***
Привычные и абсолютно бессистемные обрывки сновидений таяли в чернильной черноте бескрайнего космоса. Мириады цветных искр — скопления звёзд, отраженный свет чужих солнц — манил в путь, обнимал плечи крылатым плащом и волновал сердце жаждой приключений и перемен. Звёзды сгорали и, дрожа, загорались, звёзды гасли, звёзды звали. И в их немолчном хоре ощущалось настоящее волшебство. Алексей Володин, загребая босыми ногами хлопья седого пепла, шагал между звёзд, запустив руки в карманы своих старых джинсов. Он ощущал себя старым крылатым хиппи, идущим по звездным углям. Звёзды гасли под босыми пятками, напоследок незаметно кусая болью огрубевшую кожу. Дробно стуча, заволновались на запястьях разноцветные феньки: человечьи кости, черепа и осколки керамита. Лёха поднял руку, проводя пятернёй по лицу. И наткнулся на растущие из лица перья. Они, шурша, осыпались в бледную, когтистую ладонь — ультрамариново-синие с белой поволокой, волнистые и мелкие. Тяжёлые патлы, перетянутые ажурным ремнём мешали смотреть ясно. Лёха расправил крылья — ослепительно-синее, пернатое чудо — и прижал ладонь груди. Креста не было. Ни креста, ни рубашки, под пальцами ощущался глубокий, ровный шрам-символ. Володин непонимающе шарил по нему, соображая. Вина и смутная тревога ворочались где-то в груди, уныло глодая изнутри позвоночник. Отравляли кровь, взывали из груди. Но их голос заглушал чарующий зов чужих солнц, бесчетное множество цветных искр в глубинах великой бездны. — Ты — действительно интересный экземпляр, — задумчивый, негромкий голос заставил оглянуться. С синих доспехов незнакомца смотрел полустертый древнеегипетский иероглиф-глаз. Обросший щупальцами астартес внимательно разглядывал Лёху, сложив руки на груди, розовато-синие кожные покровы его тонко дымились, — ты мог бы стать варп-штормом, равнодушным созерцателем, что гасит миры, касаясь случайно, ты мог бы познать тончайшее искусство чародеяния. Недоступное смертным, меняющее данность, преобразующее и изменчивое как сам Владыка Перемен. Лёха ещё пару раз похлопал шикарными крыльями, тяжело вздохнул, мысленно прощаясь с ними. И издал вопрошающе-непереводимый набор чавкающе-хлюпающих звуков, после чего с интересом уставился на незнакомца. Обросшее щупальцами синее лицо космоморяка скептически скривилось. Шевеля щупальцами, незнакомец смерил любознательную австрийскую Лёхину рожу презрительным взглядом и с отвращением сообщил: — Это не остроумно. — Да куда уж нам, суконным рылом — да в калашный ряд, — приторно-скорбно вздохнул Володин и даже всхлипнул для порядка. Всхлип вышел неубедительный: хлюпающе-чавкающий. И чересчур громкий, — фокус показать? — Если ты действительно думаешь, что удивишь меня своими архаичными неприличными жестами, обсценной лексикой и шутками ниже пояса — ты ошибаешься, — спокойно сообщил монстр, шевеля щупальцами. — О, так я наконец-то встретил эксперта? — оживился Лёха. — Уже лучше, — одобрительно заметил незнакомец и насмешливо склонил голову на бок, — но всё ещё жидковато. Стараясь дышать ровнее, Алексей попытался закрыть глаза — и не смог. Обычно, закрыв глаза во сне, он просыпался, это работало всегда, почти всегда. Всегда, но не сегодня. — Всё ещё боишься себя? О, брось. Просто признайся себе хотя бы раз в жизни, юноша. Ты лжец. Ты боишься принять себя. Твои маски так однообразны: свойский простак, рубаха-парень, добродушный дворовый матершинник с повадками бродячей псины, мамина радость с оценками не выше чем хочет видеть тупой, ограниченный сброд вокруг… — незнакомец шагнул навстречу и ткнул кулаком в грудь Алексею. Тот слушал молча, ссутулил плечи и опустив глаза. От тычка в грудь Володин неловко покачнулся, но глаз не поднял. — И даже примарх. Твой друг, — в голосе незнакомца сквозили жалость и снисходительное отвращение, — ты так боишься снять маску жизнерадостного идиота, что готов ломать комедию даже перед ним. Позволь, а знает ли он, что у Лёхи Володина никогда не было нормальных друзей? Никогда. Что твоя мать везде водила тебя за руку, что тебя травил этот безмозглый, ограниченный сброд, а учителя… — Ну, я-то хоть тентакли на лице не растил, — тускло отозвался Лёшка, криво усмехаясь. Россыпи звездных скоплений были неестественно прекрасны. Алексей поджал пальцы ног и с изумлением, сквозь ватное и ирреальное ощущение пепла на пальцах, почувствовал на миг складки сбившегося в ногах, смятого одеяла. Под непонимающим взглядом незнакомца, Алексей потоптался на месте, изучая иллюзию. Да, этот глубокий, безбрежный космос, этот отсвет чужих галактик, всё это чарующее великолепие было всего лишь затейливой иллюзией. Развеять ее Алексей не мог, а вот уйти — пожалуй. — Ты так говоришь со мной, будто мне лет тринадцать, — фыркнул Лёха и тряхнул головой, отряхивая с лица перья. Они отслаивались странно, синей коростой, сходили чулком вместе с кожей, обращаясь по пути рыхлым пеплом. — Самоотрицание — удел слабых духом. Ты неглупый юноша, Алексей. Владыка Перемен нужен, таким как мы. Мы с тобой похожи больше, чем ты думаешь, юноша. — Ну, ты уж определился бы, с кем вообще говоришь. Твои фантазии — это отнюдь не я, — твердо возразил Лёха, подняв голову и расправив плечи, — да и общего между нами негусто. Две руки, две ноги. Всё. — А ведь это больно, наверное, — терять веру. Мне это чувство незнакомо. Нельзя потерять то, чего изначально не имел, — с любопытством разглядывая вытянувшееся лицо Лехи, заметил незнакомец. И кивнул, быстрым жестом, видимо, по старой привычке, проведя когтистым пальцем по переносице, — я знаю, тебя мучает это. Мысль приходит постоянно. Одна и та же. Она изнутри точит тебя как червь. Не отец ли Анафема праведному мечтателю по имени Иисус? Псайкер, обращавший воду в вино. Ты же читал письмо, которое Публий Лентул, бывший прокуратором Иудеи до Понтия Пилата, писал властителю Рима, Цезарю, не так ли? Ты должен помнить.* Лёха повел плечами и упрямо поджал губы, но промолчал. Хотя и глаз не отвёл. — Молчишь? Я напомню, — в умных, внимательных глазах монстра мелькнула вполне человеческая жалость, — откуда начнём? Пожалуй, отсюда… «…Когда он упрекает, он порождает страх, но только что сделав укор, он сам плачет. Хотя он очень строг, но и очень добр. Говорят, что его никогда не видали смеющимся, а несколько раз его видели плачущим. Его руки красивы и одухотворены, и выразительны. Всю его речь считают приятной и привлекательной. Его редко видят в людях, но когда он появляется, он среди них выступает смиренно. Его выдержка, осанка очень благородна, он красив. При этом его мать самая красивая женщина, какую когда либо видели в этом округе. Если ты хочешь его видеть, о Цезарь, как ты мне однажды писал, то извести меня об этом, и я сейчас пошлю его к тебе. Хотя он никогда не занимался, он все же обладает полнотою Знаний; он ходит босиком и с непокрытой головой. Многие насмехаются, когда видят его издали. Но как только те находятся вблизи его, они дрожат перед ним и одновременно восхищаются им…» Никого не напоминает? Сын, настолько подобный отцу в своих свойствах… — О, ну надо же, — хрипло рассмеялся Лёха в синее лицо незнакомца, и тот непонимающе моргнул, — а я-то, дурень, думал, что ты мне будешь доказывать, что Иисус Христос и есть Император. — Ты не настолько несведущ, чтобы убеждать тебя в чём-то подобном. Иисус и Анафема абсолютно противоположны. Ваш Иисус был так похож на свою прекрасную мать верхней частью лица… Не бледней, это же твои мысли, юноша, — снисходительно улыбнулся незнакомец, — и, действительно, как может родить девственница? Ты упорствуешь и заглушаешь сомнения. Зря. Сколько ты молился своему распятому еврею и молился тщетно? Твой друг лишился ног. — Зато живой и в здравом уме, — Алексей сосредоточился на ощущении одеяла, сбившегося в ком под ногам. И уцепился за него как за спасительный якорь. В ловушке иллюзий только этот злосчастный незримый ком тряпья и был настоящим. Спасительно настоящим, — и без тентаклей, знаешь ли. Лучше скажи мне вот что: не слишком ли топорно кого-то вроде тебя посылать в мои сны? Посуди сам, ты — более чем сомнительный тип. Явный враг. Скорее всего — закоренелый лжец. Твои интересные и познавательные истории работают неправильно. Они не переубеждают. А возвращают мне уверенность в том, что я поступаю верно. Что вера, которую пытаются убить во мне — единственная ценность, которая… — Любой исход угоден Владыке Перемен, — туманно отозвался хаосит, — особенно — тот, в котором Хаос Неделимый действительно неделим. Ибо делится на единицу. В крайнем случае — на двойку. А не на цифру четыре… — Ах, вы подлюки, — восхитился Лёха и аккуратно нащупал ногой незримое и оттого несуществующее для хаосита одеяло. Пальцы ног, ватные и тяжёлые как гири, сомкнулись, сминая где-то в реальности простую, тонкую ткань типового семинарского пододеяльника, — это надо же быть такой крысой. Браво. Готов аплодировать ногами. — А ты мне нравишься. Жаль, что я не могу показать тебе Просперо. Продолжаешь скалиться даже здесь, мне в лицо, сейчас. Неужели твоя маска приросла и наконец-то стала лицом? — монстр понимающе хмыкнул, — твоё право. Анафема ненавидит весельчаков вроде тебя. Дурные воспоминания, знаешь ли. — Ну, мне с ним детей не крестить. Ладно. Это, конечно, всё хорошо, но пора и честь знать, — Лёха сосредоточился на ногах, сжимая и разжимая пальцы. И с абсолютно бешенным восторгом ощутил, пусть и приглушённые, ватные, но вполне реальные шевеления собственных ног, — красивая у тебя иллюзия. — Что? — нахмурился хаосит, стремительно сокращая расстояние, — повтори. Что ты сказал? — Брешешь, говорю, красиво, — брякнул Лёха. Изо всех сил распахнул глаза. И проснулся.***
— Надо поговорить, — голос Лёхи Володина по ту сторону эфира звучал непривычно серьёзно, — Вить. Ты дома? Сидящий по-турецки прямо на поросшей мхом каменной глыбе Виктор почесал затекшее колено и обвел озадаченным взглядом заваленный густым чернозёмом зал. Торчащие повсюду саженцы выглядели вяло и неубедительно. Виктор почесал нос и взял телефон в другую руку: — Не совсем. — Надо поговорить, — напряжённо отозвались сквозь помехи, — не по телефону. Виктор пожал плечами, благодушно наблюдая, как вокруг него из-под земли, нехотя, натужно ползут лозы шиповника, стрелки дикого чеснока и багровый, цепкий, жилистый зверобой. — Ты меня слышишь? — Лёха, мы, как бы, дома. Шифроваться здесь не от кого. Говори, что хотел, — родновер бережно вытряхнул из кармана на ладонь горсть зёрен подорожника и, подумав, ссыпал их вниз, на сырую, рыхлую землю. — Напомни, когда у техножреца есть крылья — это очень плохо? — настороженно донеслось из телефонного динамика. — Ты про Северия что-ли? Лёша, проснись, он же еретех. Он вообще клал на то, что там у них на Марсе положено, не положено, можно, нельзя. Нет, я, конечно, не спорю. Шестерёнки с крыльями — это что-то совсем уж штучное. Я не видел минек с крылатыми техножрецами, но мало ли, что я там ещё не видел… — Ещё кое-что. Доспехи. Синие, напоминают что-то египетское. Символ ещё как иероглиф. Глаз. — Тысяча Сынов. А что? — не понял Виктор, — ну, это колдуны с Просперо. Хаоситы. Один из легионов предателей. — Ясно. Спасибо, — подавленно прозвучало из трубки после недолгого молчания. Где-то очень далеко Лёха тяжело вздохнул. И вызов прервался. — Интересно девки пляшут, — пробормотал сам себе под нос родновер, пряча телефон в карман и наблюдая, как растения лезут из жирного чернозёма, растут вширь и, затейливо стреляя почками, с тихим треском распускают свежую, глянцевую, клейкую листву. Управлять процессом Виктор не умел. Да и не хотел бы. Щёлкнув зажигалкой и затянувшись табачным дымом, он мирно смотрел, как энергия имматериума будит спящие семена, как оживают, одетые потоками энергий, споры каких-то грибов, как упрямо ползут вверх стрелы шалфея, как выползает в топкой низине осторожный багульник, как захватывает всё вокруг оборзевшая от обилия тепла и влаги энотера и под кустами смородины аккуратно распушает свою зелёную гриву душистый клевер. Зачем примарху столько зелени, Виктору было в сущности плевать. В то, что удастся спасти виды растений и живых существ, он не верил. И на здоровенный зимний сад в недрах крейсера смотрел как на кормовую базу. Хотя, просто сидеть-то здесь и думать родноверу нравилось. Из всех техножрецов хоть как-то на кусты смородины, жасмина и боярышника реагировал, пожалуй, только Северий. Он ни разу не озвучил своего мнения прямо, но Виктор-то видел, что зимний сад для него — не более чем безобидная блажь, относительно полезная и местами любопытная в плане изучения вымерших видов терранских растений. Искусственный же водоём, полный всякой речной дряни, и вовсе стоил техножрецам частичного демонтажа части оборудования и больших хлопот с системой очистки. Лоргар настаивал, что пруд необходим — как часть экосистемы и просто запасное хранилище пресной воды. К тому времени как в пруд запустили обычную прудовую рыбу, на судно как раз вернулась команда. И нет, невесть откуда рекрутированные мирные пахари на крейсер так и не вернулись. Вместо них, вслед за офицерами, транспорт доставил каких-то краснорожих крепких и рослых ребят с повадками заправских мореманов. И сквернословили ребята эти так вдохновенно и затейливо, что даже привычный ко всякому Виктор, услышав впервые, завис и на какое-то время потерял дар речи. — Крейсер всё больше напоминает ковчег, — Галахад с огромной клеткой в руках поравнялся с Виктором и опустил свою ношу на землю. Заскрипела решетчатая дверца, выпуская на волю стаю воробьёв. Воробьиный гомон немедленно наполнил помещение, — внизу разгружают что-то. Ты не в курсе, зачем нам попугаи? — Чего? — Попугаи, — спокойно повторил Галахад, — неразлучники, волнистые и ещё пять видов. Я всё могу понять. Но не попугаев. — Лоргара спрашивать пробовал? — нахмурился Виктор. — Зачем? Не он их покупал, — флегматично пожал плечами Галахад, — а некая Лисицина Е. А теперь объясните мне кто-нибудь, зачем нам стая попугаев? — Ох. Да ёж твою медь, — криво улыбаясь, потушил бычок о камень Виктор и сокрушенно качнул головой, — кажется, мы таки переплюнем Детей Императора… На кой ей попугаи? Она хоть что-то вразумительное сказала? — Они красивые. Она их любит. Всё, — Галахад взобрался на валун и устроился рядом с Виктором, флегматично созерцая торчащие отовсюду гранатовые деревья, кусты китайской розы и что-то ещё тропическое и очень разлапистое, — чем кормить столько живых тварей? Где держать? Капитан забрал одного черного какаду, сострив, что в крайнем случае его можно сварить… Ты когда-нибудь видел как славный, домашний курносый рыжик по имени Ева на глазах превращается в кровожадного берсерка? — Могу представить, — понимающе оскалился Виктор. Галахад закрыл глаза и тяжело вздохнул. Повисло молчание, нарушаемое только далёкими лягушачьими трелями в камышах и задиристым воробьиный гомоном. — Совершенно ничего не понимаю. Он мог раздать сыворотку нормальным военным. Десантникам. Да хоть кому, — голос нетсталкера дрогнул, — зачем он вытащил с того света меня? Зачем сверхчеловеку существа вроде нас? — Состав действительно пестрый, — согласился, подумав, родновер, — семинаристы, я, ты, мент. — По какому принципу он выбрал нас? Что им руководило? Что мы для него? — Друзья, — пожал плечами Виктор, — люди, которым он верит. — Верит, — как эхо отозвался нетсталкер, — а между тем это контрпродуктивно. Я не солдат. И тем более не сверхчеловек. Что бы ни происходило со мной, несмотря на все генетические вмешательства, я всё ещё — Эдуард Гельман. — А вот в это я охотно верю. — Моя личность, моё мироощущение, это всё ещё я. И я не гожусь в космодесантники. — Правда в том, что никто из нас не годится. — Что? — осекся Гельман, круто развернувшись и дико воззрившись на родновера. — Мы не годимся в астартес, — повторил родновер, хмуро расчесывая локоть. — Брось, вы сражались и сражались успешно… — медленно возразил Гельман, с недоверием разглядывая Виктора. — Знаешь, когда Лоргар лежал в коме, я пообщался с сангвинарными жрецами. Орден Плакальщиков вообще разбирается в таких вещах, как я понял, — Виктор свесился вниз и похоронил бычок в черноземе, затолкал куда-то под камень, — мы не совсем астартес. Это даже хорошо, что таких как мы мало… — Что ты имеешь в виду? — нахмурился Галахад. — Понимаешь, какое дело, — Виктор помедлил, подбирая слова, — нормальных астартес готовят очень долго. Они проходят незнамо сколько тестов и всяких улучшений. Им поэтапно промывают мозги. Вживляют дополнительные органы. И всё в таком духе. То, что провернул Лоргар — это не просто «не норма», понимаешь? С точки зрения апотекариев сорокового миллениума это — почти ересь. Мы вообще не астартес. Я не знаю, что мы такое, но чем меньше таких как мы сотворит Лоргар — тем лучше. — Даже так? — пробормотал Гельман, приподняв брови и озадаченно моргнув. — Да. Нам повезло, что на нас наткнулись Плакальщики, а не сынки Дорна, — заметно помрачнев, кивнул Виктор, разглядывая свежепосаженные кусты малины и свои исколотые руки, — Черные Храмовники сожгли бы нас на всякий случай. Ты знаешь, почему никого не подпускали к примарху? Гельман качнул головой, напряжённо вглядываясь в лицо Виктора. — На его лице то проступали, то исчезали чужие шрамы, — Виктор до хруста судорожно сжал кулак и в глазах его стало мёртво и страшно, — это знаем только Алексей и я. Из примарха пытался вылупиться Люций Вечный. А примарх пассивно пожирал его, не приходя в сознание. Это… это было как приступы. Особенно первое время. Нас двоих пускали. Мы помогали чем могли. Это… Это было страшно. Лоргар может пожирать сущностей варпа. — Разве это возможно? Родновер подавленно умолк и угрюмо уткнулся взглядом в комья рыхлого чернозёма. — Подожди, Вить, у него же кончились ампулы? У него же кончились, он все раздал, — в глазах Галахада забрезжило понимание, — вот почему он не спешит создавать сыворотку, не ищет контакт со старыми знакомыми… — Не все. Есть последняя. В тумбочке, — нехотя признался Виктор, — Лоргару не хватает одного человека. Он как-то говорил, но я ничерта не понял. Ему было видение. Ромб и квадрат, наложенные друг на друга, восемь углов. Прима, секунда, терция, кварта, квинта, секста, септима, октава. Мы и есть эта октава. Я не понимаю эти символы. Лоргар уверен, что не хватает только октавы. Восьмого. Лоргар думает, что октава сам найдет нас. Мы все — октава. А октава — мы. Я сам не понял. Это звучит-то даже странно. Не то что… — Октава, — негромко повторил Галахад и задумался, — кажется, я понимаю. Ромб и квадрат. Квадрат обычно символизирует тварный мир. Вы четверо — символизируете собой стихии тварного мира. Огонь, вода, земля и ветер. Полагаю, мы трое тоже что-то должны собой символизировать. Что именно — я представляю себе слабо. Что могут символизировать собой живой философский камень, предприимчивый дознаватель и, хм, я? Виктор только пожал плечами: — Кто ж его знает. Октава — так октава. Лично я не против.