Сказки или...

Родители учили Микке, что зимой Этфор спит, поэтому бояться им нечего. Как медведь, уходящий в спячку, Этфор исчезал где-то глубоко в лесу и не появлялся до прихода тепла. Можно было охотиться, колоть озерный лед, изучать звериные следы и искать сухие ветки для очага. Ведь Этфор не проснется до весенней капели. Но Микке боялся леса весь год напролет и не верил, что Этфор спит, пока не сойдет снег. Он видел Этфора среди зимы. Он был точно таким, каким описывала его старуха Етта: высотой в шесть локтей, черная курчавая шерсть, вместо головы – рогатый выбеленный череп с синими огоньками в провале глазниц. Рога его, изгибаясь, со спины пронзали плечи и выходили спереди чуть выше ключиц, отчего Этфор горбился, нависая над всяким существом на своем пути. Он ходил на двух ногах, опираясь на посох из ствола молодой осины, удивительно завязанного узлом. Посох он удерживал не то раздвоенным черным копытом, не то сросшимися пальцами округлой лапы. Поступь его была тяжела, он громко сопел при каждом шаге, выпуская пар через дыры в черепе, где раньше должен был быть нос. У старухи Етты не было правого глаза, но она сама видела Этфора, еще когда была не старше, чем был Микке сейчас, красивая, дышащая здоровьем, полностью зрячая. Микке видел отражение Этфора в единственном глазу Етты каждый раз, когда старуха смотрела на мальчика. И зима не была легкой, потому что Этфор спал. Была вьюга, заставлявшая деревья раскачиваться и стонать. Был мороз, забиравшийся в тело и коловший живот и легкие изнутри. Были те, что ушли на охоту и вернулись без добычи, но с почерневшими от холода пальцами, которые более им не пригодятся. Было промерзшее до дна озеро с наросшими кусками льда, острыми, как охотничий нож: упадешь, налетишь на такой нарост, и поминай как звали. Была старуха Етта, всегда ходившая поблизости, когда нужно было ввернуть страшную историю или объяснить очередную беду. Дети верили, что Етта была ведьмой и водилась с Этфором, потому знала все о нем самом и о природе всех напастей деревни. Мать Микке говорила, что Етта – всего лишь выжившая из ума старуха, везде видевшая знаки зла. Но Микке тоже их видел: с тех пор как он повстречал Этфора, он во всем замечал нечто новое. Не деревья стонали под натиском ветра. То выли твари, прятавшиеся в их ветвях и тянувшие необычайно тонкие когтистые руки в сторону теплых огней деревни. Они раскачивались вместе с деревьями, убаюкивая свою жажду согреться и полакомиться свежим мясом. Едва различимые духи кружили среди людей и сжимали в своих объятьях зазевавшихся несчастных, отчего у тех перехватывало дыхание и чернели конечности. Ундина, одинокая, истосковавшаяся по человеческим голосам, била озерный лед изнутри, раздирая тонкую кожу на руках, срывая с груди чешуйку за чешуйкой. Микке нигде не чувствовал себя в безопасности. Ни дома, ни во дворе с матерью, ни в лесу с отцом, ни у очага старухи Етты. Шла зима, все позволяли себе смеяться и дышать полной грудью. Но Микке видел Этфора среди зимы и ждал худшего. Когда вернется весна, колоть лед на озере станет легче, в лесу побегут талые ручьи, и тогда Этфор придет за тем, что ему причитается. Этфору нужен ребенок, которого он заберет себе, и после он более не явится до следующего года. Если ребенок ему не понравится, Этфор будет приходить снова и снова, душа животных, отравляя воду, заставляя гнить урожай, нападая на охотников. И каждый раз он будет рассчитывать, что теперь ему приведут подходящего ребенка. Микке содрогался от мысли, что он окажется тем самым ребенком. Или, что хуже, Этфор не одобрит выбор деревни, и Микке пропадет понапрасну. Он даже спросил однажды у старухи Етты, что Этфор делает с детьми, которых забирает с собой. Конечно же, Этфор ест этих детей, поди, желудок пуст после зимы, уверенно заявляла Етта, и Микке хотелось плакать. Когда за окном начал таять снег под бледным, едва греющим солнцем, Микке заволновался больше прежнего. Он стал ловить на себе взгляды жителей деревни, ему казалось, что на него показывают пальцем, а родители стали особо мрачными. Сердце мальчика уже не могло сдерживать накопившиеся в нем страхи, и он рассказал родителям, что видел Этфора в лесу среди зимы. Быть может, Этфор давно не спит и голоден сильнее обычного. Быть может, он изменил привычкам, и ему более не нужны дети. А может быть, Микке сам опишет Этфора охотникам, и те изловят его, чтобы никто более не боялся ни весны, ни остальных сезонов? Мать запричитала, а отец выпорол его, ничего не говоря. Мать утверждала, что отец сделал это из страха за сына. Что обычный ребенок не увидит Этфора, что нельзя никому в деревне говорить об этом, что теперь все лишь утвердятся в своем решении… Микке глотал слезы и понимал: он и есть ребенок, которого отдадут Этфору. Одноглазая Етта тоже видела его, но она никогда не говорила, что встречалась с ним среди зимы, когда Этфор должен спать, да и была она всего лишь выжившей из ума старухой. А он оказался необычным, ненормальным, от него точно нужно было избавиться, даже если он не понравится Этфору. И родители уже обо всем знали. Ночью ветер снова заставлял деревья клониться к земле. Редкие огни деревни мелькали то тут, то там, наугад выхватывая из темноты предметы. Льдины на озере терлись друг о друга и коротко взвизгивали, будто кто-то изредка дергал струны разлаженной скрипки. Вытирая сердитые слезы, Микке шел на берег озера. – Этфор! – слышал он в ветре и бежал вперед. То кричали неведомые твари с высушенными руками, прячась в высоких ветвях. – Этфор! – повторялось где-то рядом. То сталкивались льдины, передавая требования скучающей ундины. Микке шагнул на первую льдину возле самого берега, и та предупреждающе покачнулась под его малым весом. Он почти не различал, куда ступает, но едва беспокоился об этом. Этфор! Это имя отзывалось в его груди с какой-то надеждой. Он еще не решил, зачем прыгает со льдины на льдину к самому центру озера. Где-то вдалеке отец звал его по имени, в деревне зажигалось все больше огней. Микке не останавливался. Впереди виднелся силуэт, выдающийся из воды. Микке определил для себя, что это был очередной ледяной нарост, особенно крупный и еще не успевший растаять. Он перешел на следующую льдину, та предательски нырнула в воду, и мальчик поспешно прыгнул вперед, упав на колени и оказавшись прямо перед ледяным наростом. К ужасу его, тот вдруг шевельнулся и схватил его за руки, заставив распластаться на льдине. Микке смотрел прямо в глаза ундине. Ее длинные волосы, усыпанные снежной крошкой, скрывали чешуйчатую грудь, костлявые пальцы перебирали по его рукам, но мальчик видел лишь белесые, будто слепые глаза, в которых отражались он сам и отблески света далеко позади. – Ты пришел, – голос ундины срывался на радостное шипение, – ты пришел сам. Этфор! Этфор! О, ты пришел. Она подтянула Микке еще ближе к себе, и он покорно проехал по льду, даже не пытаясь сопротивляться. Он слышал бегущих к берегу озера людей, но и не думал отзываться. – Мой Этфор, мой суженый, как он будет рад. Этфор! Пришел сам, смелее сотен других, пришел тот, кто нам нужен, кого мы ждали. О, дитя, не сидеть тебе в ветвях, не витать над землей. Мы ждали тебя. Этфор! Этфор! Со стороны леса возникли два огонька, медленно бредущие к озеру. Окрики людей, прежде требовательные, сменились на испуганные. Микке с трудом оторвал взгляд от ундины и посмотрел в сторону леса. Курчавая черная шерсть, будто тулуп до земли, изогнутые рога и посох. Теперь и другие увидят Этфора и будут знать, что он не бредил. Что одноглазая Етта – не выжившая из ума старуха. – Этфор! – продолжала звать его ундина. – Этфор, – прошептал Микке, почти соскользнув в воду. – Этфор! – в голосе ундины было наслаждение, торжество. – Этфор! – Микке передалась радость ундины, всю зиму подо льдом прождавшую своего суженого. – Этфор! – визгливо признал кто-то со стороны деревни, голоса на берегу смешались. – Этфор! – уже в один голос вопили Микке и ундина. – Этфор! Этфор! Его льдина мягко качнулась, черная масса загородила деревенские огни. – Этфор! – пропела ундина, с обожанием смотря поверх головы Микке, и тот почувствовал горячее дыхание за спиной. Этфор!