и Алиса также решали вопросы с вокалом и дипломными работами, а потому, хотя и от всего сердца обещали быть, я не могла бы корить их в том, если бы они не пришли. Лихорадка пробирала меня всё пятничное утро. Не оставила и под вечер. Это всего-то должна была быть встреча со знакомыми мне поэтами, на которой я как-то некстати прочту свои стихи, но при мысли о том, что меня, должно быть, будут внимательно слушать, сердце моё уходило в пятки и явно не собиралось подолгу возвращаться оттуда. Рюрик встретил меня прямо в Гороховском переулке. К огромному удивлению своему, там уже ожидал меня не только он, но и Майя с Алисой. — Разве мы могли пропустить такое? — весело улыбались они. Я буквально ощутила, как силы возвращаются ко мне, а вместе с ними — и желание в действительности прочесть что-то своё перед всеми. Мне никогда прежде не доводилось ощущать в себе столько энергии, столько желания общения с кем-либо и главное — возможности поделиться чем-то своим, личным и сокровенным. Мы направились к лекторию, где должно было происходить всё это действо, и в голове у меня невзначай снова мелькнули грустные мысли о том, что, общайся мы с Есениным так же, как он с Бениславской, он бы непременно пришёл сюда. Народу на мероприятии было не так много, но достаточно, чтобы я снова начала нервничать и отнекиваться от выступления. Рюрик и слушать меня не захотел. По его словам, вся программа уже составлена, поэты — подготовлены, зрители — воодушевлены; и, не желая, видимо, выслушивать дальнейшие мои отказы, скоро ретировался. Выступать мне предстояло третьей. Майя и Алиса, сколько могли, поддерживали меня, а после мне предстояло удалиться за кулисы и ожидать своего часа там. Вечер начался. Я стояла посреди знакомых и незнакомых мне лиц, ломала руки и терзалась сомнениями: «Что прочесть мне? Как выступить? С чего начать? На кого смотреть? К кому обращаться?» Странно, но все эти вопросы покинули меня в тот самый момент, когда назвали моё имя. Виктория Фёрт. Я до жути не любила, когда называли мою «полную фамилию». Мне каждый раз хотелось походить на девушку с Запада, подражать их моральным принципам и поведению, учить иностранные языки, побывать в дождливой Англии… Наверное, именно поэтому возник у меня этот интересный псевдоним. Но только он гулко пронёсся меж рядами, я осознала, что не могу сделать вперёд ни шага. Когда я кое-как приказала своим ногам продолжить себе повиноваться, я поняла, что у меня совершенно пропал голос, и единственное, что соизволит вырваться из меня — разве что слабый хрип. Меня итак, вероятно, не услышат дальние ряды, а уж с таким-то волнением — тем более! Я вновь собралась с мыслями, а после выловила в толпе счастливые лица Майи и Алисы. Немного в отдалении сидел Рюрик. Взгляд его был изучающим и внимательным, но при всём при том он улыбался и даже, если мне не показалось, кивнул головою, будто приободряя. Я сделала ещё несколько шагов по направлению к зрителям, чтобы стоять прямо в конце сцены. Я не стремилась подражать Есенину, но хотела, чтобы голос мой звучал звонко, громко и, что самое главное — проникновенно. Я начала читать. Я думала, что забуду всё совершенно, но отчего-то строчки вылетали из моей головы сами собою, будто стихи свои я специально заучивала и по нескольку раз повторяла про себя и вслух. Голос мой дрожал, но звучал громко и ярко. Стих был о революции. О тех моментах, о которых я то ли по счастью, то ли наоборот, могла знать лишь понаслышке. Я любила его за звучность и приятность — он мне казался одним из тех, которые входят в историю и закрепляются там, навроде «Бородино» Лермонтова и поэмы «Двенадцать» Блока. Кстати об Александре Блоке, ведь его поэма в действительности была не так давно написана, но при том воспринята обществом как нечто шедевральное и гениальное. Глупые мысли эти о собственном возможном значении для будущего придали мне уверенности, и я даже позволила себе начать размахивать руками и ходить по сцене. Волна стиха захватывала всё больше. Я точно сама уже была участником тех событий — никогда раньше, прочитывая сие произведение про себя, я не воспринимала его так, как сейчас. Я будто сама в тот момент не любила первый бал, в котором «столетье отражалось искрой». А слова продолжали звучать — на удивление громко, чётко и размеренно и, когда я выловила из толпы знакомые мне и дорогие лица, я поняла, что они такого не ожидали. Раздались громкие аплодисменты, даже присвистывания, но у меня в запасе был ещё один стих. И стоило мне собраться с мыслями, вдохнуть в себя побольше воздуха и, прикрыв на мгновение глаза, представить прямо перед собою знакомый образ дорогого человека, чтобы вселить в себя больше уверенности, я услышала тихие перешёптывания по всему лекторию: «Есенин, здесь Есенин!» Я вздрогнула, потому что вначале мне показалось, что у меня начались галлюцинации. А после я действительно разглядела посреди рядов светлую кучерявую голову — мужчина тихонько пробрался посреди остальных и остановился в стороне от стульев. Он обернулся, и взгляды наши встретились. Я улыбнулась, но как-то бегло, точно куда-то спеша, и, ощутив, как сердце моё забилось быстрее, точно обращаясь теперь лишь к нему, снова стала читать:«27-е. Утро. Гвалт, Безумны облака над нами, На улице чудесный март, Нас согревающий снегами. На улице весенний день, А ты без смеха, без улыбки. Мы не общаемся теперь — Всё по заезженной пластинке. Мы не влюбились, не сошлись, Да и опять мы одиноки. С своим сомненьем расплелись, Но всё о вере, всё о Боге. Мы снова встретимся, поверь, И ты, шурша своей косынкой, Мне улыбнёшься: «Добрый день». Но мне твой ропот не вновинку. Остановись. Нет нас теперь, Но всё по-прежнему душою Я открываю храма дверь И на колени — пред тобою. Ловлю во взглядах светлый лик, Что нежен так и безупречен, Что полюбил я не на миг, За что скитальцем я отмечен. Молчание — клеймо потерь, Моею зажжено свечою. «Как изменились вы теперь», — И дверь закрою за собою».
Я не сводила с него взгляда по ходу всего своего выступления. Мне думалось, он и слушать не станет, однако же он внимательно взирал на меня, и ни разу за всё прочтение взгляды наши не оторвались. Вслушивание его было мне самой незаменимой и бесценной поддержкой в тот вечер. Но, только успела я дочитать до конца, а зал — повставать с мест, чтобы начать аплодировать мне, я заметила, как он спешно отвернулся и стал удаляться. Я выбежала со сцены, прямо спрыгнув с неё, а не как надобно было — по ступеням, и бросилась вдогонку. Меня не смущало, что поступок мой будет выглядеть глупым, ведь совсем иные мысли занимали всё существо моё. — Сергей Александрович! Он обернулся, и даже в тот момент было видно, сколь он удивлён. В первую секунду мне даже показалось, что от изумления и растерянности он не может вымолвить ни слова. Но тут он выдохнул в холодный весенний воздух моё имя. — Вика, вы разве не должны быть там? — Да, да, Сергей Александрович, но… — я осеклась, потому что он спешно подошёл ко мне. Я как-то только тогда вспомнила, что стою на улице перед ним в одном чёрном платье и клетчатой кепи, без какой-либо верхней одежды. Он, видимо, и сам подумал об этом и накинул мне на плечи своё пальто. От тепла и запаха с него я поёжилась ещё сильнее, принимаясь в смущении опускать глаза, а он, казалось, только и радовался тому обстоятельству. Голос его показался мне насмешливым, но более не было во всём поведении Есенина прежнего изумления. — Застудите себя, Вика. Я вам даже сколько раз то про ваше лёгкое пальто повторял. — Сергей Александрович, — тихо произнесла я. — Но как же вы здесь? Какими судьбами? — Толя передал то, что вы так и не смогли мне высказать, — с улыбкою сказал он, но отнюдь не смеясь надо мною. Он вгляделся куда-то далеко, в тёмную синь, и после, будто и не мне вовсе, сказал — Гроза грядёт… А вы, Вика, идите, вас там ждут, наверное. «Там ждут другого выступающего», — про себя подумала я, но тоже не могла не отметить, что все были особенно впечатлены чтением моим. — Вы пришли, Сергей Александрович… Несмотря на всю вашу занятость. У вас и жизнь-то суетная: всё бегаете, сочиняете прямо во время прогулок, — из рассказов друзей его я знала, что его часто замечали на улицах Москвы тихим и задумчиво шагающим, но при том со сжатыми губами что-то мычащим в такт неспешной походке своей. — Шатаетесь и будто места себе всё не найдёте… Когда же вы пишете? — Всегда, — тихо отвечал он, совершенно смутив меня, а после внезапно перевёл взгляд от неба ко мне. Я же вспоминала слова Мариенгофа при нашей последней встрече, а потому всё недоумевала: почему же пришёл Есенин и после выступления моего столь же внезапно сбежал? — Хорошо вы читаете, Вика, только кричите много и порой не в тему, — засмеялся он. — А стихи следует чувствовать и вникать в них, как если на себе переживаешь происходящее в них. Могу лишь добавить, что учиться вам ещё. Много учиться, — голос его почти перешёл на шёпот. Он стоял теперь близко ко мне, но я из-за робости не могла ни возразить ему в таких случаях, ни как-либо должным образом повести себя. Более того, я с ужасом осознавала, что таковое минимальное расстояние между нами мне даже приятно. Есенин вдруг наклонился, чтобы ещё что-то сказать, когда, капля по капле, в Москве начался дождь, и мы оба как-то весело засмеялись этому внезапному обстоятельству. Есенин отошёл от меня на несколько шагов и вдруг начал приплясывать, прямо под дождём, не обращая ровно никакого внимания, что ноги его погрязают в лужах, и следы от них падают на штаны его безукоризненного серого костюма.«Играй, играй, гармонь моя! Сегодня тихая заря, Сегодня тихая заря, — Услышит милая моя».
— Сергей Александрович, — пыталась остановить его я, хотя сама при том не могла перестать смеяться. — Ну, что вы, как маленький. Ну, прекратите!«Милый ходит за сохой, Машет мне косынкой. Милый любит всей душой, А я половинкой»
Он продолжал весело напевать, то прыгая, танцуя в лужах и в действительности напоминая сею причудою маленького ребёнка, но как-то Есенину всё это было простительно и заместо обиды я могла только звонко смеяться, наблюдая за тем, как он поёт свои частушки под дождём, то улюлюкая, то прихлопывая в ладоши, то хлопая себя по коленкам и отплясывая что-то навроде чечётки. Беспричинное веселье могло точно также временами нахлынуть на него, и он отдавался ему всею душой своею и всем сердцем. — Вика, ну идите же сюда! «Не ходи ты к МЧКа,А ходи к бабёнке. Я валяю дурака В молодости звонкой».
— Нисколько вы не валяете дурака, Сергей Александрович, — улыбнулась я, подходя ближе к нему, и, только я успела сделать это, он схватил меня за руки — у него они были теплее, нежели у меня, и закружил в разные стороны. Издалека мы наверняка смотрелись забавно, но прямо в ту секунду, под этим заливистым дождём с точно такими же заливистыми песнями Есенина мне было по-настоящему хорошо. Когда мы остановились — я была ненамного ниже Сергея, лица наши оказались совсем близко друг к другу. Дождь продолжал хлестать, и я видела, как спускаются капли с взъерошенных волос мужчины. — Вы не обижаетесь на меня? — На что, Сергей Александрович? — игривость не ушла из голоса моего, но поэт уже был предельно серьёзен. — Я временами такие глупости говорю, аж самому тошно становится. Нисколько вы не изменились к худшему, Вика. И мысли у вас хорошие, умные. Вот подрастёте и сможете всецело осознать их. Только тогда, когда он сказал это мне прямо в лицо, по факту, я поняла для себя, что, несмотря на невеликую разницу между нами, я отношусь к Есенину так, будто он старше меня лет на 10-15. Я ощущала себя и младше, и менее опытной, так что слова его вовсе не обидели меня, а лишь открыли на правду глаза. — Спасибо вам за этот вечер, Сергей Александрович, — улыбнулась я, хотя мы пока и не расставались — просто ощутила необходимость, даже потребность в том, чтобы выразить чувства свои и ото всей души поблагодарить его. Он только молча кивнул, продолжая глядеть на меня, будто ожидал какой-то иной благодарности, и я, смутившись взгляда его, отстранилась. Мы по-прежнему держались за руки. — Поедемте ко мне, Вика? Поговорим о вечном, стихи почитаем. Я отбросила от себя его руку, хотя то и вышло как-то очень резко, и Есенин заулыбался. Вся прежняя идиллия как-то вмиг растворилась между нами. — Вам, наверное, спешить надо, Сергей Александрович. — Как плохо без женщины! И стихи-то некому почитать! — вскрикнул вдруг он, так что даже мимолётные прохожие стали оборачиваться на нас. Я собралась было намекнуть ему на Бениславскую, но посчитала, что он, вероятно, продолжает шутить, а потому только молвила: — Так вы женитесь, Сергей Александрович. Разве не у вас полон зал тех, кто желал бы вас выслушать? — Да, Вика, — он грустно кивнул головою. — Но в какие-то минуты мне кажется, что вы меня лучше всех понимаете. Я побледнела, не зная, что и думать мне и что отвечать. Сердце зашлось в быстром темпе, и, пока Есенин не вздумал вновь приблизиться или схватить меня за руку, загодя отстранилась на безопасное расстояние, прижимая к себе пахнущее им пальто. Неужто вели мы с ним столь задушевные и долгие разговоры, что он имеет право так разбрасываться словами на этот счёт? Я на мгновение обернулась — он стоял позади меня и был серьёзен. — Вы правы, — тихо произнесла я. — Меня и вправду уже заждались друзья. До свидания, Сергей Александрович. Я спешно скинула с себя пальто его и, пока не успел он опомниться, отдала и отбежала к двери института. Однако не смогла не остановиться и не обернуться, когда он позвал меня. Я буквально вся затрепетала — думала, он вернётся к тому же предмету разговора, однако Есенин улыбнулся и бросил: — Отбросьте уже это отчество, Вика. Зовите меня просто Сергей.