Спираль безумия

      Голову пронзает болью, стальной нитью, помещенной от виска до виска, и мир превращается в сплошную металлическую круговерть. Стены сползают к полу, потолок прилипает к стенам, и её рисунки, наброски, схемы — в одну кучу. Кучу переломанного, перемолотого, стертого в порошок.       Стертого с поверхности. Будто и не было никогда.       Вот только пальцы все то ли в крошках грифеля, то ли в чернилах или, быть может, в крови. Всё одно — чёрное. Размытое. Нечеткое.       Кларк болезненно морщится, сглатывая, зная, предугадывая дальнейший расклад событий — секунда.       Оно появляется вновь, неожиданно, но так, что ею осязаемо. Чужое присутствие ползёт мурашками по рукам и спине. Оно осуждающе качает головой, которая дёргается из стороны в сторону быстро-быстро, словно перебитая программа, сверкающая десятками разноцветных мазков. Складывая руки на груди, оно принимает облик то Беллами, то Лексы, то отца. У Кларк голова кругом и безостановочный поток слёз, высыхающих, а потом вновь стекающих по щекам и подбородку, по шее и вниз.       И так изо дня в день.       Но она устаёт, больше не напрягается, не реагирует максимально остро, вынуждает себя сдерживаться, делать вид, что внутри перегоревшая лампочка.       Пол карцера заполняет холодной водой, она ходит по нему босыми ногами, выбивая брызги, зная, что конец близок, как никогда. Вода смывает рисунки: землю, людей, свет. Может, и её тоже.       Весь пол чернеет, уровень воды неминуемо растёт, и, когда доходит ей до поясницы, то оно подаёт ежедневный, будничный знак: что-то щёлкает в камере, будто дверь кто-то резко толкает, что невозможно, но происходит. И начинается главный акт на сцене её обезумевшего театра.       — Папа, папа, — Кларк в одночасье становится маленькой вредной капризой и тянется к нему, будто однажды он обязательно протянет руку, обязательно даст понять, что здесь, с ней. Навсегда.       Но оно не говорит.       Только она успевает к нему подбежать, волнуя воду, как оно резко дёргает головой, будто скидывая маску, и перед ней уже Лекса, спокойная, мудрая и мертвая. Не позволяющая касаться синих губ. Не реагирующая на неё никак, будто отключили в ней жизнь, будто погасили свет. Будто поступили так же, как с Мэди, с её маленькой, невинной девочкой. С чёрным пятном, кляксой, на животе — напоминанием, что гостья — неживая. Оно вновь дёргает рубильник, закручивая вентиль до упора.       Свист вырывается из её пересохших, потрескавшихся губ.       Вода прекращает подниматься. Или только её диафрагма?       Она обещает себе каждый раз, когда образ Блейка блекнет на изнанке восприятия, что ударит, что выбьет из него весь дух. Обещает после того, как зарекается кормить их своими страданиями и слезами, потому что он позволил ей нажать на курок, позволил остаться одной, когда она больше всего в нём нуждалась. Кларк обещает себе, что сотрёт Беллами из системы, потому что видеть его невыносимо. Потому что это всё равно, что сгорать заживо, покрываться волдырями и терпеть, понимая, что это финал. Длящийся бесконечно долго. Однако потом она падает у его колен, мокрая, с краснющими глазами, сошедшая с ума, цепляясь серыми руками, испещренными синими ленточками, за его, Беллами, такие же бумажные.       — Может, нас просто залило водой однажды, а? — она спрашивает, но он никогда не отвечает, не щурится нахально и так по-родному, не улыбается, не принимает на себя часть бремени, поделив надвое беду.       Глаза его осколки, согнутые, разбитые, — стекла, не иначе. Без тепла. Без привычной топленой игривости. Без жизни.       Вдруг фокусируются на ней.       — Вырви надежду из себя так же, как поступила со мной.       Кларк оторопело моргает, уставившись на него с расширенными зрачками, пока ненависть к себе внутри затягивается в плотный, крепкий узел. Вопреки всему, она тянется так сильно, что складывается ощущение, будто Кларк вот-вот стащит его к себе. Но он остаётся недвижимым.       Непоколебимым.       Мёртвым и не дышащим.       Снова замолкающим и остекленевшим.       С кровью в уголке рта. Кларк её ласково, осторожно стирает, сотрясаясь в рыданиях, жмётся к нему, утыкается головой к груди, мечтая услышать лишь один звук, но всегда слышит фантомный хрип, и, улыбаясь нервно, рвано, безобразно и бессмысленно, целует его похолодевшие губы своими ледяными легко, с претензией на большее.       Но он больше не ведётся на такие уловки. Впредь — нет.       — Прости, что ты всегда любил меня больше, — шепчет в губы упрямо, скуля и моля откликнуться, пока вода постепенно заглатывает их. — Прости, что не позволяла себе того же.       Оно испаряется, и её сознание вместе с ним.

_ _ _

      — Как она?       Сквозь плотную завесу, сглаживающую шумы, доносится смутно знакомый голос. Кларк тянется к нему изо всех сил — он хоть и пугает, но влечёт своей теплотой, угадываемым сожалением, но последнее — слишком явная боль — обжигает. Последнего слишком много, с чудовищным избытком. Она отшатывается, не двигаясь, прикованная к жёсткой больничной кровати, окутанная проводами, словно посаженная на поводок, и разрезаемая писком, свидетельствующем о биении сердца.       Неужели ещё бьётся? И это после всего-то?       Боль приходит с рваным выдохом в руках матери, когда отца вышвыривают в открытый космос, с ощущением крови на руках от убийства Фина, со звенящим выстрелом, прошедшим через Лексу, с перекрытым кислородом от рук Эмерсена, когда все её близкие почти не дышат, с леденящей бездной от осознания, что женщина напротив неё больше не её мать, с опустошающим выгоранием, когда падает Беллами и возносится парализованная Мэди.       Кларк всё это чувствует.       Смерти затягиваются в круг, без конца и края, а она в его центре. Чёртова Повелительница. Командующая смертью.       Ванхеда.       Прежде палитра, пестрящая разноцветными красками, становится серой, и Кларк недоумевает, почему. Она смаргивает какую-то хроническую усталость, смотрит в железный потолок и понимает, что не видит края насыщенно голубого шарика. Она не в отсеке для правонарушителей, она в больничном крыле. Посторонние шумы сходят на нет, только кровь стучит исправно в ушах.       — У неё вновь случился приступ. Когда мы зашли, она говорила с Беллами, потом — с Мэди.       — Я могу ей чем-то помочь? — уступая дрожи, спрашивает Эбби и испуганно касается пальцами губ. Она сама врач, она понимает, что с тем, как саму себя выворачивает её девочка, не живут.       — Мне жаль, но её дни сочтены. Она сама заточила себя в клетке подсознания. У всего есть цена, Эбби. У нашей жадности тоже. Этот эксперимент заведомо был проигрышной партией. У жадности есть цена. У её — в том числе. Мы облажались с симуляцией. Это конец.       — Почему моя дочь должна платить за это, Телониус?! — кажется, что этот крик, полный отчаяния, способен заставить дребезжать стекло, но не способен спасти девочку, что умирала на глазах матери. — Почему?       — Эбби, ты прекрасно понимаешь, что каждый её выбор был осознанным. Каждый.       — Даже с Блейком? — провокационно и зло цокает женщина, обмякая от усталости, въевшейся в кости от постоянных наблюдений, ожиданий, страданий, разделенных с Кларк, пусть неведомых для последней. — Они могли бы быть вместе. Они могли бы вместе всех спасти. Он бы спас Кларк!       — Эбигейл Гриффин, идите домой, — рявкает Джаха запоздало, но твёрдо, со звоном стали в горле, пресекая любые попытки воспротивиться. — Приведите себя в порядок и явитесь сюда незамедлительно. Дочь нуждается в вашей адекватности, а не поиске виноватых.       — Здесь все виноваты.