Немного о дружбе

      Корбан ненавидит, когда Белла смеет с ним играть. Белла-Белла, белладонна, тяжёлые смоляные кудри и бледное острое лицо извечной хищницы, тяжелые серьги в ушах и мантии с жесткими золотыми инициалами; строгая семейная доблесть в облике привлекательного ядовитого цветка — вдохни один раз и задохнёшься. И он ненавидел, когда поры её одурманивающих игр переключались на него. Корбан ненавидел, когда Белла приравнивала его к своим обыденным развлечениям — к веренице подружек, к куче недоброжелателей, к семейной массе родственников. Если он не ошибался, то между ними была общая кровь.       Белла всегда была охотником. Что с головой не всё в порядке, что с желаниями — её мечты были далеки от общепринятых норм морали, а нравственность и вовсе отсутствовала в программе обучения, но… Его это забавляло. По большей части это казалось ему весьма интригующим. Белла — красивая, но безусловно жестокая, с руками по локоть в крови верхом на чьем-то обездвиженном теле, с горящими безумными глазами… Было в этом что-то, несомненно, привлекательное.       Но лишь до тех пор, пока её наглые проворные пальцы не пытались схватить его за конец галстука, чтобы задушить, а волшебная палочка не упиралась куда-то в кадык, чтобы выдрать его с корнем. Корбан ненавидел её всего за три вещи: за то. что она играет с ним; за то, что она играет с его игрушками и за то, что она может уйти от него. Просто взять — и уйти.       Развеяться миражом сгоревшей дотла дружбы, исчезнуть в бушующем урагане своих пылающих лихорадочных эмоций, растаять сонным дурманом между пальцам — под кожу его рук кровавыми нитками было вшито её имя, как вшивал он в себя имя матери. Корбан сделал из Беллы не просто друга, а ближайшего соратника, куда бы не завела их судьба — в пасть смерти, чужое замужество или разбитые сердца (вряд ли свои).       Но он ненавидел саму возможность лишиться её. Лишиться Беллы с её же подачи.       Это выводило его из себя.       — Беллатрикс.       Корбан зовёт её холодно, почти льдисто, нарочито рассеяно — в голосе таится что-то тёмное и откровенно нехорошее, что-то жесткое, безжалостное, будто вонзенный кинжал в чью-то спину; об остроту его интонаций можно резаться, а в надменном бешенстве — захлебнуться, как в кровавом море. Корбан сам по себе — море, глубокое, страшное, затягивающее, а те участки, что освещены солнцем особо любимы дурными людьми, что без брода лезут в опасную воду, не боясь утонуть.       А зря. Что прячется на дне его смеющихся светло-голубых глаз? Что внутри него? Ах, этот беспокойный синеглазый лукавец с льняными кудрями и сияющей белозубой улыбкой!       Его голос льётся жестким потоком молока через глинистый кувшин. Корбан именно таким тоном велит Белле прекратить — он обычно прищуривается, упирается языком во внутреннюю поверхность щеки и взлохмачивает волосы нервным быстрым движением, зарываясь в растрепанные золотистые кудри ладонью.       Белла, хватит.       Твои развлечения перестают быть забавными, Белла. В последнее время никому некуда деться от твоей сумасшедшей жестокости. Это ли не наказание?       Яксли шумно выдыхает и сует сигарету в рот, снова прикуривая от палочки, которая не дрожит в его руках. Он выглядит отвратительно-спокойным, лишь слегка недовольным, хотя на деле хочет сделать резкий шаг вперёд и схватить Беллу за горло, потому что ему не нравится то, что она пытается с ним играть.       Играть. С ним!       Сука.       Это выводит его из себя! Манипуляции Беллы для Корбана — красная тряпка для быка, если не что-то похлеще.       Он просто свернёт ей шею.