***
Мысли о Гале и Сергее не давали уснуть мне все последние недели. Но, при всём при том, не забывала я и о предложении Грандова, а потому по ночам потихоньку разбирала письмо одного из читателей «Бедноты». Бениславской о своей возможной рекомендации я не сказала ни слова в связи с ухудшением отношений меж нами. Письмо было написано красочным и очень живым языком, а потому изначально, читая его по первости, я едва ли смогла что–то найти. Однако зная Грандова, человека умного и целеустремлённого, с трудом мне верилось, что он поручил мне такую работу только лишь для того, чтобы насладилась я рассказом, без какой–либо корректуры. Тогда начала я понемногу искать ошибки, вчитываться в каждое практически предложение — как звучит оно, особенное внимание уделять расстановке запятых и «вкусным» словам в тексте. От этого всего рассказ стал для меня ещё более притягательным и интересным; его захотелось изведать с другой стороны. Это была история французской революции. И по ночам я начала с содроганием уходить в ужасы заключённых в Бастилии, каковые просидели там несколько лет, и, вероятнее всего, позабыли, что существует белый свет и в принципе что–либо помимо тюремных стен. Читался он на одном дыхании, и, когда псевдокорректорская работа моя была завершена, стал вроде бы лучше и прекраснее. Я могла подчеркнуть, что у автора были вкус и превосходное умение создавать сюжет, но вот написание выглядело корявым, точно он ещё не нашёл стиля своего, бросаясь из крайности в крайность. Помимо сей работы, я также продолжала с девяти утра до шести вечера ходить в издательство, временами делиться деньгами с Катей, даже писала письма Болконскому. И у меня, и у Андрея из–за работы было не так много свободного времени, но каждый раз отвечал он мне по–доброму ласково, так что сердце наливалось радостью и, чего не было давно — мне становилось действительно спокойнее. Когда я отдала отредактированное письмо Градову, он поблагодарил меня, молча кивнув, принял его, но уже на следующее утро вбежал взбудораженный и взъерошенный и вызвал меня к себе. Сердце моё тяжёлым, почти неподъёмным грузом упало в пятки. Я понимала, что до корректора и редактора мне очень далеко, даже не стремилась к тому, но всё это время, тем не менее, строила себе планы, как могла бы сидеть в издательстве, читать книги и наслаждаться занятием сим. Когда я вошла, Грандов быстро печатал что–то на машинке, после позвал секретаршу Лену и, передав ей конверт какой–то, завещал отнести его тотчас же на почту — даже прикрикнул, чтобы она не медлила. — Вика, спасибо вам, огромное спасибо! Буду скучать по такому верному сотруднику! — Михаил Семёнович? — не поняла его я. — Ну, как же, — он поднялся из–за стола, подошёл ближе и принялся крепко жать мне руку, не переставая улыбаться. — Едете в Петроград! Несколько писем периода 1923 — начала 1924 «Дорогой Андрей Алексеевич! Спасибо за письмо ваше прошлое, простите, что не ответила сразу. Дела мои прекрасно! Не поверите, еду к вам в Петроград — да к тому же, и по рабочему вопросу. Многоуважаемый Михаил Семёнович способствовал, чтобы взяли меня в «Аквилон» — знаю, издательство не столь уж широкое, но уже тому рада, что смогу в одном с вами городе находиться и в качестве корректора, а не писателя себя испробовать! Вальер Морисович, владелец, будет ждать меня 24 декабря сего года, как раз в канун дня рождения моего. Как удивительно складываются события, даже поверить трудно! Как вы сами поживаете? Непременно хотелось бы увидеться, как у вас будет время. С дружеской признательностью, Вика». «Дорогой мой Анатолий Борисович, Совсем давно от вас ни письма одного не видела. Каюсь — и сама в дела ушла по уши, времени не было ни увидеться, ни попрощаться пред уездом моим. Галя уведомила, кого только могла — не знаю только, дошли ли вести до вас. С Москвою я пока простилась на неопределённый срок — не знаю уж, когда и вернусь. Сергей в профилактории теперь, вы, верно, слышали? Хочется вернуться, как получится, скорее хотя бы к одному нему. Сердце у меня не на месте — очень уж беспокоюсь, что, только выпишут, пуще прежнего пить примется, а его от алкоголя отучать надо, Анатолий Борисович. ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– В пути успела сочинить стихотворение и, пока стояли на станции, написала его сюда. Очень уж мыслей много стало, Анатолий Борисович, прямо разрывают не только голову всю, но и душу. Хотелось бы узнать мнение ваше насчёт написанного.Кто по жизни считает эмоции И пустые бутылки зазря? А потом твердит революции: «Ну и чёрт же попутал меня!» Кто за знамя гордостью тайною, От распутной устав суеты, Ночью вновь совершает скитания — Ищет девочек он для любви. «Нет, не люди, — считает, — создания, Что постичь не смогли красоты». Ну, давай, пригласи на свидание Хоть одну из тех, с кем был ты. Мне невмочь даже слышать дыхание Его в трубке, когда говорим. Может, полон он очарования, Когда пьянство расстаётся с ним. Нет, не пьяница, то мало сказано, Он на днях мне сказал, что поэт. Он стихами глаза мне завязывал, Одурачить хотел, но ведь нет! Мы знакомы два года паршивые, Он всё мечется, что–то кричит. Что глаголишь, дурак, с такой силою? Он в ответ, улыбаясь, молчит. Только я недавно увидела — Аж потом всю ночь невтерпёж: Он другую целует, красивую, И опять в уши ей стихи, ложь… Надоело скитаться ли падалью? Разучился принцип беречь? Только вот под твоими взглядами У меня пропадает вся речь. Я по жизни считаю эмоции, И пустые бутылки зазря. Ну, а после твержу революции: «Теперь тоже поэт я, друзья…»
С надеждою на участие, крепко пожимаю руку, Ваша Вика». «Дорогая Вика, Говорят все вокруг, что вы поспешно уехали из Москвы. А когда вернётесь — не говорят. Галя захаживает редко, на письма мои почти не отвечает. Характер, верно, у меня совершенно дурной стал, что я в иных людях заботу к себе разглядеть не могу, а для кого–то придумываю, что вот–де они мне словно отцы родные. Вы уж не судите строго меня. Я свою любовь отдал тем, кто не любил меня, а ныне, когда любят меня наисветлейшие люди, я не могу отвечать им, ибо не умею. Вы как–то сказали мне, что всегда все обстоятельства против поэта. Вот и теперь вспоминаю слова ваши и надивиться не могу, сколь они мудры. С приветом, Ваш Есенин». «Дорогая моя Виктория, Спасибо за письмо ваше! Читал с огромным удовольствием и много смеялся. О недочётах прилагаю бумажку в конвертике отдельно. Наши дела просты, как и всегда. А как ваши? За Сергея прекрасно понимаю беспокойство ваше. 31–го числа оного года выписан с Большой Полянки, чувствует себя прекрасно. Заимел хороших знакомых, в числе каковых — артистка Миклашевская, знакомая Нюши моей, и великий человек Чагин. На днях он также вспоминал вас, потом вдруг задумался и соврал, что женщин было у него тысячи. — «Вятка — говорю, не бреши. — Ну, триста, — и мнётся весь. — Ого! — Ну, тридцать. — Вот это дело». А надобно добавить, что рядом Августа Миклашевская как раз и стояла. ПисАть нужно Сергуну, для кого–то писАть. Не знаю даже и не решусь утверждать, что чаще сотворяет он: претворяет жизнь в стихи или, напротив, стихи в жизнь. Ожидаю рассказов ваших о Петрограде! Не знаю, как сам я, но Вятка собирался посетить город в ближайшие недели. Преданный ваш друг Анатолий Борисович».***
Я читала письмо Анатолия Борисовича как раз в тот самый день, когда приехал Есенин. За последние несколько месяцев удалось мне обустроиться в крохотной коммунальной квартире, привыкнуть к новому назначению своему и совершенно свыкнуться с литературной и интеллигентной жизнью Петрограда. Покуда протекала работа в «Аквилоне», печатались с корректурой и правками моими новые и новые книги библиофильской направленности, а по вечерам посещала я литературные вечера с Андреем Болконским, жизнь казалась обыкновенной и размеренной. Все заботы, что связаны были у меня с Москвою, отошли на задний план; сердце стало лёгким; дышать было проще. И только однажды вся прежняя жизнь как будто со всего размаху решила свалиться на голову мне, когда ввечеру в квартире раздался стук в дверь, и на пороге возник Есенин. Бледность на лице его была невыразимая, а под глазами заштамповались огромные серые круги. — Сергей Александрович… что же вы это… На ночь–то глядя… — растерянно повторяла я, не понимая, что он делает в Петрограде, во–первых, и как отыскал квартиру мою — во–вторых. Сергей снял цилиндр свой и тихо, почти на цыпочках, прошёл в квартиру мимо меня, подставляя палец ко рту. — Тише, Вика, слышат. Везде ведь слышат. — Так кто слышит–то, Сергей Александрович? Он замотал головою, но на вопрос не отвечал. Стали пить чай. Есенин сидел молчаливо, оглядывался, рассматривал мой прежний быт, что–то бормотал сам про себя, потом вытащил потрёпанную бумагу из пальто своего, стал раскладывать на столе. Я узнала свой почерк и замерла. Сергей снисходительно улыбнулся, подвигая моё же письмо ближе ко мне. Но лучистая его улыбка почему–то не заставляла отныне меня улыбаться в ответ — сейчас она ужасала. — Ну, что это такое? — он показывал прямо в мой размашистый почерк, немного напоминающий его, но менее красивый. Я нахмурилась, осознавая, что именно Мариенгоф передал письмо ему, несмотря на то, что я категорически просила этого не делать. — «Кто по жизни считает эмоции, — он снова улыбнулся. — И пустые бутылки…» И разве я считаю пустые бутылки? — он вдруг заметно призадумался, неторопливо водя пальцем по своему подбородку, наклонил голову к столу, исподлобья поглядывая на меня, прищурился, а после весело улыбнулся и спешно набросал что–то в своём блокноте, каковой всегда носил с собою в случайные минуты вдохновения. От меня не скрылось, как нервно при том дрожали его пальцы. — Скорее, пробки. И не считаю, а собираю. Дабы душу свою затыкать. — Что же вы делаете здесь? Анатолий говорил, вы много работаете. И что вас выписали… — Работаю! Негоже ведь жить только стихами — так нельзя, нельзя… Надо и отдыхать от них. Про Толю он так ничего и не сказал, а как–то весь поник головою. Было понятно — произошло что–то неладное, так что впору самой ехать за Сергеем в Москву и выяснять. — Вам, вероятно, вновь кажется что–то, Сергей, — принялась укорять его я. — Как же ваши друзья–имажинисты? Вы создали с ними «Стойло», целое направление, более даже того — целое направление! — Средь людей я дружбы не имею! — порывисто вскрикнул он, приподнявшись, после, тяжело дыша, долгим взглядом смотрел на меня, но я не испугалась, так и не отведя от него взора. Тогда мужчина сел обратно. — Я не крестьянский поэт, Вика, и не имажинист. Я просто поэт. Сказал, будто отрезал, и я вздрогнула. Ещё более пугал теперь меня этот практически не знакомый мне, даже совсем чужой, человек. Он уехал в ту же ночь, что и приехал — не знала я, уж каким поездом и когда. Обещалась приехать, проведать Сергея, непременно отпроситься с работы, однако не смогла, не сумела, за что не раз корила себя. Смотрела в сторону вокзала, с какого едва доносились голоса электричек, но разрывалась меж издательством и другом в самые тяжёлые их минуты, и всё почему–то выбирала издательство… В то время очень много мы стали переписывать с Галей — все знакомые мои и Есенина отчего–то внезапно замолчали и совсем перестали отвечать. Письма и телеграммы Галины Бениславской зимы — весны 1924 «Уважаемая Вика! Всё долго думала, как приняться писАть вам, и вот начала — а получается из рук вон и коряво. Но вы уж, как редактор, не судите. Сергей поранил руку на днях, когда возвращался с Анатолием Мариенгофом с пьянки. Положили в Шереметьевскую больницу. Кто–то говаривал, что он разбил окно, потому связки все и свело, однако никаких следов разбитого окна не нашли. Давеча проведали его с Назаровой. Цел, чувствует себя хорошо. Но по палате шагал встревоженный и всё осведомлялся у нас, видели ли мы у двери милиционера. Давайте будем на связи с вами, Бениславская». Уважаемая Вика, Сергея искали по какому–то разбирательству милиционеры. Дрожал страшно, почти плакал, умолял меня переговорить с кой–кем по этому поводу. Я испугалась, потому что выглядел он совсем плохо. Обратилась к доктору Гернштейну, дабы он поспособствовал, чтобы Сергея оставили в больнице. Знаю, разбирательство, так или иначе, состоится, его не избежать, но отсрочить сможем. Сергея перевели в Кремлёвскую. Чувствует себя хорошо, передаёт приветы. Бениславская». «Уважаемая Вика, 12 числа оного года посылала вам письмо, но ответа вашего не последовало. Бываю у Сергея почти каждый день. Прочёл на днях новое нам с Аней: «Годы молодые с забубенной славой». Вы и представить себе не можете, как это было страшно. Он не читал, а хрипел, рвался с больничной койки. Нам жутко понравилось, но неприятный осадок оставило. Сергей всё осведомлялся, точно ли нам понравилось. Он не понимал, но чувствовал, д о ч е г о стихотворение его хорошо. Всё спрашивает об вас. Когда вы возвращаетесь? Бениславская». «Сергея выписали Чуть не послали в Ганнушкина Поселился у Вардина=Бениславская». «Сергей будет 12 апреля в Ленинграде Вам написать не успел Просил меня=Бениславская» Пересечься в апреле нам так и не удалось. Я норовила встретить Сергея на вокзале, но не знала точное время, когда он приезжает, а для телеграмм время было уже слишком позднее. Я прождала его полдня 12–го на вокзале, а после, как стало мне известно, он и приехал только что за изданием «Москвы кабацкой», а после вернулся в Москву. До меня доходили вести, что в середине мая приезжал на Ваганьковское — на похороны хорошего друга своего Ширявцева. Они с ним познакомились незадолго до смерти и, если верить рассказам Гали, провели вместе много трезвых дней. И только ближе к концу мая удалось нам–таки с Андреем наладить с Есениным прежнюю связь. Москва всегда чувствовала Есенина, а Есенин — Москву. И каждый раз, когда бы ни возвращалась я в столицу, я могла с уверенностью сказать, что на душе у поэта в эту пору. Нынче нас встретил майский дождь и холодный ветер. Андрей всю дорогу до прежнего места моего жительства, Брюсовского, укрывал меня полою плаща, потому что на мне было то самое коротенькое серое пальто, и оттого дождь нещадно бежал по колготкам и холодил ноги своею моросью. Мы вбежали в квартиру, спасаясь от лютого ливня, и я ожидала увидеть пред собою Катю или Бениславскую, но здесь был один только Есенин. Я взглянула на него, а он поднял голову ко мне. Горечь подкатила к горлу моему — я любила, я по–прежнему любила его, несмотря на месяцы, в каковые не виделись мы, и ныне, когда увидела его, такого светлого, со всё также вспушёнными волосами, а не такими, как когда приезжал он ко мне зимой, сердце моё ёкнуло. Андрей понимающе кивнул и оставил нас с ним одних. — Серёжа! — Вика! Но то было и единственное, что могли сказать мы теперь друг другу. Он качнул головою и повалился обратно на табурет. — Серёжа, какой вы светлый теперь, какой ясный! Как прежде, будто бы… — Будто бы? — лучистые голубые глаза снова устремились ко мне. Я едва смогла проглотить подступивший к горлу ком. Мужчина молчал, а затем негромко заговорил: — Всё, Вика. «Стойло» перегорело и ныне продаётся с торгов. Денег с него я так и не получил, хотя собирался отправлять в Константиново. — Давайте, давайте я помогу вам, — я спешно стала вытаскивать из сумочки кошелёк, доставать купюры, но всё падало из рук напрочь, и, в конце концов, Сергей поднялся, с кроткою улыбкою подошёл ко мне, сжал мои руки в своих, останавливая. — Не надо. Вы итак много сделали для меня. — Отчего же денег не было в кассе? — спросила я Сергея. Он молчал, не отходя от меня, потом цокнул языком и ещё более тихим и хриплым голосом отвечал: — Мариенгоф забрал всё и решился продавать кафе без ведома моего под какие–то свои… А, впрочем, что толку теперь! — он махнул рукою. — Но ведь как же? — я в растерянности отшатнулась. — Ведь Толя… Анатолий Борисович… — Встречал меня тогда, загодя? Верно, встречал. А сам всё глаза прятал и отвечать на кой–какие вопросы боялся. А когда я обратился к нему не по–свойски, а на «вы», сжался, будто и вовсе не понимал причины, весь замер и жалостливо посмотрел на меня, с придыханием произнося: «Товарищ Есенин…» Вот то и последняя встреча наша. Я кусала губы и нервно поглядывала то на расхаживающего по комнате Сергея, то под ноги свои, а самой хотелось бить себя и стегать из–за того, что не проявила к нему внимания и заботы, каковой он заслуживал, не пришла на помощь, когда особенно нуждался в ней он! — Сергей Александрович, мне так стыдно… — Да что вы, что вы, — иронично улыбался мне мужчина, временами оборачиваясь ко мне. — Я ведь понимаю, вы заняты. Вам надобно за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше.! — Сергей Александрович! — яростно оборвала я его, и мужчина засмеялся. — И Катя даже учиться стало небрежно, заимела привычку курить и всё только денег и просит! Все — все они, Вика, покинули меня, а вы… — он перестал выделывать круги по комнате и сделал несколько больших шагов ко мне, быстро сокративших расстояние меж нами. Мне пришлось даже отклониться немного назад — так близко стоял теперь ко мне он, а глаза налились кровью, и жуткая бледность разлилась, будто солнечный свет из окна, по всему лицу его. — И даже вы, — он хотел продолжить тихо, но голос ушёл в хрип. И всё же был он прежний, прежний, несмотря ни на злость свою непривычную, ни на суровость, ни на страх, сковывающий меня! Он привык, что в таковые моменты вспыльчивости его одни — ужасаются, а иные — лишь сильнее тянутся; во мне же взыграли два состояния одновременно, и едва ли одно возможно было оторвать от другого. Я стремительно схватила его за воротник рубашки и, легонько дёрнув на себя, поцеловала. Он, к моему крайнему изумлению, не оторвался, а только с мгновение пытался прийти в себя; потом вдруг прижал к стене и резким движением развернул к себе спиною. Я ощутила прикосновение губ его на своей шее и не смогла сдержать сорвавшегося стона. Он усмехнулся, сжал меня в объятиях сильнее, продолжая, при том, оставлять жаркие следы на коже, и от каждого его прикосновения у меня всё быстрее и быстрее бежали мурашки. Едва ли мне удалось бы вернуть себе сознание, если бы он не оторвался первым сам. Я бы даже навряд ли вспомнила, что за дверью нас обоих по–прежнему ожидает Андрей. Я обернулась и увидела, как Сергей расхаживает неподалёку от меня и нервно ерошит золотистые волосы. — Давай уедем, — одними губами вымолвила я. — С Болконским? В Ленинград? Уж спасибо, — усмехнулся он, и я чуть не разозлилась, но ещё сильно было на шее воспоминание о тёплых губах его. — В Константиново! Серёжа, ведь там нынче такая весна чудесная — ты сам о том рассказывал. — А он? — мужчина кивнул в сторону двери. — И он… Тоже. Только своею дорогою. — Да ведь ты сам говорил, что у них сейчас трудности! — немного погодя, добавила я. –Справишься, сестёр повидаешь. — Какие у них трудности! — он отрешённо махнул рукою. — Вот в новый дом заселились — после пожара от прошлого ничего почти не осталось. Пишут, что отстроили теперь окончательно. — Давай поедем! — снова сказала я. Почему–то верилось и думалось, что, как только увидит Сергей родные Рязанские равнины, ему полегчает и душевно, и морально, вновь вернётся к нему простецкое отношение к жизни, и весёлый детский смех, каковым так любил он заражать всех обыкновенно. Я живо подбежала к нему и схватила за руку. Он не обернулся, глядя в окно — я знала, что, вероятно, он высматривает, там Андрея. — Ты правда хочешь? — негромко спросил он. — Больше всего на свете! С Галей нам так и не довелось увидеться. В тот же день Сергей собрал чемодан, и мы отправились.***
Как, в действительности, превосходно было Константиново! Чудесная дорога вырисовывалась из окна, дни пути были хорошими и безоблачными, а, только начали появляться наливные зеленью и чернозёмом Рязанские поля, и мы вовсе не могли и не смели оторваться от окна — коростели, соловьи и перепела сводили с ума нас каждое утро. Я поглядывала на Сергея и с радостью убеждалась в доводах своих — с каждым минимальным приближением к родной земле он весь преображался, всё чаще улыбался, стал даже более милостив к Андрею и разрешил ему поиграть в купе на гитаре. — Давайте «Прощай, жизнь, радость моя…». Если знаете. — Сергей! — я игриво била его по руке. — Что это вы такое говорите? — Люблю русские и протяжные. Горько становится, а при том сладко на сердце, — отвечал он, задумчиво наклонив подбородок свой ко мне на голову. Встречали нас радостно, хотя и не подозревали вовсе о приезде нашем. Я впервые видела Татьяну Фёдоровну — немного приземистую добрую старушку со множеством морщин на лице, но уже по одним только первым словам её, когда встречала она сына, поняла, что ждёт она приезда его каждый раз, и неважно — предупреждает он её об том или нет. — Андрюша! — Татьяна Фёдоровна обернулась к Болконскому и стала обнимать и его — не уступая ласками, какими только делилась с сыном, и ему. Я посмотрела сначала на одного, затем — на другого. Разница меж ними была года в три. Видно, не соврал Андрей, когда сказал, что с самого детства дружат они с Сергеем. Меня тоже привечали как свою, хотя по ленинградской одежде во мне нельзя было никоим образом заметить прежнюю провинциалку. Татьяна Фёдоровна вначале удивлялась приезду моему, но, когда навстречу мне выбежала Катя и стала крепко сжимать в объятиях своих, улыбнулась и как–то по–особенному посмотрела на Сергея. В новом отстроенном доме было чисто и просторно. Недоделаны были лишь сени, но то совсем не мешало жить теперь здесь летом — да к тому же, и погода в Константиново стояла хорошая. Мне всё чудилось, что, всё, что ни происходит здесь со мною, на самом деле снится мне во сне и про мою Калужскую губернию. Ровно также будили нас петухи по утрам, ровно также бежали мы, точно дети, помогать Татьяне Фёдоровне в поле. Есенин до последнего не доверял, что есть во мне что–то деревенское, а после, должно быть, разглядел–таки, смирился, стал ещё приветливее со мною. Нам нравилось, когда отводили от нас обоих пристальное внимание, убегать ото всех в поля и бегать друг за другом в колючих колосьях. Это было совершенно по–детски, но было в той забаве и что–то дружеское, сближающее. Если и пил он в те дни в Константиново, то мало, будто боясь притронуться к рюмке. А после либо быстро укладывался спать, либо вся задорная энергия, игравшая в нём, уходила на весёлые пляски. А как Сергей танцевал! Это не шло ни в какое сравнение с тем танго, что пытались мы вытворять когда–то в Ленинграде. В нём кипела тогда вся кровь его, просыпалась вся крестьянская удаль, и я не могла не наблюдать без улыбки, как он поёт частушки, весело подмигивая, хлопает руками по коленкам, бряцает сапогами об пол. Однажды сидел с нами и Андрей. Неприязнь меж ним и Есениным, кажется, к тому моменту уже поутихла, и Болконский стал тихо наигрывать аккорды на гитаре. Я прищёлкнула пальцами, вспоминая совсем новые сборники Сергея. — «Вечер чёрные брови насопил». Давайте её! Сергей качнулся в сторонку, смутившись, но, когда стали подпевать мы все — и даже я, заметно заулыбался. Мы пропели ещё несколько стихов его, и Татьяне Фёдоровне понравилась «Русь Советская». Вдруг мужчина вскакивает, хватает меня за руку и начинает что–то быстро и горячо — приятным, но щекотным шёпотом отдавалось дыхание его на шее, бормотать. — Пойдём в кашинский сад, я всё тебе покажу, — тараторил он, а после, не дождавшись ответа, потащил за собою. Мы побежали по мокрой от росы земле, путаясь иногда в стеблях сумеречной травы, но до сада так и не добрели — впереди Сергей заметил Оку. — Пойдём купаться! — Сергей, но ведь так и застудиться недолго. — А я сын Купальской ночи, уберегу тебя ото всего, — засмеялся он и потащил меня в воду, не обращая внимания на мои негромкие визги из–за непривычно холодной воды. Поймал–таки в реке. Крепко обнял и скрестил руки за моею спиною. — На Купалу любят кого попало, — убирая со лба свои мокрые волосы, возразила я. Он в ответ только молча, нежно мне улыбнулся. В кашинский сад дойти нам не довелось, зато на обратной дороге повстречали Андрея. Мокрые после купания — аж самим стыдно стало от своей глупости. — А давайте пробег, Андрей Алексеевич! Болконский откинул с плеча гитару и, усмехнувшись, посмотрел на меня. — А давайте. — Серёжа, ты что, кататься — после воды холодной сразу? Он не слушал меня и поплёлся с Андреем за лошадьми — ещё немного шатаясь от выпитого давеча спирта. Я разглядела издалека, как скользили они ровною гладью, точно лебеди по воде — по рязанским полям. Андрей, казалось, держался в седле увереннее и ловче, а вот Сергей позабыл многое из–за городской жизни. Внезапно, не успев остановиться, он соскочил с седла, и в мыслях моих пронеслась страшная картина и слова Гали: «Я всегда панически боюсь за его голову. Бывает, так снится: Сергея Александровича привозят домой с пробитой, окровавленной головою…» Я ринулась к нему, в ужасе выкрикивая его имя, но он только, улыбаясь, лежал на холодной тёмной земле, не замечая, что грязнится суконная рубашка его, и приговаривал с улыбкою: «Боже! Как жить–то хорошо! Как хорошо жить!» Как–то приехал в Констаниново фотограф. Мы всё искали с Шурой и Катей Сергея, оббегали весь двор, а застали его, тихо приютившимся в домике на лавке. Шурка поднесла палец к губам и молвила шёпотом: — Серёжка работает, не велено, значит, беспокоить его! Я тихонько подкралась сзади и, пока поэт не поднялся, различила последние строчки:«По–байроновски наша собачонка Меня встречала с лаем у ворот».
— Что за шум? — он взлохматил пшеничные вихры и хмуро оглянулся к нам — недоволен–таки, что отвлекли. Мы все переглянулись. Катя и Шура рассказали, что его просили с ними сфотографироваться. Есенин для чего–то прихватил с собою гармошку. Выстраиваться пришлось долго. Есенин делал вид, что собирается сыграть, а солнце так ярко сквозило по волосам его, что они переливались, как спелая рожь. Мужчина, к тому же, ещё и что–то шутил, мы все непрестанно смеялись и не могли сосредоточиться, а после сестёр внезапно позвали. Я продолжила смеяться шутке Сергея Александровича, неожиданно встав на место Кати — и так нас вместе и сфотографировали, даже без сестёр его. А уже после, в Москве, когда рассматривали мы с Шурой эту фотографию, она удивлённо ахала: Как же вы похожи на Катю, Вика! Будто наша третья сестра!» Но менее ласковым и добрым был Сергей Александрович в те минуты, когда напоминали ему родители о безденежье и близкую с нищетою жизнь. Он не желал и слушать их, а только махал рукою и норовил как можно скорее уйти, ссылаясь, что они не понимают вовсе заработка его. Однажды побежала успокаивать его не только Катя, но и я — правда, позднее. Я застала брата и сестру среди берёз — Сергей прислонился к одному из деревьев, склонив голову и прикрыв глаза. — Оставь ты уже всё это, Сергей! На что тебе? Тебя ведь итак знают, как поэта — так ужели нужны тебе все эти мерзкие люди? — Больно спорить ты любишь, Катюша, а в жизни понимаешь с каплю. Сама иных слушаешь? Едва ли. Что я говорил тебе не раз о Васе Наседкине? Ты ли слушала меня? — Не люблю я его! — топнула ногою Катерина. — Не люблю и не хочу идти за него! — Видишь, какая ты, — улыбнулся ей брат. — И всё только характер свой показываешь. — А на что тебе Миклашевская твоя? — вдруг спросила Есенина девушка. — Разве любит она тебя? Нужен ли ты ей, Серёжа? Да она и не глядит на тебя вовсе, а живёт со своим артистом, а Вика… — Молчи! — Есенин оторвался от берёзы и пошёл вглубь рощи. Катя — за ним, продолжая что–то ещё говорить. Не выдержал–таки Сергей этого и подобных разговоров. Он любил поступать не так, как ему велено, а так, как подсказывало сердце. А потому уже 3–го июня сказал мне, что через пару дней собирается возвращаться обратно в Москву.