Хулиган

      Самый непростой период жизни моей — когда меня уволили из «Аквилона». Однако в то самое время Сергей Александрович, точно увидев во мне родственную душу, стал даже ближе, ещё более ласков и заботлив. Не было и дня, что не проводили мы вместе, и не стоит и упоминать, что я осталась в Москве.       У себя на квартире приютила меня Катя, а Есенин продолжал жить у Бениславской — и жизнь, казалось, втекла в прежнее русло, но это было лишь ощущение псевдопокоя. В самом же деле забот стало ещё больше, и ещё более сильным кольцом окружили они теперь меня.       6 июня Есенин примчался из Госиздата и радостно поведал, что поговорил кое с кем, и что меня непременно будут издавать. Я не поверила собственным ушам.       — Не может быть такого!       — Как же не может, — слегка нахмурившись, произнёс поэт. — Только разговаривал на эту тему — и об вас, Вика. Стихи издадут — пока небольшим тиражом, коротеньким сборником, однако деньги…       — Сергей Александрович! — воодушевлённо произнесла я и бросилась обнимать его. Мужчина заметно смутился, но также приобнял меня, легонько коснувшись спины. В тот день также отмечался 125–летний юбилей со дня рождения Пушкина, и к полудню мы проследовали к памятнику поэта. Всероссийский союз писателей устраивал здесь ныне целый юбилейный митинг, все желающие читали стихи — свои и Александра Сергеевича. Есенин, почти что не дождавшись вызова, сам пустился к бронзовой литой фигуре и громко, почти что нараспев, прочёл «Пушкину». У меня захватило дыхание — так хорошо, так чисто читал он! «Всё–таки поездка в Константиново хорошо повлияла на него», — подумалось мне. Но здесь обзор мой загородили знакомые лица, и в тот же вечер Клычков, Орешин и Власов–Окский увезли Сергея Александровича в Тверь, даже не дав мне проститься с ним. Круги, в каковые начинал он входить, всё менее и менее нравились мне; извечные скандалы и дебоширства всё чаще служили причиною вызова его в милицию и задержания. Только тогда и пересекались мы с Галей — когда забирали его по утрам. Помимо того, чаще стала замечать я в компании рядом с ним уже знакомого мне Якова Блюмкина, и, покуда сильны были воспоминания о том, что творил он когда–то, мне не нравилось ни общество его, ни влияние на Сергея. Блюмкин и Ганин, как назло, выводили его на какие–то каверзные разговоры, и они заканчивались то громкими осуждениями чекистов, то ничем не обоснованными наездами на евреев, хотя Есенин никогда не был антисемитом. Но он напивался до совершенно раздражительного как для себя, так и для всех состояния, творил чёрт знает какие глупости, а с утра ничего не оставалось в памяти его, и когда я припоминала ему об его выражениях о евреях он с замиранием прикрывал рот рукою и в ужасе закрывал глаза. «И ведь хорошее отношение у меня к ним, ей–Богу, хорошее! — говаривал он, качая головою. — А как напиваюсь — так чёрт знает что!»       В конце августа всех имажинистов распустили официально. Не знаю, что происходило в тот момент со «Стойлом», и я бы нисколько не удивилась, ежели бы узнала, что там устроили в тот вечер настоящий набег и пьяные скандалы — самой мне было больно возвращаться в место, можно сказать, юности моей, не знаю что до Сергея. Свой новый презабавный и одновременно странный наряд — фрак, накидку и цилиндр Сергей всё чаще стал носить прямо на улицах. Изначально выглядело это глупым театральным представлением, ведь незадолго до того мы особенно чтили великого Пушкина и много выпивали за него, но однажды, вернувшись домой, я застала Сергея Александровича сидящим у зеркала. Он брился, но отчего–то прямо в цилиндре.       — Что это вы делаете? — поинтересовалась я. Он улыбнулся, откинул от себя шляпу — самому, видно, как–то забавно стало, и, когда я положила руки на его плечи, коснулся губами моих. Одна из щёк оказалась ещё немного колючей, и я со смехом отстранилась. — А знаете, есть в вас что–то от Пушкина, — сказала я тогда, снова оглядев несуразный наряд его. Даже более того — вы сам почти.!       Сколько раз корила я себя после за слова эти.       Однако же, несмотря на множественные пьянки, работал в тот период он и правда очень много. Даже годы мои в «Бедноте» и «Аквилоне» не шли ни в какое сравнение с тем, сколько он успел за конец 1924 и начало 1925. Самые лучшие произведения и законченные им отрывки недоделанного были написаны именно в то время. Ни я, ни Галя не мешали ему в работе. Бениславская, кроме того, по временам стала и мне помогать в издательской деятельности, хотя делалось то на уровне чисто деловых отношений, и ни о какой дружбе меж нами давно уже не шло речи. Сам Сергей говорил, что никогда не пишет пьяным — и то поистине было так. Ни разу не застала я его, чтобы он, захмелевший, сидел и пытался вычерчивать что–то — отнюдь. Ежели же приходила к нему какая–либо мысль, он непременно хватался за бумагу, даже если это стоило ему усилий, уходил в себя в разгар даже самой увеселительной пьянки и с хмурым, сосредоточенным видом раздумывал, наклонившись над листком.       Много неприятностей, как бы то ни было удивительно, стала приносить Катя. Я тратила одни из последних сбережений своих — не считая отложенных на «чёрный день», а она всё продолжала их, без счёту, на что–то тратить и просила ещё и ещё. Мне стало понятно отношение к ней Сергея; да и характер, что проявляла она, совсем теперь не походил на чувственность и сердечность знакомой мне прежде молодой девушки.       — Прислушайся же к Сергею, Катя, — настаивала я. — Что ты нашла в Приблудном? Запойный, не определившийся — да разве можно будет с таковым содержать семью?       — А я не хочу ни с кем содержать семью. Тебе вот 24 будет — и ты до сих пор ещё не замужем.       Я стала нервно теребить зубами губы свои. «Не 25 ведь», — хотела было возразить ей я, но девушка, упрямо скрестив руки на груди, тотчас же продолжила, сменяя тему:       — И вовсе не нравится мне ваш Наседкин, противен он мне! Даже кудахчет как курица, подобно фамилии своей.       Я покачала головою, а после, опустив глаза и почему–то вспомнив Сергея, молвила:       — Ты очаровательна, Катерина, и сама, без сомнения, это знаешь. И с тобою милы и любезны уже из–за одного лишь этого. Но однажды не только внешность взыграет роль свою при общении, но и характер — вот тогда–то, тогда ты останешься совсем одна. Она по–прежнему не послушалась меня, но когда я думала о себе в 20, вспоминала наставления мне Сергея Александровича — разница меж нами точно такая же, как меж мною и Катей, в пять лет, я понимала, что едва ли слушала полезные советы его, и до меня медленно, но верно доходило, что, ничто так не переубеждает человека как личный опыт. Но, верно, слова мои Катя всё–таки в чём–то запомнила. Уже через год с небольшим, в декабре 1925 она вышла за Наседкина с очевидного согласия своего брата на сей брак. Проблемы у Сергея возникли даже с Грандовым. Человек, предоставивший Гале и мне квартиру, не раз заявлялся к нам в Брюсовский, говорил, что Сергей ведёт себя как эгоист и хам; что на него жалуются соседи; что, в конце концов, негоже держать при себе человека, одною ногой стоящего на учёте у московской полиции. Наслушавшись всего того, Есенин принял решение, каковое принимал в каждой неясной ему ситуации — бежать из Москвы, и на сей раз уехал в Баку скорым пассажирским поездом. Мы отмечали Новый год одни: я, Галя, Катя и Шура, не так давно поселившаяся в Москве — за обучение её платил брат. Как–то Галя получила искреннее письмо от Есенина — одно из тех редких мгновений, когда решалась поведать она о переписке меж ними всем нам.       — Сергей пишет, что дела у него хорошо, закончил «Анну Снегину», совсем скоро собирается в Тифлис… — губы её стали похожи на мел и заходили ходуном, бледные худощавые руки дрожали, а с ними — и письмо в них.       — Галя! — не выдержала я. — Ну, что там такое! — и резко вырвала письмо из рук её. Ежели с мужчиной что–то случалось, он писал об том не мне или сёстрам, а непременно одной только Гале. Вот и сейчас я спешно пробежала глазами по скомканным, но всё же красивым строчкам его и остановилась на одной фразе. Сердце ёкнуло в груди от неё. «Вы друг, друг, преданный и истинный, — писал он Бениславской. — Но я не люблю вас как женщину. Вам следовало родиться мужчиной, ведь у вас мужской характер». Только закончила я читать это, как Бениславская поднялась и выбежала из комнаты. Появляться дома она стала реже, а спустя некоторое время я с удивлением узнала, что накануне Нового года она стала встречаться с неким Л. — с кем, ни Шура, ни Катя не называли мне, либо же сами толком не знали имени его.       Зима проходила ничтожно и практически без происшествий. Стихи публиковались плохо, ещё хуже — продавались. Я пыталась написать что–то от себя, принималась за книги, вздумала публиковать мемуары и дневники из поездок в Ленинград и за границу, но выходило из того также что–то малостоящее. Даже представить себе не могла, что когда–либо дойду до такового состояния, ведь обыкновенно очень любила работать и погружалась в дело сие всем существом своим. Все прежние знакомства мои с друзьями Сергея Александровича теперь также, помимо воли моей, оказались расторгнуты. Однажды довелось мне идти по улице в новом наряде своём — хотелось если не быть, то хотя бы ощущать себя в дождливой столице Англии, и заметила Анатолия Борисовича. Он обернулся ко мне, сверкая широкими полями так хорошо знакомой мне своей шляпы, и я угадала и улыбку его, и движения, и голос. Рядом с ним был какой–то незнакомый мне человек — и, как показалось мне, оба заметили меня в суматошной толпе, и Толя указал на меня.       — Анатолий Борисович! — крикнула я тогда, норовя подбежать к обоим сквозь толпу и поближе поздороваться, но нас разнесло по разные стороны дороги экипажами, а после не стало видно ни одного, ни другого. Но не могло, не могло показаться мне — то был Мариенгоф!       Чувства мои и состояние день ото дня становились всё сквернее и сквернее, и в один из дней я не выдержала и написала письмо Андрею Болконскому, не ручаясь, сколь бесстыдно это будет выглядеть. Ответ его пришёл на удивление быстро — Андрей написал мне скорую телеграмму из одного слова «Выезжаю», и я с трепетным сердцем стала отсчитывать дни, когда поезд с Ленинграда довезёт его до Москвы.       Сколько не виделись мы с ним? Не могла я сосчитать теперь. Однако каждый раз, когда бы мы ни встречались, на душе у меня становилось тепло и спокойно, и, покуда мы приветствовали друг друга, он всё также много улыбался, казался совершенно простым и беззаботным, меж тем как, я знала наверняка, приходилось ему пробоваться в актёры на сценах и в Лондоне, и в Париже. Но он вовсе не кичился тем, а даже отмахивался — мол, потратил время впустую и осознал, что актёрское мастерство — совершенно не его призвание.       Разговоры об Англии с ним увлекали меня больше всего. Андрей просто относился к поездкам в Европу. Не знал наверняка, но и был бы не против уехать туда. Разве могло не подкупить это меня, так любящую сию страну с самой ранней юности?       — Вы и выглядите уже точно англичанка, — смеялся он, осматривая теперь меня. — Только не становитесь чопорной, прошу вас! А то что не леди, то себе на уме.       Мы вдруг перешли на английский. Я как раз давно не практиковала свои знания в сем языке — кажется, после путешествия с Айседорой ни разу. Остановиться меня заставил лишь человек, шедший к нам на встречу, и ежели бы я не знала досконально вблизи лицо его, жесты и походку, ни за что бы не поверила, кто это был. Он казался чище и свежее, чем прежде, до уезда своего из Москвы, шёл прямо и уверенно, не сутулясь, а глаза глядели пред собою ровно и размеренно и голубились всё тем же немного детским ясным светом.       — Сергей Александрович, добрый вечер! — воскликнула я, видя, что он отчего–то вовсе не собирается здороваться со мною. Он остановился на мгновение, обернулся ко мне и тихо отвечал:       — Добрый вечер, miss, — оставляя меня в полнейшем изумлении. Он как будто был разочарован чем–то, меж тем как я до крайности рада была увидеть его, вернувшегося. Извинившись пред Андреем, я бросилась бежать за ним.       — Сергей Александрович!       Но он уходил спешно, не останавливаясь, и расстояние меж нами неумолимо увеличивалось. Я едва переводила дыхание, когда, догнав мужчину, наконец, потянула рукав его пальто к себе, чтобы остановить. Кровь прилила к горлу от быстрого бега, и дыхание восстанавливалось с трудом, пока он молча взирал на меня.       — Сер… Сергей… Алекс…сандрович… — кое–как пришла в себя, умоляюще взглянув на него. — Отчего… отчего вы сделали вид, будто не заметили меня?       — Раз вам нет дела до меня, какое же мне должно быть до вас? — пожал он плечами. Я вздрогнула — ощущение было такое, точно по сердцу прошёлся стальной нож.       — Разве я давала повод вам так считать?       — Кто он? — мужчина обернулся в сторону, где я только что покинула Андрея. — А кто я? Я — Есенин. А он — ничто, н–ни–че–го!       — Сергей Александрович, — кроткая и неуверенная улыбка коснулась губ моих, — не ревнуйте, прошу вас.       — Ни в коем разе! — резко бросил он и быстро зашагал прочь.       Через пару дней, правда, нам–таки привелось увидеться на квартире у Галины Бениславской. Со мной он практически не разговаривал, но я наблюдала со стороны, как он разговаривает с одной барышней с приятными чертами лица — разве что только щёки у неё были немного пухловаты, и слишком сильно был вздёрнут носик. Галя заметила взгляд мой, обращённый к этим двумя, и тоже заинтересовалась. Кто–то из девиц подошёл к нам и предложил представить Софье Толстой, внучке великого русского писателя. Мы охотно согласились, пожали с Толстой друг другу руки. У неё был приятный голос, но слишком уж по общению казалась она беспечной и наивной.       — Давайте прогуляемся! Вечер. Погода что надо, — подал голос Сергей, обращаясь к девушке. Я побледнела, а та отвечала радостной улыбкою, и они покинули всю нашу компанию.       Вестей после случая того от него не было долго, и вдруг под вечер он как–то прибежал ко мне, взъерошенный, с обезумевшими глазами.       — У вас есть револьвер?       Я кивнула. Как–то давно я стащила его из шкафа отца, ещё во время своих революционных кружков, и так и не вернула. А заботы и вовсе оторвали меня от родительского крова.       — Вы знаете, меня хотят избить… — он с мгновение молчал, а после, вновь поднял голову и продолжил. — Вероятно, до смерти.       — Что вы такое говорите.!       Но он резко прервал меня:        — Так вот не забывайте носить его с собою. О вас тоже многое говорят. Вы не знаете, они и вас изобьют.       Всё чаще стали приходить тревожные письма от Сергея и всё больше ночевал он вне дома. Причём, писАл он явно в пьяном виде: почерк его преображался, и что–то жуткое было во всех по–есенински расставленных буквах, мистическое, как у человека, который непрестанно мечется и всё не найдёт себе покоя. Он называл мне адреса, где они собирались с поэтами, и я стремглав, позабыв и гордость свою, и всё на свете, бежала туда. Я бы не поступала так, коли не видела, как страдает он ото всех своих компаний, но выбраться из каковых и развязать себя связующую с ними нитью не может.       Это были захудалые и порой даже подпольные кабаки. Я вскоре стала там не самым приятным гостем, потому что каждый раз, как ни приходила, забирала человека, который оплачивал всем по счетам — а Есенин, надобно сказать, именно тем и занимался. Среди прочих знакомых появился некий Иосиф Аксерольд — самый, наверное, активный собутыльник Сергея. Он захаживал буквально на каждую пьянку; они с ним общались, по словам поэта, потому что он работал в типографии «Транспечати» и помогал ему издавать стихи. Лицо у Аксерольда было не из приятных, и, когда заходила речь о поэзии, он слащаво улыбался мне, оглядывая всю — с головы до ног, и увещевал, что и меня издаст.       Часто встречала я теперь и Приблудного, Клюева, Зелика Персинца и Ганина. Последний создавал особенно неприятное и подозрительное по отношению к себе впечатление, потому что при виде него Есенин всегда раздражался. Алексей жил на случайные заработки, и пытался всю горечь свою и печаль утопить в алкоголе. Часто видела я его не только в любимом мужчинами «Домино», но и «Альказаре», а спать он и вовсе мог, где попадётся. Стихи Ганина по разным причинам не печатались в газетах и журналах, а он находил в том плохое отношение к нему власти и, преимущественно, чекистов, и всегда подбивал Сергея высказаться по этому поводу. Я увещевала Есенина молчать. Любое слово его в пьяном виде могло худо сказаться, когда бы он протрезвел.        — Уйдёмте, Сергей, уедемте отсюда, — когда едва мы приходили, говорила ему я, и, как ни странно, Есенин каждый раз повиновался. Всё больше, при всём при том, говорил, что его неизбежно убьют в ближайшее время, что жить ему останется недолго. Что и меня ждёт таковая участь. И всё напоминал про револьвер, несвязно говорил о заговорщиках и тех, кто уже несколько лет следит за ним, завидуя славе его. Я глядела на все эти лица и сама не могла поддаваться похожему чувству. А однажды, следуя в очередной раз за поэтом, встретила там своего собственного чёрного человека. Он обернулся, сверкнул глазами, и я узнала в сём пропитом лице Александра Кожебаткина. Отстранилась, едва сдерживая крик свой, крепко стиснула руку Сергея. Мелентьевич также заметил теперь нас, и губы его расползлись в широкой улыбке:       — Сергун! Давно же не виделись с тобою! — на меня он едва ли посмотрел, но я буквально нутром ощущала, как неприятно и ему, и всем остальным здесь общество моё. — Что ты, остаёшься или едешь с нами? — спросил его Кожебаткин. Есенин пьяно и понуро покачал головой, пред тем обернувшись ко мне.        — Ты ведь помнишь, Саша, что Сергей боится спать с проститутками — считает, что заразу от них подхватит.        — Да у Сергея своя давно уже есть, постоянная! — вскрикнул, улыбнувшись, Аксерольд и указал при том на меня. Я видела, как преобразился Есенин: он будто вмиг стал трезвым.        — Ты что, — произнёс он, хрипя, подошёл к Аксерольду и схватил того за ворот рубашки, — думаешь, у поэта оружие — лишь язык его? Ошибаешься! — и бросил его с сими словами в толпу. Мужчину вовремя подхватили, а вот на Сергея ополчились.              — Посмейте только слово сказать — вмиг порешу! Зубами грызть за неё буду, — будто мало было ему гневных взглядов, продолжал он. Началась буйная драка, из каковой вытаскивала его не только я, но и местные половые. Домой мы мчались с Сергеем, практически всю дорогу преследуемые сей шайкой.       Но настроения его и в сём плане были переменчивы. Он звал меня с собою, но после сам отказывался уходить из кабаков, делался придирчив, когда пил, разговаривал презрительно. Как–то мы собирались домой, но Аксерольд поманил Есенина — ибо знал, где следует задеть нежные струны души его, в новое кафе к другу Пронину «Странствующий энтузиаст» в Леонтьевском переулке. На меня Иосиф даже не взглянул — приглашение не последовало специально, чтобы я не пошла, однако я всё же увязалась за ними и, войдя, пить не стала с общей компанией — это было для меня противно и гадко, а села в стороне, наблюдая за происходящим и готовая вот–вот вытаскивать Есенина из этого балагана. Они выпивали, подзадоривали к тому Сергея — а он был главным заводилою, ведь только у него одного здесь деньги и имелись, а мне становилось всё более и более тошно. Вдруг Есенина попросили начать читать какие–то непристойные частушки; он, шатаясь, смеялся, влезал на стол и наполовину читал, наполовину запевал:

«Мне бы женщину, белую–белую, Ну, а впрочем, какая разница. Я прижал бы её с силой к дереву И в…»

      Я спешно поднялась со своего места.        — Сергей Александрович! — краска прилила к лицу моему. Все взгляды были устремлены на меня одну. — Что бы сказала невеста ваша, услышь она это?       Есенин затих. Голубые глаза вернулись на место, заменив жуткие мутно–кровавые, и редкие слёзы потекли вдруг по щекам его.        — Что же я наделал… — Вика… Где Вика? — заголосил он, бешено оглядываясь по сторонам. Я подошла к нему ближе и взяла под руку. Он повиновался и двинулся прочь.       Среди знакомых, впрочем, в кабаках с ним бывали и хорошие люди — да только зачем они, тем не менее, тащили его туда, я не знала. Так познакомилась я с журналистом Борисовым, работающим в «Известиях» — по приезде Сергея из–за границы он опубликовал в своей газете его очерк «Железный Миргород». Я пыталась объяснять мужчине, что Сергею нельзя пить, но на сей счёт он только лишь отмалчивался.       У Сергея никогда не было ко мне пренебрежительного или пользовательского отношения, хотя друзья его, отталкивая тем самым меня от него, зачастую твердили об обратном. Даже Клюев — дорогой мой Коля Клюев, не с тобой ли говорили мы об образах в имажинизме и чокались за новые сборники Сергея в «Стойле»! — вскоре приобщился к ним. Вся эта публика порядком раздражала меня.        — Вы ведь любили Николая Клюева раньше, — говорила я Сергею. — А что стало ныне? Видите ли вы теперь по–настоящему, каков он?         — Он хочет свести меня с Изадорой, — сокрушённо качал головою мужчина. — Он и другие будут тянуть меня к ней, а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб!       Я никогда не сомневалась, что Клюеву нужны от Есенина выпивка и деньги, но таковой наглости, чтобы свести его с Дункан и тем самым якобы обогатить, и представить себе не могла.       В очередной вечер в новом заведении подошёл к нам незнакомый мне мужчина. Я могла мысленно простить Сергею компанию Кожебаткина, Клюева и Ганина уже потому лишь, что все они знали его давно и дружили столь долгое время, однако, когда подвязывались к нему такие «знакомцы», это становилось до крайности противно. Они и имени, вероятно, не знали его — все, как один, обращались к мужчине не иначе, как просто «Есенин». Презрительно и коротко окинув меня взглядом, он спросил Сергея о самочувствии и предложил поехать к какой–то барышне. Сергей отказывался, всё переводил взгляд на меня, точно надеялся, что я вот–вот вступлюсь за него, но, в действительности, искал поддержки в глазах моих, а подошедший крайне изумился и выразительно спросил его:        — У тебя что, не стоИт? У меня вот всё время.       Сергей, хотя и любил материться, и был тем ещё скандалистом в различных руганях, от таковой циничности засмущался и снова стал бросать на меня мимолётные взгляды.        — Да, да, и у меня всё время… Пойду я.       Мы стояли в зябком летнем вечере, овеваемые холодом, и с беспокойством высматривали бричку — знобило страшно. Я вдруг присвистнула, и Сергей сначала дёрнулся, а потом вдруг рассмеялся, и переливчатый смех его донёсся и до извозчика.        — Пьяный? — понимающе кивнул тот.        — До Померанцевого, — не желая вдаваться в подробности, отвечала ему я, и мы двинулись.        — Смелая вы, Вика. И не надоело вам то? — тихо спросил он меня немного позже, когда слушали мы мерный цокот копыт по мостовым и песочным дорожкам.       Я вздохнула и поглядела по сторонам. Мне дорого было каждое мгновение с ним, а я в очередной вечер вытаскиваю его из кабака и отвожу к невесте… Мужчина невзначай осмотрелся по сторонам, по–особенному, при этом, вглядываясь в отражения от фонарей и тёмные закоулки, что мы проезжали — черта, не так давно ставшая ему свойственной, потом кивнул головою, высвобождаясь от своего же наваждения.       — Опять вижу их, опять вижу, — тихо бормотал он. Я остановила на нём свой взгляд. Он почти уже дремал.       Когда Сергей принимался рассказывать, что кто–то постоянно преследует его, а потому каждый раз держит он при себе верёвку, дабы в любой момент была возможность вылезти из окна, друзья смеялись над ним, а я верила каждому слову. О случае в Ленинграде не знал никто кроме самого Сергея — как и о чёрном человеке, но того было мне достаточно, дабы уверовать в то, что копилось в мыслях у мужчины.       Самыми противными были даже не столько посиделки эти с «друзьями» поэта, сколько моменты, когда они принимались за мной ухаживать — подчас очень настойчиво. Они, вероятно, видели, что я, хотя и привязана к Есенину, а он — ко мне, не состоим ровно ни в каких отношениях, да и связь его с Софьей Толстой всё более укреплялась к тому времени. Где–то посреди речей этих пьяниц стало проглядывать выражение «есенинская девка», которое как–то совсем скоро совершенно закрепилось за мною. Вновь услышав теперь такое нелестное высказывание о себе, я поспешила схватить Сергея под локоть, чтобы увезти из кабака, но один из товарищей, засмеявшись, крикнул:        — Останься! Ты подчиняешься ей, что ли?       Мужчина, точно в ответ на слова эти, резко встал и позволил повести себя за руку, а после на мгновение обернулся и добавил:         — Да.       Пересудов ходило всё больше. Я знала, что однажды виделся уже Есенин с Дункан — он сам мне рассказывал, как деликатно оставили их одних, и Айседора просила его вернуться.         — Мы пили вино… — Есенин захлёбывался своею же слюной, изо рта у него норовила выйти пена, и я не могла и не умела выявить тому причины. — Изадора уговаривала меня вернуться, — говорил он, — а потом Клюев подошёл ко мне и предложил выкурить гашиш.       Я ахнула и отшатнулась от мужчины.        — Подлец! — Есенин кричал и бил кого–то в воздухе, а на губах всё более и сильнее скапливалась пена. — Он был только у него одного… Считаете, что не может он отравить меня? Он никого не любит и ничто ему не дорого. Вы ведь вовсе не знаете его, он всё может.       Я и вправду не знала. Но всегда, при том при всём, чувствовала это. Я припоминала наши ранние с Сергеем разговоры о Клюеве и понимала, что это не человек так переменился, а сам Сергей Александрович стал, наконец, видеть его иначе, узрев ныне, что человек, бывший другом его, на самом деле лишь всегда завидовал его поэтической славе.        — А Аксерольд, представляете? — засмеялся Есенин. — Предлагал мне кокаин. Нет, ну вы подумайте только, Вика…       Я не дала договорить ему и влепила звонкую затрещину, а у самой слёзы так и норовили брызнуть из глаз. Он и опомниться не успел, как рука моя вновь оказалась у лица его, звонко шлёпая по впалой, слегка колючей щеке. Я била его и била, пока он сам уже не сдержал руку мою за запястье, а после стала рыдать, уже не в силах унять слёзы.        — Не смейте, не смейте! Самое гнусное, что могли бы сделать вы! Не слушайте их, Сергей, не идите на поводу у них! — рыданья смешались с криками, и мужчина схватил меня за обе руки и принялся покрывать их нежными поцелуями. Я более не смогла говорить и корить его, оттого, что расплакалась, будто малый ребёнок.        — Никто, никто не ценит меня по–настоящему, Вика, — он улыбался, а сам не переставал прижимать меня к брусчатой стене одного из домов и попеременно дотрагивался губами до шеи моей и лица, — разве что вы…       Мурашки побежали по моему телу, и я непроизвольно потянулась к нему, хотя не смела — просто не имела право на то! Ему понравилось это движение — он также притянул меня, сколько смог, к себе.        — Давай прямо здесь, — раздался совсем тихий шёпот его.        — Вы хулиган, Сергей Александрович, — я засмеялась, снимая с него серый цилиндр. — Не сорвёт вас кличка «поэт».       Он тоже улыбнулся, вторя звонкому смеху моему, задумался на мгновение и произнёс:        — Самое смертоносное оружие, каковое знаю я на земле — твоя улыбка.       Я спешно отстранилась. Мысли вертелись в голове, как бешеный пчелиный рой, путались, переплетались меж собою. Только что я нещадно била его, что он решился попробовать наркотики, и вот мы стоим с ним, обнявшись — без двух минут женатым человеком, — целуемся и весело смеёмся!        — Я знаю, что о тебе думают мои друзья, — сказал он. Я пожала плечами, совершенно не уверенная, что они друзья ему.        — И я знаю.       Он понурил голову, а потом резко поднял её, мелькая даже в темноте голубыми глазами своими, дотронулся до руки моей и едва слышно шепнул: «Выходи за меня…»       Я стремглав отстранилась, резко отбросив руку его от себя, как если бы слова его были оскорблением для меня.       — Сергей! Что вы… О чём вы говорите?        — Всё о том же, — он как–то по–детски улыбнулся мне, вставая и силясь вновь поймать руку мою, но я того не позволила ему теперь.       — У вас прекрасная невеста! — почти вскрикнула я, хотя мы стояли всего в нескольких метрах от дома Толстой. — Почти что жена… Сергей, неужели вы и сейчас не смыслите здраво? — я хотела было сказать, что думала, он вконец отрезвел, но не смела. Он молчал, опустив взгляд свой к ботинкам.        — И что толку в клятвах этих! Не они связывают людей! — горячо продолжала я. — Они, как законы, твердят об одном, а люди всё равно поступают иначе!        — Раньше вы таких речей не говорили, — негромко произнёс мужчина.        — Раньше у меня не было чувств к женатому трижды человеку, — молвила я, скрываясь в тени. — Простите, Сергей Александрович, но общество ваше губительно для меня, и хочется мне совершать то, что нам обоим можно — необдуманно, но нельзя — по правилам.       — Вика… — начал было он, но я резко перебила его:        — Прочтите «Чёрного человека».        — Что?        — Прочтите! Прошу вас! Ну же! Вы ведь знаете каждое произведение своё наизусть!       Есенин сделал шаг назад от меня и начал читать. Я прикрыла глаза. Мне хотелось выслушать его и таким образом попрощаться, а ещё — попросить прощения за все возможные допущения свои ему в неверности.       Ныне он дописал поэму до конца. И выглядела она живой и жуткой, мистически врезалась в душу, ну, а в сердце… Только кончил он читать, я заплакала, пытаясь было уничижать с лица своего слёзы, но, сколь бы ни пыталась сделать этого — не могла. Тогда сам он неспешно, точно боясь нового всплеска эмоций, приблизился ко мне и стёр с моих щёк последние слёзы. Я кивнула, пытаясь улыбаться.        — Горький тоже плакал, услышав её, — тихо молвил Есенин. Я не сказала более ни слова и стала и молящим взглядом, и сердцем прощаться с ним. Мужчина кивнул, а после, когда бричка увозила меня вдаль, вдруг крикнул:        — Приходи 10–го, у меня… у Софьи будет вечер…       Это было за неделю до брака его.

***

      Андрей тогда поселился уже в Москве, и видеться с ним мы стали чаще. Я доживала дни свои в Брюсовском у Кати, и, сколь бы ни уговаривала меня она, знала наверняка — появляюсь у Толстой на вечере и уеду в Ленинград, искать как счастия, так и жилья себе. Болконский жил на улице Фрунзе, которая не так давно называлась Знаменка. Едва я успела попрощаться с ним, как поехала в знакомый мне дом №3 в Померанцевом переулке и, уже завидев обширное здание, знала наверняка, что именно здесь живут будущие супруги.       Гостей собралось немерено — я, признаться, даже не ожидала такового количества, и кивала головою каждому, кто попадался на пути у меня, делая вид, что знакома с ними.         — Ты скажешь, что я влюблённая дура, милая моя, но я говорю, положа руку на сердце, что никогда не встречала в жизни я такой мягкости, кротости и доброты, — услышала я голос из соседней комнаты и, ненароком заглянув, увидела знакомую мне уже девушку, разговаривавшую с какой–то женщиной. — Мне иногда плакать хочется, как ни взгляну я на него. После своего грехопадения и пьянства он, бывает, вдруг положит голову мне на руки и говорит, что погибнет без меня, а я даже сердиться не могу!..       Она плакала. Софья Толстая обнимала мать, гладящую её по спине, и всё плакала, рыдала навзрыд, не могла успокоиться, всё вспоминая события её из жизни с Сергеем. Я ретировалась и спешно проследовала в другую комнату. Думала, что гости только собираются, но, судя по тому, что Сергей, пьяный, раскачивался из стороны в сторону, слушая под тальянку, а другие что–то напевали, осознала, что началось всё, в действительности, уже довольно давно. Софья неспешно проследовала сюда меж рядов; она была мрачна и вовсе не выглядела будущею невестою.        — Вы Софья Толстая? — я подошла к ней и крепко пожала руку.        — Верно, — она неуверенно кивнула, подозрительно осматривая меня. — А я вас что–то не припомню…        — Я со стороны Сергея, — мягко улыбнулась я, и брови её и вовсе полезли на лоб — верно, со стороны жениха её здесь были одни лишь мужчины. — Мы с ним близкие друзья. Жаль лишь, что Сергей ныне снова напился.        — При мне пить перестанет, — уверенно сказала она.        — Считаете? — спросила её я. Не отвечая, Софья резко встала, подошла к жениху и нежно коснулась пальцами светлой головы его. Он всё ещё сидел спиною к нам, а потому навряд ли смог бы увидеть меня. Но я видела всё. Различила, как будущая супруга стала перебирать золотистые пряди на голове, а он резко и с явной злостью отбросил руку её. Она вновь принялась за то же занятие, и вновь он, фыркнув, скинул руку её со своей головы и добавил, при том, нецензурную фразу. Тогда она спокойно отошла от него и села на своё место, рядом со мною.        — Вот видите, — молвила я, — разве можно идти за него замуж, если он даже невесту свою материт?        — Ничего, — тихо начала Софья и хотела сказать что–то ещё, но тут Есенин, проследивший за Толстой взглядом и видевший, что она пришла ко мне, встал с места, шатаясь; улыбка взыграла на лице его.        — Вика! — крикнул он на всю квартиру, а после повалился обратно. Я подошла к нему, тронула за плечи, дабы успокоить, но не успела и произнести что–либо, как он притянул меня к себе, несмотря на взгляды присутствующих. Мне даже казалось, что прежняя кличка из кабаков пришла теперь и сюда. Я еле сумела отовраться от него, глядя теперь вокруг себя с ужасом и страхом.        — Вон! — завопила мне Толстая, отбивая меня от своего будущего мужа, который до последнего не желал выпускать мою руку. — Прочь! — и я бросилась из дому, по уже ставшим знакомыми и почти родными мне переулкам. Андрей растворил предо мною дверь, заметил заплаканное лицо и впустил к себе.

***

      Раз после того вечера написал мне Есенин, но лучше бы он не делал того вовсе. В сентябре они с Толстой поженились, а чрез неделю он прислал мне на старый адрес — конверт передавала запыхавшаяся в дороге Катя, письмо. Я развернула его, но не нашла ровным счётом ничего кроме четырёх строчек нового стиха:

«Так мы далеки и так не схожи — Ты молодая, а я все прожил. Юношам счастье, а мне лишь память Снежною ночью в лихую замять».

      Ещё один раз — пожалуй, последний в жизни своей, мне довелось привидеться с Сергеем, когда он сам пришёл ко мне на Фрунзе, постучавшись среди ночи, в квартиру Андрея; я проснулась, но стуки не умолкали ни спустя полчаса, ни спустя час, ни, кажется — три… Побежала открывать, потому как были у Андрея свои проблемы с ВЧК, и потому мне непрестанно приходилось бояться на и даже в безмолвии замирать на сей счёт. Со мною вместе замирало иногда и сердце. Но на пороге стоял Сергей. Запыхавшийся, грязный и промокший до нитки.        — Вика… — только и произнёс тогда он. У меня заболело сердце. Оно каждый раз болело при виде его, потому что мне было жалко Сергея Александровича, но ещё более оттого эта жалость распространялась, что я беззаветно его любила. — Вика… — ещё более жалостливо и хрипло повторил он. — Вы знаете, впросак я здесь попал, аж самому тошно…         — Сергей, может, вы зайдёте? — нежно спросила его я. — Дождь на улице, и вы только лишь с него…        — Нет, нет, — ласково оборвал он меня, улыбаясь. — Друзей лишь никого не осталось у меня, Вика. Верно, предатели они все. Я, Есенин, их знаю, и никому более не верю. Толя Мариенгоф предал. Кусиков обвенчался и уехал за границу, ни слова не сказав. Ванька Приблудный спёр мои ботинки, а у Кати выманил все деньги — якобы мне на бедность. А Галя выгнала меня. Я пришёл извиниться, а она послала меня вон — вот я и ушёл. Ей, кажется, и лечиться приходилось, Гале — я об том мало ведаю.        — Сергей Александрович… — я норовила было подойти и обнять его, когда к двери подошёл Андрей — осведомиться, кто пришёл.        — Вот оно как, — Есенин взглянул на меня, и грустная, но жуткая улыбка отразилась на лице его. — А я гадал, отчего Катя сказала, что вы адрес сменили… Доброй ночи…        — Сергей Александрович! — прокричала я в тишину ночной улицы. Набросила на себя своё самое холодное, студенческое то бишь, пальто, и бросилась бежать за ним, но на улице не увидела ничего и никого кроме одинокого фонарного столба и пустынной сумрачной улицы.       — Андрей, давайте напишем Сергею, — только вбежав в дом, заявила я Болконскому. Он оторвался от нот и недоумённо взглянул на меня. — Прошу вас, сердце моё не спокойно, страдает он больно, — взмолилась я. — Выясните адрес его, ради Бога.       Точный адрес Сергея Андрею выяснить не удалось, так как пребывал тот в разъездах; но он нашёл газету, в каковую меня могли бы удачно устроить. Даже разузнал контакты главного её редактора, отправил письмо, корпел, дабы дали мне работу непременно в моём любимом городе Ленинграде, и я, разузнав о том, уже в мечтах практически работала в недавно открывшейся «Новой вечерней газете». Болконский договаривался, письмо должно было прийти ровно в день моего 25–летия, однако опоздало, и его нам донесли только лишь 30-го декабря. Когда звонили в дверь со срочною телеграммою, Андрея дома не оказалось. Я открыла, забрала письмо и, даже не взглянув на адресата его, оставила в стороне и открыла только вечером. Строчки быстрым, почти мимолётным, шрифтом, побежали сквозь меня, сквозь душу, сквозь нутро моё, и я едва ли смогу теперь вымолвить или пересказать в словах, что испытывала в то самое мгновение, как прочла злополучную телеграмму. «Уведомляем вас что утром 28 декабря сего года Есенина Сергея Александровича нашли в номере «Англетера» мёртвым».       16 слов, которые не могла я уложить в свои сто нахлынувших на меня чувств. Я металась из стороны в сторону, билась об стены, силилась удушить себя здесь же, прямо на месте — в квартиру в то самое мгновение вбежал Андрей, не дав совершиться непоправимому. Он был первым, кто ещё окромя меня прочитал запоздалую «срочную телеграмму», пытался говорить что–то, но никакие слова не были действенны. Я встала, укоряя его в бездушии и абсолютном бесчувствии, что, ежели не жалеет друга он своего, то пожалел бы хотя бы меня, что он–де человек без души и мнений, а после, не выдержав взгляда его, а ещё более — мыслей своих, бросилась на улицу.       Дождь моросил крупным струпьями и лишь много позже довелось мне узнать, что то был не дождь, а крупный, слишком сильный для того декабря снег. Я пыталась пешком пройти от дома Андрея до Тверской, посетить «Домино» и рассказать им всем о том, что сотворили они с Сергеем, но, пока бежала, не была в точности уверена, что мне хватит на то слов, а, тем паче — смелости. Однако же дождь продолжал моросить, а я — быстро бежать в сером своём пальто, едва достающем до колен, к месту, где свершалась вся юность моя. Посреди дороги я остановилась и осознала, что далее бежать мне и не придётся — они, каждый из них, были теперь здесь же, под этим моросящим дождём и, опустив головы, старались не смотреть на меня.        — Ну, что вы! — вскричала я лицам, всем друзьям его. — Что же вы пили с ним, кутили, спорили и бегали за девками, а помочь ныне ничем не можете?!       Но все только молча отворачивались, пытаясь не встречаться со мною взглядами. Я потянула за рукав к себе сначала Клюева, но тот перекрестился и, махнув шапкою своею, сделал вид, что не знает меня; заприметила Кусикова, но он отшатнулся от меня, сверкая страхом в глазах; тогда я прильнула к единственному близкому другу Сергея Маренгофу, но и тот отбросил меня прочь с плеча своего, как дворовую голодную собаку; я обернулась и протянула руку Бенислаской, но она отвернулась от меня, прикрываясь своим зонтом. Я ощущала слёзы на щеках своих. Есенина не стало. Я покачнулась. А весь мир — вместе со мною. Впереди едва различим был лишь один свет и он, точно звал меня. Послышался гул. Стон. Скрип. Всё смешалось, и бледно–жёлтая комната вновь была предо мною.        — После смерти у Есенина даже не было памятника — спустя полгода вырос какой–то холмик, да и всё. Все литературные дела за него доделывала верная Галя Бениславская; изредка помогала ей Аня Назарова — печатали последние сборники стихов, собирали события их жизни и кой–какие оставшиеся мемуары. 29 декабря на 5–й странице Ленинградской «Новой вечерней газеты» появилось извещение, что Есенина Сергея Александровича не стало; почти чрез год, 5 декабря 1926 в «Правде» опубликовали объявление о том, что покончила жизнь самоубийством Галина Бениславская. Версию о том, что его кто–либо убил, стало опровергать до смешного спешно и быстро и, дабы скрыть все опасения на сей счёт, председатель ВЧК Юрий Прокушев в 1989 сказал: «Опубликованные ныне «версии» об убийстве поэта с последующей инсценировкой вешения, несмотря на отдельные разночтения… являются вульгарным, некомпетентным толкованием специальных сведений, порой фальсифицирующих результаты экспертизы». Однако не стоит забывать, что против Есенина выступали многие сторонники властей. Бухарин говорил, что выступает не против Есенина, но против есенинщины — а второе не возможно без первого. Молодому человеку, каковой считал, что совершенно растратил молодость свою, и что стала к нему уже подкрадываться старость, что он стоит среди богатства воспоминаний, одинокий, внушали то самое чувство и одиночество ещё и самые приближённые его, то ли не стремясь, то ли вовсе не желая понять его, и ежели не шло здесь речи даже об убийстве, то о преднамеренном подталкивании к суициду — безусловно. Современники отмечали, что было два Есенина: печальный, надломленный и одинокий и тот, что душою и сердцем был обращён к людям. В любви к ним он находил что-то особенное, какой-то незыблемый святой исход всего, что мучило и тяготило его. Разве одно то уже не свидетельствует, что мог он, подобно ребёнку, поддаться любому слову или злому замыслу, поверить в то и счесть даже за чистое предзнаменование?       Сергей Городецкий говорил, что имажинизм нужен был Есенину разве что для того, чтобы выйти из образа обыкновенного сельского мальчика–пастушка; что своим озорством к своим деревенским кудрям он поднимал себя, в первую очередь, над Клюевым, и только после — над всеми деревенскими поэтами. Только вот в сём умозаключении не учитывается вовсе, что, в первую очередь, Есенин воспринимал Клюева одним из дорогих друзей своих, коей сильной симпатии боялись и Галина Бениславская и Александр Сахаров, желавшие поэту лишь самого наилучшего; Клюев же, в свою очередь, наградил его тем отношением, что не раз, после разрыва Есенина с Дункан, покушался на имя Айседоры, приговаривал, что, «вот–де была она моею женою» и прочее, не скрывая при том, что его интересуют лишь физическая близость, деньги и выпивка.        — Вы утверждаете, что вы — Виктория Фёрт? Но единственная информация, сохранившаяся об вас, относится к середине 20–х годов XX века. Говорится, что вы проживали с артистом и малоизвестным поэтом Андреем Алексеевичем Болконским, но, при том при всём, близко общались, как и виделись с Сергеем Александровичем Есениным до кончины его?        — Верно. И не раз.        — И проживал Андрей Анатольевич — хм, какое совпадение! — закончив Гнесинский институт, он проживал ровно там же, где в начале 1950–х образовалась музыкальная школа имени Гнесиных.        — Точно, — хрипло твердя, киваю я.       — И после трагической смерти вашей 30 декабря 1925 года из–за аварии в той же «Новой вечерней газете» к следующему номеру Андрей Алексеевич готовит некролог об вас и вашей жизни?       — Верно.        — А после вы небывалым раннее образом начинаете припоминать события, каковые, с одной стороны, не происходили с вами, с другой — когда–то случились и остались на подкорках сознания?       Я молчала. Впервые за всё время сего опроса молчала, а скупые безмолвные слёзы стекали по щекам. Самое отвратительное в жизни своей — встреча с привидением. Куда лучше жить, не осознавая, что прошлое окончательно прошло и более не вернётся, чем таким жестоким образом повстречаться с ним, поверить, что оно вернулось к тебе в качестве настоящего и по новой безысходно потерять. Я вновь, вновь потеряла его! Вновь переносила то же, что ощущала сто лет назад. Вновь не сберегла его! Окунулась в мир, где могла не помнить ни о чём, но даже и тут стало преследовать меня т о самое, что непременно мешало жизни. Я дёрнулась, но едва ли это помогло бы отвязаться от смирительной рубашки. Чёрт подери, событиям сто лет, а я помню их так, будто это было со мною лишь вчера!..       Вздрагиваю. В ч е р а. Отпечаток голоса эхом сквозит в тишине палаты.         — Откуда у вас сведения эти? И про газету, и про Сергея, и про… меня… Сколько знаю, — качаю головою, — я пронеслась в истории жизни его на цыпочках, почти не коснувшись её, не оставив ни стиха, ни записи, ни… — гляжу на фото в руках санитара. Он держит его в резиновых перчатках, неприятно царапая ими поверхность фотокарточки. На ней улыбающийся Есенин с гармошкой и девушка рядом с ним… точь–в–точь я…        — Вы сами сказали, что на фото не Катерина Есенина, — улыбнулась мне женщина–психолог. — А далее всё было просто. Ваши отключения, воспоминания посредством снотворного, бредовые идеи и мысли… Нет, Виктория, вы не вмешались в историю нисколько, но дали возможность вмешаться в неё н, а м.       Я снова дёрнулась, норовя вырваться или закричать, но всё было тщетно. Кто–то рядом со мною усмехнулся — несли очередную, наверняка, смертельную, дозу снотворного. Я стала ещё более спешно вырываться.       Что-то неразборчиво кричу, прежде почувствовать горькость на языке и увидеть пред собою свет. И вновь я вспоминаю — нет, буквально вижу перед собою! — ту самую скамью подсудимых, на коей сидят Иван Грузинов, Александр Кусиков, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич и… и Сергей Есенин. В нетерпении шаркают ногами, каждый ждёт выхода своего. Один из них, с ясными голубыми глазами и светлыми волосами. Обернулся к нам, будто даже заприметил и улыбнулся. А после вышел читать и полностью околдовал тем самым весь зал. А ещё — меня.