***
Милиционер Вася передал священнику заполненный протокол, размял спину, прошелся туда-сюда и деловито загремел сахарницей. Бестолково порылся в прихватках, поковырял свежевымытые стекающие тарелки и, вытянув тонкую шею, заглянул под стол. — Чай-то будете? — поинтересовалась женщина, скептически наблюдая за незнающим куда деть руки представителем власти. Единственный кукуевский милиционер всегда так делал, когда хотел чая, сигарет, семечек на пробу или каких-то иных приношений. Причем, совершенно инстинктивно. — Не откажусь, — оживился страж кукуевской законности и живо уселся за стол. Отец Юрий ещё раз перечитал текст, пару раз перевернул лист, подумал и четко, твёрдо, убористо его подписал. Мальчик оказался жертвой какой-то восточной деструктивной секты гностического толка. Глава секты мало того что имел рабов и зверски избивал ребенка, так ещё и вырезал целую общину каких-то «неверных». Шрамы от клинописных символов на теле мальчика не оставляли ни малейшего сомнения: секта «Колхида» — больные изуверы. А изувер должен кормить червей; в крайнем случае — сидеть в тюрьме. Желательно, весь остаток своих дней. Но как ни бился отец Юрий, явившийся милиционер отказывался понимать всю чудовищность происходящего. Впрочем, уходить, не проев плешь, он тоже не собирался. Изначально, отставной майор даже и не планировал посвящать это жизнерадостное чучело в произошедшее с мальчиком. Кукуевский лейтенант мог и умел портить всё, чего касался. Максимум, что он мог сделать: написать крупными буквами и повесить на заборе очередное воззвание. Поэтому, отец Юрий изначально планировал самостоятельно ехать в область, лично ходить по кабинетам и собирать все необходимые документы. Но в дело вмешался случай: страж кукуевской законности, в то самое время как священник нашел ребенка, рыскал вокруг в поисках чего-то своего. Неведомого и оттого таинственного. И, естественно, стал свидетелем происходящего. После чего нагрянул в дом Сидоровых. Священник стоически терпел все эти нелепые шевеления, но избавиться от общества милиционера Васи уже не мог. — Ну сам подумай, Юрий Сергеич, кому я что предъявлю? Твоих сектоидов ловить — застрелишься, — милиционер уже деловито размешивал сахар в чашке, — вот если б Митька Голован у тебя по пьяни чего свинтил или подрался б кто — это я мигом. А то — сектанты. — Да пойми ж ты, Вася, наивная ты душа, у них рабы! Не хочешь работать — не мешай. — А если у них это дело там, того… добровольное? Посуди сам, двадцать первый век. Какие тебе рабы? — Какие? А я тебе расскажу какие. А то ты, Вась, не знаешь, что талибы делали с нашими пленными. Юленька поспешно вышла, прихватив с собой аптечку. — Так то талибы. Это тебе, товарищ майор, не Чечня, не Афган и даже не Ближний Восток. Какие тут могут быть рабы? Разве что бомжи или синяки-потеряшки. Ну или нелегалы. А из них какие тебе свидетели? Сам посуди. Поймаю я этого твоего Фараона за причинное место… — Фаэрона, — почти машинально поправил священник. — Пусть и так, — согласился Вася и от души хлебнул чаю, попутно отряхивая колени от сахара, — изловлю я твоего этого Фаэрона за мягонькое. А на меня — коллективную жалобу. От граждан-рабов. Так, мол, и так, ущемляют наши свободы, пресветлого учителя нашего замордовали, в кутузке сгноили. Из города журналисты понабегут, правозащитники. В больших кабинетах телефоны зазвонят. Газетчики на радостях большому начальству в зад зубами вцепятся. Всех обхаят, ославят, политику приплетут. А кто виноват? Вася виноват. И пойдет Вася работать сторожем, потому что в милицию Васе путь будет заказан. — За погоны трясёшься? — нехорошо прищурился отец Юрий, — оно и понятно. Кто ж хочет подставляться за толпу бомжей и нелегалов. Милиционер Вася вспыхнул и, оскорбленно сияя глазами и лейтенантскими звёздочками, начал подниматься, попутно отодвигая чашку: — Это я-то трясусь? Ну, спасибо тебе, Юрий Сергеич. Спасибо. Душевно. Вот, от кого не ждал. Я — и трясусь. — Ну, так не я ж, — негромко отозвался священник, — по пересеченной местности ходит табором какой-то неоязыческий сброд, держит рабов, по-русски не понимает, режут кого поймают, а ты вцепился в свои погоны и боишься нос сунуть дальше станции. — Что режут — это ещё доказать надо. Где трупы? Нет трупов. На «нет» — и разговора нет, — развел руками Вася и с вызовом в глазах судорожно дернул кадыком, — а пацан мог и из вагона вывалиться. Ты подумай сам, а как вдруг приснилось ему всё это. — Ну-ну. «Убьют — тогда и приходите», да? Потом не канючь мне, что кругом — бардак, сам его и плодишь. — Тяжелый ты человек, Юрий Сергеич, — вздохнул милиционер, водружая на голову фуражку, — въедливый. Как купорос. Ну сам ты посуди… — Заявление-то прими, — сурово сдвинул брови священник. — Да приму я, приму… число стоит? — Всё Юр. Всё, уснул Лоргаша, — Юля бережно прикрыла дверь, стараясь не шуметь, и, кивнув на дверь, шепотом спросила, — ну, так чего? Поймают хоть этих, сектантов? — Кого ловить? За что ловить! Где ловить? Юлия Антоновна, ну, серьёзно! Мне этого вашего здоровяка ещё как-то в город везти придётся, в детдом сдавать… — Детдом? — всполошилась женщина, — какой детдом? Не дам! — Юленька права, — согласился отец Юрий, — парень тихий и незлобивый. Его там забьют. — Как же. Такого забьёшь… — Забить можно любого, Вася. Ломать — не строить. — Отец Юрий, ну не вам же его воспитывать, у вас, вон, своих дочерей полный дом. А он мало того что из секты, ещё и по-русски не понимает. Социальные службы, как-нибудь, потихоньку… — Не дам! — воинственно взвилась Юленька, перекрывая собой выход и смертельно бледнея. Кажется, добрая женщина всерьез вообразила, что у нее прямо сейчас отнимут ребенка, — наш он! В нашу породу. Если в профиль — так вообще — вылитый дед мой. Да ты чего молчишь, Юра, чего молчишь?! Молчит он. Чего смотришь, чего смотришь?! Ребенок же! Пропадёт! Молчит он… И громко всхлипнула, не сдержав рвущегося наружу негодования. — А что говорить? — нехотя отозвался священник, — я его в любом случае усыновлять планировал. — Вот же он, дедушка мой. Лоргаша, ну, вылитая его копия. Ему бороду — и, ну — одно лицо! — утирая передником красное лицо, Юля засуетилась над жестяной шкатулкой и торжествующе показала милиционеру пожелтевшую старую гнутую фотокарточку. С фотографии смотрела семья из семи человек. Богатырского телосложения улыбчивый бородатый мужчина, миниатюрная женщина с младенцем на руках, трое взрослых парней и девочка-подросток, — тут и мама моя, вот, младенчик. Смотри, Вася. Это мой дед. Скажи, богатырь? — А похож, — согласился Вася, взяв в руки фото, — дедушка ваш случаем не военный? — Диаконом он был, — негромко сообщил отец Юрий, принимая из рук лейтенанта фотокарточку, — в тридцать седьмом забрали, потом — Соловецкий лагерь. Не вернулся. Ильёй звали. — Вы не говорили, Юрий Сергеич. Священник пожал плечами: — А чего говорить? Было — и было. — Действительно похож. Особенно, когда улыбается, — милиционер поскреб веснушчатую щёку и засобирался, — усыновление — это хорошо. Это… правильно это. Да. А что по-русски не понимает — это не беда. Научится. Все… учатся.***
Служба закончилась. Отец Юрий вынес крест, где-то слева Лоргар вычитывал благодарственные молитвы, а группа старух толпилась за его спиной, внимательно вслушиваясь и крестясь. Звучный, звонкий голос Лоргара звенел очень взволнованно, но читал мальчик ровно, правильно и почти не запинаясь. Прихожане прикладывались по очереди к кресту в руках священника и разбредались кто куда. Привычно копошились бабульки вокруг подсвечников, в углу громогласно шуршала пакетом с принесенными на канон, (для поминовения усопших, значит), яблоками баба Нюра, а свечную лавку облепили желающие подать записку на молебен и заказать требы. Деловито шныряли мальчишки-пономари, у самого входа, разинув рты, топтались какие-то чумазые походники с рюкзаками за плечами, а где-то в притворе, окруженный бабульками, весело митинговал диакон Анатолий. Отец Юрий покосился на бритый лоб, испещренный шрамами-символами и моргнул. Лоргар оказался настоящим гением. Он стремительно учился, легко освоил язык, в школе очень быстро стал лучшим по всем предметам, а фиолетовые глаза его так и лучились добросердечием и состраданием. Но при этом мальчишка уже успел показать себя и свой сложный характер, вел себя часто слишком эмоционально, легко обижался и очень долго прощал. И, к тому же, был не дурак почесать кулаками, что, (с его-то силищей), очень быстро отвадило от поповского сынка всех кукуевских хулиганов. И добавило отцу Юрию разбирательств с их родителями. В поселковой больнице, в которую Лоргар за это время успел загреметь с дичайшей пищевой аллергией на перловку, врачи и вовсе огорошили отца Юрия известием о том, что у его сына сросшиеся рёбра, два сердца и лишние органы неизвестного назначения. К тому же мальчик имел очень необычные способности. Настолько необычные, что попахивали они уже каким-то колдунством. Отец Юрий даже свозил сына в областной кафедральный собор, к мощам. Но восхищенно глазеющий вокруг Лоргар, на святыни реагировал нормально и у мощей не своим голосом не голосил. Из чего священник сделал заключение, что все странности Лоргара — естественного происхождения, неизученный наукой феномен, на котором не стоит особо заострять внимание. Потому что это не полезно для неокрепшей детской психики. Крестил Лоргара отец Юрий лично, при крещении мальчику дали имя Илия, в честь древнерусского святого Ильи Муромца. Жизнеописание древнего богатыря так впечатлило мальчишку, что он, из найденных в речке камешков разных размеров и красной глины, выложил на стене, в своей комнате, невероятной красоты портрет этого былинного воителя. Как и полагается, в доспехах и при плаще. — Отец Юрий, можно вас на минуту? — сельский врач, Алесандр Иванович, обогнул по дуге крест, скептически поглядывая на толпящихся вокруг Лоргара бабулек. Скептик и убежденный атеист, он любил на досуге порассуждать о внеземных контактах, о том, как благотворно они изменят устаревшее, косное мироощущение человека разумного, о торжестве человеческого разума над древними суевериями и о том, что цивилизация наступит только тогда, когда кирпич последнего храма упадёт на голову последнему попу. Отец Юрий приподнял бровь и сухо сообщил: — Я вас слушаю. — Это насчёт вашего приёмного сына, — врач запустил руки в карманы, наблюдая, как редеет очередь, а где-то справа начинает кучковаться народ, оставшийся на водосвятный молебен, — не для лишних ушей, Юрий Сергеевич. — Батюшка, благословите, я в город поступать еду, — рослый, рыжий Сашка Моржов приложился к кресту и сложил руки для благословения. — Молодец, Саня. На кого учиться едешь? — благословляя, кивнул отец Юрий. — На строителя. — Хорошее дело, — похвалил священник, — строители всегда нужны. Врач проводил парня снисходительным взглядом и иронично заулыбался, задавив в себе парочку ядовитых комментариев. Отец Юрий невозмутимо отпустил последних прихожан, поправил наградной крест на груди и изготовился слушать. — Видите ли какое дело, Юрий Сергеевич, — замялся доктор, — ваш сын того. Стерильный. — Это в каком же это смысле? — с подозрением нахмурился отставник. — Да в прямом. Генномодифицированный он. Отец Юрий приподнял одну бровь. Врач пожевал губами и заговорщически сообщил: — Я знаю, что Лоргар — результат генетического эксперимента. Повисло настороженно-изумленное молчание. — Так, — пробормотал наконец священник, — вы точно уверены? — Точнее некуда, — взволнованно заверил его врач, — я сам видел анализы, сам договаривался с лабораторией. Он же сверхчеловек! Суперсолдат. Отец Юрий моргнул и перевел взгляд с врача на сына, невероятно легко помогающего диакону тащить воду. В голове бывшего майора что-то очень звонко щелкнуло. И всё резко встало на свои места. Рассказы о пустыне, о военизированной секте, о «Колхиде», о вырезающих друг друга кочевниках. Имя Лоргар подозрительно напоминающее слово «Лога́р», название одной из афганских провинций. Разговоры о рабах. Бедняга, судя по всему, действительно — жертва генетических экспериментов какого-то деструктивного восточного культа, спонсируемого Западом. Хороший вопрос, как мальчик сбежал от своих хозяев. Очень хороший вопрос. Нет, ребёнок, бесспорно, обладал феноменальными талантами и иной раз делал вещи неподвластные обычному человеку. Но чтобы так… Сверхсолдат. Спасать. Пацанёнка надо спасать. Надо скрыть его от бывших хозяев. Скрыть от всех. Защитить… — Я уничтожил все бумаги. Сжег, — доверительно шепнул врач, подозрительно восторженно разглядывая священника. И потыкал пальцем в свежеотштукатуренное нутро купола, — главное туда не забудьте написать, что так, мол, и так Александр Иванович готов к любому содействию… — Чего? — на всякий случай переспросил бывший майор. А то мало ли. Может… ммм… ослышался. — Молчу-молчу, — закивал врач, юбилейно улыбаясь и, в примирительном жесте закрывшись руками, — нем как рыба. Как там поётся? «Наша служба и опасна и трудна»? Отец Юрий вздохнул и устало прикрыл глаза. В глазах уфолога и вольнодумца всея Кукуевки горел такой бешеный азарт, что отставник осознал очень чётко: переубеждать этого гения прямо сейчас — дело провальное. Руководимый женой хор уже старательно дребезжал молитвы, читаемые в начале водосвятного молебна, а диакон и мальчишки-пономари разбирали записки с именами. Мимо, с книгами в обнимку, проплыл Лоргар. Губы его задумчиво улыбались, а в умных глазищах тлели искры очередного Очень Хитрого Плана. — Умно-то как придумано, — между тем продолжал неизвестно чему ликовать товарищ врач, — спрятать супероружие Судного Дня, да ещё и где. В Кукуевке! Уважаю. Это по-нашему. Это сильно. А таких Кукуевок — небось полстраны. И в каждой — по такой вот детине. Не отвечайте, Юрий Сергеевич. Молчите. Я всё понял. Хочу заверить вас, что всегда верил и ждал… Молчу. Молчу. Христианство — это для такого детины даже хорошо. Как у вас там? Возлюби ближнего твоего как самого себя? «Кесарево — кесарю, божье — богу»? Идеально. Вдруг, действительно, возьмет, да начнет всех резать. А так — религия. Туда не ходи, сюда не ходи. Будь добреньким. Идеально. Ну… Я, это… пойду, наверное? — С Богом, Александр, — тяжело вздохнув, согласился бывший майор, тихо мечтая, чтобы этот болтун наконец-то ушел. — Я — могила, — напоследок торжественно заверил его медик. И, поспешно отбыл в неизвестном направлении.***
Череда видений отступала мутно и нехотя, оставляя за собой обрывки слов, образов и металлический привкус во рту. Лоргар зашевелился под одеялом, продирая глаза и отлипая лицом от подушки. Типовые семинарские одеяла Лоргару категорически не подходили, так что постельные принадлежности пришлось везти из дома. Железные двухъярусные кровати и вовсе трещали и гнулись от простой попытки опереться. Поэтому руководство семинарии, волевым решением, отдало на нужды очень крупного студента два дивана из учительской. Под самым ухом чей-то будильник тем временем жизнерадостно грянул на всю комнату: Стряхая пепел на штаны, Сидят и дышат пацаны, Когда заходит разговор Про Васю, Перед Васей все равны. Когда негодный элемент Точил Во злобе инструмент, Ты отличался героизмом, Вася, Не сочти за комплимент. Послышалась неразборчивая ругань. Лёха Володин, блондинистая носатая австрийская рожа, сонно выполз впотьмах из одеял и, в одних трусах, принялся, очень громко сопя и почесываясь, искать китель. — Телефон, — глухо взвыл кто-то замогильным голосом. Спящие зашевелились. Виляя всем организмом в такт музыке, Лёха забрался мимоходом в стол и чем-то захрустел на всю комнату. Очень навязчиво запахло бомжпакетными приправами. Будильник между тем радостно голосил: Земля дрожит От мощности такой, Вот так он бьёт рукой Наш Вася, И никуда не убежит Негодник никакой, Ах, как он бьёт ногой Наш Вася, И в нашем городе покой. — Да бли-и-ен! Чей будильник?! — взревел Колян и, утробно бурча, накрыл голову подушкой. Заспанные и злые студенты недобро зашевелились. Лоргар зевнул и, хрустя диванами, извернулся чтобы посмотреть в окно. За окном теснились тёмные многоэтажки, щурясь желтыми глазищами окон. Плыли на юг тучи, а в мглисто-синих сумерках гуляли отсветы проезжающих изредка автомобилей. Пирамидальные тополя дремали в предрассветном мраке тонкими перьями, а их золотая листва беззвучно волновалась под ветром. Лоргар улыбнулся, уловив в далеком световом пятне окна очертания жирного белого кота. Кошек Лоргар любил. — Лоргар, это не у тебя? — Нет, у меня на звонке Визбор, — отозвался тот, широченной пятернёй растирая по лицу остатки сна. Нехорошо. Надо бы побриться. А то Россомахин опять начнёт нудеть. — Лёха! — Выруби, слышь! Люди спят. — Это не я, — отозвался Леха, роясь в шкафу. А между тем чей-то телефон всё ещё зловредно исторгал из себя: Он никогда В сторонке не стоит, Когда затронут мирный быт, И бьётся против геноцида Вася, И против Васи геноцид. Кто победит, Идет двадцатый век, На звездных войнах человек, Но всё спокойно, если Мирный Вася Контролирует разбег. — Да чей телефон там орёт? — Стасик отлепил руку от глаз и недовольно приподнял голову, сонно щурясь и моргая, — вы там совсем алё? Шесть утра. — Покеда, я на череду, — жизнерадостно ухнул Лёха и, на ходу чем-то хрустя и обуваясь, свинтил в тускло освещенный коридор. А надо сказать, что чередой в семинарии называли богослужебную практику. Череда состояла из вечернего и утреннего богослужения. Первая: вечер воскресенья, утро понедельника, вторая: вечер понедельника, утро вторника и так далее. Вечер субботы и утро воскресенья в череды не входили: эти две службы являлись мероприятием общесеминарским, для посещения обязательным. Череды же посещали только те, кто к ним приписан. Все три отделения семинарии: пастырское, иконописное и регентское были разбиты на эти самые череды. Регентши пели, пастыри и иконописцы читали или пономарили. Что кому читать заранее решали уставщики, (а это были студенты-старшекурсники, как правило). К тому же, за череды таки ставили оценки. Неявка на череду без уважительной причины считалась прогулом. А за опоздания дежурный помощник проректора по воспитательной работе и вовсе драл со студентов объяснительные. Чей-то телефон радостно взвыл под сонные шевеления студентов: Земля горит От мощности такой, Вот так он бьёт рукой Наш Вася, И никуда не улетит Негодник никакой, Ах, как он бьёт ногой Наш Вася, И в мирном космосе покой. И в мирном космосе покой. — Народ, только это… спокойно… — первокурсник Дима поднял над головой светящий и орущий телефон, — это у меня наушники выпали. Я ночью слушал, заснул и вот… Стасик нецензурно высказался, выражая общее мнение, слез со второго яруса, прихватил туалетную бумагу и мрачно потащился на выход, загребая тапками разбросанные у входа кроссовки. Все, сонно негодуя, заворочались, принимая лежачее положение. Где-то минут через пять комната погрузилась в тишину и редкие посапывания. За стенкой басовито разливался чей-то очень музыкальный храп. Лоргар почесал бритый затылок и аккуратно сел. Спать не хотелось. Хотелось крепкого чаю и читать. Тем более, в одной из аудиторий пастырского отделения лежал так и не дочитанный томик творений Григория Богослова на языке первоисточника*.