Художники могут всю ночь

Как правило, течка у Антона длится примерно сутки, но в этот раз его кроет аж до вечера вторника. Потеет он сильнее, чем обычно, и течет тоже сильнее — постельное белье приходится менять аж два раза, чтобы не лежать в мокром, липком и вонючем. Пару раз к нему заходит Ира: в основном, чтобы наорать за то, что на празднике он потерялся и ушел без нее — они с Егором потом час его искали и если бы не наткнулись случайно на Попова, так бы и продолжали искать всю ночь. Антон говорит ей, что он взрослый мальчик и сам принял решение идти на вечеринку, прекрасно отдавая себе отчет о своем состоянии, а Ира ему не мамуля, чтобы водить за ручку. На том и порешили. Один раз к нему заходит Егор, чтобы проведать, и Антона от его запаха накрывает так сильно, что он чуть не предлагает ему трахнуться: остатки гордости не позволяют. Вместо этого он в оффлайн расписывает несколько сообщений Саргану о том, как он его хочет, но тот онлайн не появляется, так что все они остаются непрочитанными. Больше он ничего не делает: только валяется в постели, смотрит какие-то тупые фильмы, пропуская половину сюжета и видя везде сексуальный подтекст, и думает о Саргане. А еще — о Попове. У Антона даже появляется абсурдная мысль, что Попов и есть Сарган, это бы объяснило его поведение: тот увидел татуировку, вспомнил, что у Картофана пластырь на том же месте, и сложил два и два. Но это бред, Сарган откровенный, горячий, весь такой опытный… Короче, излучает совершенно другие вайбы и Поповым быть не может. В среду Антон наконец приходит в себя окончательно, чтобы пойти на занятия, и он весь учебный день с нетерпением ждет факультатива по рисованию. Он стойко намерен поговорить с Поповым и выведать всю правду, а не ждать еще четыре года, как лох: надо брать дело в свои руки, быка за рога, кота за яйца. Что-то из этого, возможно, неправильно, но у Антона с фразеологизмами всегда было туго. После последней пары он забивает на обед и сразу идет в кабинет рисования, надеясь, что Попов будет там — он часто просто сидит и рисует в одиночестве перед занятием. Антон периодически тоже приходит раньше, но не чтобы порисовать, а чтобы поотвлекать преподавателя какими-нибудь язвительными комментариями и лишний раз безуспешно побесить. Но сегодня у него другая цель. Попов действительно в кабинете: он сидит за мольбертом и рисует что-то углем на красной бумаге. Его мешки под глазами кажутся больше, чем обычно, лицо — бледнее, фартук уже запачкан красками, следами карандаша и угля, а на щеке — черный мазок, который очень хочется стереть пальцем. В другой раз Антон бы как-нибудь это обшутил, но сейчас лучше не сбивать себя с настроя. Когда Попов его замечает, он тут же отводит взгляд обратно к рисунку и холодно здоровается: — Добрый день, Антон. Вы слишком рано, занятие через полчаса. — Опять на «вы»? — хмурится Антон, легким пинком ноги закрывает дверь кабинета. — Блин, че опять случилось-то? Не надо меня защищать, мне девятнадцать, я сам себя защищу. — Я сейчас не могу разговаривать, я занят, — не глядя на него, произносит Попов. То есть раньше он даже во время рисования находил время на то, чтобы сделать комментарий в духе «Антон, вы забываетесь» или «Антон, как некультурно с вашей стороны», а тут пиздец как занят. — А вы у меня пальто оставили в субботу, не хотите забрать? — Как-нибудь потом. Помимо него, у меня много верхней одежды. Антон подходит ближе и рассматривает его художество: на красном листе изображен испещренный тенями меч, который стягивают узлами веревки — причем в некоторых местах так, что металл растрескался. Вид этого вызывает какую-то неконтролируемую тревогу, сразу становится неуютно, холодно как-то, хотя окно в кабинете закрыто — удивительно. — Что это? — Гордиев узел, — нехотя отвечает Попов, кладя уголь на столик около себя и вытирая пальцы о край фартука. — Антон, я действительно занят. — А это — меч Александра Македонского? — Антон тыкает пальцем в рукоятку: на чистое место, чтобы самому не запачкаться. Курс по мифологии он любил, а такую простую легенду уж тем более помнит. — Да. Попов не похож на себя: уж теперь-то он должен был деланно удивиться тому, что Антон додумался до смысла картины. Что-то реально не так, и подозрения из «да ну не, бред» всё активнее ползут к «или не бред?». У Антона кислеет во рту. — И что это значит? — спрашивает Антон, обходя мольберт и становясь за ним — так, чтобы поймать взгляд Попова. — Что какая-то ситуация настолько пиздец, что никакой меч с ней не справится? Попов на него не смотрит. Мама Антона очень вкусно готовит рыбу, но Арсений ее ненавидит — он когда-то еще шутил, что своих не ест, он ведь сам Рыбы, так что лучше поест жареной картошки. Сарган — хищная рыба. — Если бы я изобразил петлю на шее, у администрации были бы вопросы к моему психическому здоровью, — криво ухмыляется Попов, глядя на свой фартук. Он никогда не избегает взгляда так долго, обычно наоборот: любит смотреть в глаза так пронизывающе, что у собеседника кишки в бантик завязываются. Антона начинает тошнить. Такого просто не может быть. Невозможно, чтобы это продолжалось два года, и Попов не знал всё это время. Он ведь видел Антона полуголым столько раз: они купались вместе в реке и в бане мылись чуть ли не бок о бок. И разве мог он не узнать руки, на которые так часто смотрел в процессе рисования? Антон нервно крутит кольцо на указательном пальце. Он пытается вспомнить, что знает о Саргане, и, оказывается, не так уж и мало: что тот любит синий цвет и не стесняется носить розовый, что часто покупает шмотки и терпеть не может институт формы, что когда-то носил длинные волосы и дебильную косичку, что любит фильм «Осень в Нью-Йорке» и даже плакал на нем. Он с ужасом понимает, что всё из этого относится и к Попову тоже. Почти всё. — А какой ваш любимый фильм? — Язык у Антона еле ворочается. — «Криминальное чтиво». — А еще? — «Форрест Гамп». — Еще. — «Леон». Так может продолжаться бесконечно, так что Антон сглатывает отчего-то кисло-горькую слюну и задает вопрос, на котором его голос срывается: — И «Осень в Нью-Йорке»? — И «Осень в Нью-Йорке», — по-прежнему смотря на собственный фартук, признается Арсений. Антон хочет выйти из кабинета, но ноги приросли к полу, а всё тело онемело — не шевелится. Голова кружится так сильно, что он сам не понимает, как стоит: кажется, что он вращается на месте подобно волчку. В ушах шум, будто рядом взорвалась граната, но, по ощущениям, она взорвалась где-то внутри. Горло сводит спазмами, словно вот-вот стошнит, и Антон вдруг находит в себе силы сорваться с места — и он идет так быстро, что почти бежит. Он вылетает из корпуса, не одеваясь, хотя на улице минусовая температура, и мороз целует в уши, лижет его в щеки и забирается под одежду, превращает кольца в лед — но на это плевать. Антон сам не понимает, как добирается до общаги и как попадает внутрь, потому что на первом этаже турникеты, а его пропуск — в кармане куртки, которая осталась висеть в гардеробе. В комнате не только Эд, но и почему-то Егор, который сидит на незаправленной кровати Антона — он ее в принципе не заправляет, потому что на хуй надо. И на Егора ему поебать, он просто порывается к Эду и, еле дыша после быстрой ходьбы, рявкает: — Есть бухло? — Тох, у тебя всё норм? — охуевше уточняет тот. — Бухло, — тупо повторяет Антон. Он, наверно, выглядит как псих, но ему нужно выпить, он даже готов скинуться на алкоголь — иначе он скинется с крыши. У них на территории здания максимум по два этажа, так что не страшно. Эд лезет под кровать и достает пол-литровую бутылку водки: он вообще предпочитает что попроще, дорогой джин для него пахнет зубной пастой, а виски — гнилым деревом. Антон сворачивает крышку и пьет из горла — хотел выпить залпом прямо всё, чтобы полегчало, но на третьем глотке давится и начинает задыхаться. Глотку жжет, в носу щиплет, из глаз брызжут слезы, и он убирает бутылку, стараясь восстановить дыхание. — Че случилось, братан? — аккуратно спрашивает Эд и так же аккуратно забирает у него бутылку. — Сарган — это Попов. Попов — это Сарган, блядь, — сипит он, вытирая под носом текущую соплю. — А, — только и говорит Эд. — Охуеть. — А что такое сарган? — осторожненько подает голос Егор. — Рыба, — отмахивается от него Антон. — Егор, что ты тут делаешь вообще? — Пришел понюхать Эда. Ну, хоть не Эдуарда. Нюхать друг друга — несколько смущающая, но популярная процедура, потому что почувствовать запах истинного можно лишь вблизи. — И как? Егор улыбается так широко, что своими белыми зубами мог бы осветить полкомнаты — если бы на улице и так не был день, конечно. — Мы истинные, — так воодушевленно и радостно изрекает он, что Антон на мгновение забывает и про Саргана, и про Попова, и про то, что с девяноста девятью процентами вероятности они один человек. — Ого, — невольно он хлопает глазами, как дурачок, и поворачивается к Эду, — поздравляю. Это круто. На самом деле истинных встречают почти все, будто сама судьба сводит людей: другой момент, что нужно этого истинного не просрать. Но одно дело встретить его в пятьдесят два и совсем другое — в девятнадцать. — Ага. — Эд, в отличие от Егора, абсолютно не впечатлен этим открытием. — Так что с Поповым? С чего ты взял, что это он? Он сам тебе сказал? — Не прямо. Но, блядь, Эд, это вроде реально он. Пиздец, я сейчас блевану. — Он забирает бутылку из рук Эда и через силу делает глоток. — Полный пиздец, блядь. — И он в курсе был? — Нет. Поэтому у него такой шок был в субботу: он же понял, что всё это время… — Антон косится в сторону Егора. — Егор, без обид, но ты не мог бы… — Понял. — Егор мгновенно встает с кровати, не занудствуя и не упрашивая остаться. — Удачно вам поговорить. Надеюсь, у тебя всё наладится. Как только он выходит из комнаты, Антон шлепается на свою кровать, всё продолжая обнимать бутылку. Его мутит ужасно, горло то и дело дергает рвотными спазмами, перед глазами по очереди картинки: то как он мелкий общался с Арсением, то как он взрослый дрочил на камеру перед Сарганом. Пиздец. — Он же тебя последний раз шкетом видел, — после недолгих раздумий выдает Эд. — А ты ему еще и напиздел, что тебе восемнадцать. — И всё равно он не мог меня не узнать, это бред какой-то. — Знаешь, я ж без понятия был, что меня ждет, когда домой приеду. Думал, с отцом случилось чего или еще что, но про помолвку ваще не думал, хотя намеков от маман было до хуя. Но я не ожидал, поэтому эти намеки не понял. — Да, блядь, это то же самое, что дрочить на сына своего друга, — раздражается Антон, тут же прикусывая язык: Эд же не виноват, хули на нем срываться. — Сорян. — Да ниче. Я просто говорю, что если не предполагаешь, то у тебя и мысли не будет. А Попов точно не думал, что ты можешь такой хренью заниматься. Глядя на тебя, вообще не скажешь же. Антон из последних сил надеется, что это всё глупые домыслы. Потому что если это правда, то значит он целых два года ласкал себя перед человеком, у которого когда-то сидел на коленях на семейно-дружеском застолье. Что он засовывал себе в задницу дилдо перед тем, кто дарил ему конструктор на день рождения. Что он сидел в раскоряку и дрочил для того, кто вытаскивал его плачущего из куста крапивы. Эд вздыхает и, взяв стакан с остатками воды со своей тумбочки, идет к Антону. — Налей мне тоже тогда, что ли. *** Антон успевает напиться, проблеваться и снова напиться. Из-за того, что он не ел, в первый раз его развезло конкретно, но сейчас он просто немного навеселе — хотя, говоря откровенно, нагрустне. Теперь, когда шок прошел, он пытается разобраться в своих чувствах. Он злится на Попова, и в то же время Попова жалко, потому что ему наверняка еще хуевее, раз тот хотел нарисовать себя в петле — это же совсем жесть. Когда Антон вспоминает об их сеансах, то испытывает отвращение, смешанное с возбуждением: забыть это не получится, ему, сука, было очень хорошо. Эд громко храпит на своей койке, а Антон не может уснуть, несмотря на поздний час. Не из-за храпа, к нему он давно привык — из-за Попова и мыслей о нем. Сна не то что ни в одном глазу, его нет ни в одной клеточке его тела. Он притягивает к себе открытый ноут с края кровати и включает местный Скайп — Сарган онлайн, и все отправленные ему развратные сообщения прочитаны. Вряд ли это случайность, обычно он не появляется в сети, если не ждет Антона. Картофан: Привет, как дела? Он пишет так на случай, если всё же ошибся, и Сарган на самом деле обычный студент. Надо было написать что-то вроде «Вижу педика на велосипедике», но у Антона челюсть сводит от мысли, что он напишет это Попову. Сарган: Привет. Картофан: Хочешь внеплановый сеанс? Если согласится, то это точно не Попов. Тот не может быть настолько отбитым извращенцем — а, судя по сегодняшней картине, тот скорее терзается муками совести, чем жаждет подрочить. Сарган набирает текст очень долго: видимо, то стирает, то пишет, потом стирает и опять пишет. И наконец он отправляет: Сарган: Я знал, что ты всё поймешь. Картофан: Ты знал? Сарган: До субботы нет. У меня не возникало даже мысли, что это можешь быть ты. Сейчас понимаю, что всё было очевидно, и я должен был догадаться раньше. Картофан: Пиздец. Картофан: Пиздец. Сообщение отправляется дважды не по ошибке: Антон специально набирает его два раза, но и это не описывает весь его ахуй. Благодаря алкоголю ему легче морально, но тошнота по-прежнему мучает. Сарган: Словами не передать, как мне стыдно и как мне жаль. У меня нет никакого оправдания, я беру на себя всю вину, но… Антон, какого черта? С каких пор ты заделался индивидуальным предпринимателем? Сарган: Принимателем, блядь. Антон хмурится, потому что это уже ни в какие рамки не идет. То есть Попов поебывает студента, пусть и виртуально, а виноват в этом Антон? Точно, блядь, он сам пришел к нему в апартаменты, достал из штанов хуй и заставил дрочить на малолетку! Картофан: Не твое, блядь, дело, чем я занимаюсь в свободное время! Не сваливай всё на меня! Сарган: Антон, это ужасная «работа», я не хочу, чтобы ты этим занимался. Что скажут твои родители, если узнают? Картофан: А что они скажут, если узнают, чем ты занимаешься со студентами? У Антона аж в сердце колет от внезапной мысли, что Попов мог заниматься виртом не только с ним. Сарган много раз говорил, что он у него такой один и что ему, кроме картофелинки, никто не нужен, но что если это была ложь? С другой стороны, Попов ведь никогда не пиздел. Он же, блядь, даже не говорил, что он студент — Антон это сам себе придумал. Сарган: Ты хочешь им рассказать? Картофан: Ни за что!!! Сарган: Я готов признаться во всем, не называя твоего имени. Я же взрослый человек и отдаю себе отчет, что за свои поступки нужно нести ответственность. Я уже написал заявление на увольнение, завтра отнесу в администрацию. Картофан: Че??????????? Антон не ждет ответа, он выхлебывает оставшееся на дне бутылки, ставит ее на пол и порывается к двери — вовремя вспоминает, что куртка так и висит в гардеробе. — Эдь, — шепчет он, — я твою куртку надену? — Без б вообще, — бубнит тот, вряд ли просыпаясь — хотя ему сейчас куртка и не нужна. Он бы в любом случае согласился без лишних вопросов, за это Антон его и любит: никаких доебов, никогда не лезет не в свое дело, и это взаимно. Хотя зачем ему куртка Эда, если на спинке стула до сих пор висит пальто Попова? Он набрасывает его, чувствуя всё тот же травяной аромат, который успокаивает лучше ромашкового чая, впрыгивает в ботинки, не шнуруя их, и бежит на улицу. Уже ночь, и коменда дрыхнет, так что он осторожно перелезает через турникет и выходит из здания: двери никто не запирает, потому что не позволяет техника безопасности. Водка в животе бурлит, усиливая тошноту, и Антон точно скоро опять блеванет, но блевать где попало ему не впервой. После того, как он заблевал Ире ванну и после этого два часа ее мыл в таком же бухом состоянии, ему ничего не страшно. Ночь темная, но фонари работают, и Антон старается на всякий случай идти подальше от освещенных дорожек — попасться бы не хотелось. Впрочем, преподавательское общежитие недалеко от омежьего, так что идти недолго. В преподавательском общежитии нет коменданта, но турникеты есть, а у Антона, естественно, из пропусков только пропуск на хуй — и тот метафорический. Он смотрит в камеру, которая смотрит на него в ответ, а потом плюет и даже не перепрыгивает турникет, а переступает: с его ростом это не проблема. Проблема в том, что он понятия не имеет, в какой комнате живет Попов. У преподавателей отдельные апартаменты, как небольшие квартирки, и Антон тупо стоит в коридоре с кучей дверей и гадает, в какую ему стучаться. — Шастун? — раздается удивленное сзади, и он оборачивается — от турникетов к нему идет Наталья Андреевна. — Вы что тут делаете? — Наталья Андреевна, мне очень нужно к Арсению Сергеевичу, это вопрос жизни и смерти, — тараторит он. — В какой комнате он живет? — Вы что, пьяны? — Она поднимает брови, но говорит шепотом, чтобы никого не разбудить шумом. — Сейчас ночь. Немедленно возвращайтесь в свою комнату, иначе я… — Если вы не скажете, я буду визжать, как резаная свинья, пока вы не вызовете мне дурку. Наталья Андреевна, я обещаю, что быстро с ним поговорю и тут же уйду. — Какой важный вопрос не может подождать завтрашнего утра? Антон запоздало понимает, какой же он придурок: к Попову после такого вторжения студента точно будут вопросы. Значит надо срочно придумать что-то такое, что снимет с него подозрения, и в голову не приходит ничего лучше, чем: — Я люблю его, — пылко выдает он полную бредятину. — Я больше не могу держать это в себе. Если я не признаюсь ему сейчас, я… — Думай, Антон, думай, нельзя говорить «Я убью себя», она сдаст тебя в психушку. — Я должен хотя бы поговорить с ним. Наталья Андреевна явно опешивает: стоит и хлопает глазами, как юная овечка. Такого расклада она явно не ожидала, но Антон чувствует насквозь ее в некотором роде наивную омежью натуру — он и сам немного такой. — Я думаю, что не стоит его беспокоить в такое время, — неуверенно говорит она. — Скорее всего, Арсений Сергеевич уже спит. Уверена, вы сможете поговорить с ним завтра. — Он не спит, я чувствую это сердцем. Пожалуйста, всего пара минут, я большего не прошу. — Антон, я не могу этого позволить. Пойдемте, я провожу вас в ваше общежитие. Она уже разворачивается, как открывается ближайшая к ним дверь, и в проеме появляется Попов: он по-прежнему в рубашке и брюках, но без фартука и без угольного росчерка на скуле. — Антон? — хмурится он. — Что вы тут делаете? — Я пришел к вам. — Арсений, это какой-то ужас. — Наталья Андреевна упирает руки в боки и журит полушутливо: — Пожалуйста, прекратите разбивать сердца студентов, а то скоро они начнут ночевать в палатках под вашими окнами. Чего, блядь? Антон в курсе, что Попов пользуется популярностью у студентов, просто потому что весь такой творческий и не урод, а для закрытой территории академии этого достаточно, но чтобы до такой степени? — Прошу прощения, Наталья Андреевна, я с ним поговорю, — виновато произносит Попов. — Спокойной ночи, Арсений Сергеевич. — Антон, подождите здесь, я возьму пальто, чтобы вас проводить, — сказав это, Попов закрывает дверь, но Антону такое развитие событий подходит: поговорят по пути к общежитию. — Еще выкинете что-то подобное, Шастун, и мне придется принять меры, — напоследок угрожает Наталья Андреевна, хотя и явно несерьезно, и идет к лестнице на второй этаж. Как только стук ее каблуков стихает, дверь Попова снова открывается, а тот отходит чуть дальше и кивает, мол, проходи. Немного охуев от такого расклада, Антон проходит внутрь, чтобы Попов смог закрыть за ним дверь. Прихожей нет: вход сразу в комнату, прямо как у них с Эдом, но комната чуть меньше, второе отличие — сбоку есть дверь, за которой, по-видимому, смежный с ванной туалет. Обустройство весьма скудное: одноместная кровать, письменный стол, стеллаж с книгами и целых три мольберта, на каждом из которых по картине: написанный маслом зимний лес, угольный меч в узлах, который Антон сегодня уже видел, и что-то непонятное, недавно начатое — виден лишь абстрактный набросок карандашом. Осматривая всё это, Антон не сразу вспоминает, зачем пришел, и натыкается на вопросительный и в то же время виноватый взгляд Попова, который тот тут же отводит. — Говори потише, пожалуйста, — просит он, глядя в пол. — Здесь стены тонкие, могут услышать, а я не хочу, чтобы у тебя были проблемы. — Без проблем, я буду тихим. Какое, на хуй, увольнение? — шипит Антон. — Ты совсем уже? — Не вижу других вариантов. Арсений проходит в комнату, ссутулившись, а ведь он не сутулится — всегда ходит гордо, расправив плечи. Антон разувается, наступая на пятки ботинок, и идет за ним. — Есть заебись такой вариант: не увольняться. — Антон, я не могу остаться. Я давно думаю об этом: какой из меня преподаватель, если я позволяю себе подобное? Это не идет ни в какие рамки, это аморально и… — Ебать опомнился, — присвистывает Антон и тут же понижает голос, шепчет: — Раньше думать было надо. Тут же куча студентов нуждаются в тебе, кто будет их преподом? — Найдут нового. Как бы Антон ни злился на Попова, как преподаватель тот действительно хорош. Никогда не ругает, только мягко поправляет, поддерживает, всё объясняет спокойно и понятно. Он смог научить более-менее рисовать даже Антона, у которого руки, конечно, золотые, но из жопы — да и душа к этому не лежит. — А хули ты сбегаешь-то? Арс, ты как крыса, которая впервые вынырнула из мусоропровода и такая: «О боже, где я… что я…». Как насчет тупо перестать виртить студентов и быть нормальным преподом? Возьми себя в руки! В смысле… — Он вдруг понимает, как это звучит, — не в том смысле. Попов всё так же не смотрит на него, будто Антон — это лава. — Как я могу? — Он садится на безупречно заправленную кровать. — После того, что я сделал… Не могу поверить, что это оказался ты. Если карма существует, то вот она. Первый и единственный человек — и сразу ты, из всех студентов. — Первый и единственный? Эта мысль греет: не потому что Антон хочет быть особенным или, упаси господи, ревнует, а просто это означает, что Попов не конченый извращенец. Он обычный извращенец, среднестатистический. — Да, — выдыхает тот, пусто рассматривая узор на ковролине: такие же ромбы и круги, как в общаге для омег. — Я поклялся себе, что сделаю это один раз. Мне было так одиноко, я хотел не столько разрядки, сколько… Не знаю, интима в другом смысле. Я ведь даже не знал тогда, что означает это про «лютню», «домру» и так далее. Думал, просто с кем-то поговорю, пообщаюсь, максимум легкий флирт, хотя и это уже... — Он осуждающе качает головой. — Не вписывается ни в какие рамки. — Как ты вообще узнал об этом всем? Я думал, преподы не в курсе. — В курсе, просто подробностей не знают. Предполагаю, что эту лавочку не прикрывают, потому что боятся развития реальной проституции в стенах академии. Я имею в виду, не по сети. — Это тоже есть, ты не слышал? — Антон кисло улыбается. — Но об этом я и сам мало знаю, не вникал. — Ужасно. — Арсений выглядит совсем несчастным. — В общем... Когда я увидел его… то есть тебя, конечно, прости, у меня в голове что-то перемкнуло. И я говорил себе «Нет, нельзя, это ужасно, ладно, это последний раз, больше я не буду этого делать». Но это как наркотик. Я не буду врать, что не мог остановиться, — он падает лицом в собственные ладони, — мог. Просто не хотел. Антон понимает две вещи. Во-первых, все эти стереотипы о том, что альфы холодные и непробиваемые стены, сделанные из цельного куска железобетона — бред, они максимум непробиваемые дураки. Во-вторых, Антону физически становится плохо от того, как ему Арсения жалко, и алкоголь тут ни при чем. Он садится рядом с ним на кровати — не слишком близко, на приемлемом расстоянии — и вытягивает руку, касаясь его плеча. — Слушай, — негромко начинает он, — да ничего страшного не случилось, в смысле трагедии же нет. Ну дал слабину, ну подрочил, — он невольно морщится, — на малолетку. Считай, ты это искупил тем, что так мучаешься, сам же себя наказал. — Я не могу поверить, что это ты. Я же тебя плавать учил. На коленях тебя держал. Играл с тобой в игрушки. Так-то Арсений с ним и недавно играл в игрушки, но лучше не акцентировать на этом внимание. — Так это ж когда было, а? — Антон гладит его по плечу — оно по-приятному горячее, и он сам несколько пугается того, что он считает это приятным. — Мне сейчас девятнадцать, я взрослый. — А было семнадцать, — произносит Арсений глухо, по-прежнему в собственные руки. — Зачем ты этим занялся, Антон? Я просто не понимаю. — Сначала решил подзаработать, а потом втянулся, или наоборот: хотел попробовать, а почему бы и не подзаработать. Блин, вина же не только на тебе, Арс, — тот дергает плечом, и Антон убирает руку, — я сам с этого кайф получал. Я бы, наверно, это и без денег делал. — Пожалуйста, не занимайся этим. — Арсений поднимает голову и впервые за весь день смотрит прямо ему в глаза — у него они покрасневшие, капилляры все полопались, словно он несколько ночей подряд не спал. Может, так и есть. — Если тебе нужны деньги, я тебе дам. Антон проглатывает шутку, но обещает ее когда-нибудь всё-таки произнести. — И как ты собрался давать мне деньги, если уволишься? — Он улыбается, чтобы Арсений понял: это шутка. — А вообще не думаю, что смогу вебкамить после этого случая, постоянно буду думать, а вдруг по ту сторону еще какой-нибудь препод или мой батя, мало ли. Да и сомневаюсь, что мне с кем-то будет так же комфортно. То, что я слышал от других вебкамщиков… Это жопа, одним словом. — Подожди, — Арсений хмурится, — я правда был у тебя единственным? — Ага. Денег мне хватало, а в остальном… Я в самом начале думал ради прикола с кем-то еще, но каждый раз вспоминал о тебе, и как-то… Считай, короче, что я пиздец какой верный. — Твой парень знает обо всем этом? — Да нет у меня никакого парня, я ж сказал! — чересчур громко говорит он и строит извиняющуюся мордашку. — Сорян. Долго объяснять, но на мне в субботу чужие трусы были, поэтому от меня так альфой перло. Сейчас же не пахнет? Сидя рядом с Арсением, Антон привычно ощущает его парфюм — и особенно нотки травы. Когда он чувствует этот запах, он как будто бы возвращается в детство: но почему-то даже с учетом обстоятельств это не вызывает отвращения, а успокаивает. Как бы там ни было, Арсений тогда ассоциировался лишь с хорошим — да и сейчас ассоциируется, даже с грузом последних лет. — Сейчас не пахнет, — соглашается тот. — А что у тебя за парфюм? Давно хочу спросить, но ты был такой жопой, что хуй бы ответил. — Парфюм? — уточняет тот удивленно. — Ты точно хочешь поговорить об этом? — Нет, — подумав, отвечает Антон. — Хочу, чтобы ты забрал заявление. Если тебе будет легче, я уйду с факультатива, я же всё равно как курица лапой рисую, мне оно в жизни не пригодится. — Я заметил, — вздыхает Арсений. — Никогда не понимал, почему ты продолжаешь на него ходить. — Из-за тебя, наверно. — Антон осознает это лишь теперь, хотя это никакой не шок. — Мне нравилось тебя выводить, лучшее развлечение. Арсений слабо ему улыбается, но по глазам видно: ему по-прежнему хуево. — Мне так жаль, — выдыхает он. — Но, пожалуйста, не уходи, тебе же осталось всего ничего. Будет жаль, если пятилетние труды вылетят в трубу. Антон разрывается от желания ввернуть про трубы, он даже язык прикусывает, чтобы это не брякнуть. — Я могу что-нибудь сделать для тебя? — участливо спрашивает Арсений. — Не представляю, как мог бы загладить вину, но тем не менее. — Не увольняйся. И, ну, че жалеть, — Антон пожимает плечами, — сейчас всё это мерзота, конечно, но тогда мне было хорошо. Тебе тоже. Арсений стонет, снова закрывая лицо руками и явно мучаясь вьетнамскими флэшбеками. Антону бы даже хотелось его обнять чисто по-дружески, но вряд ли им стоит друг к другу прикасаться: вдруг как передернет отвращением — и будет феерический фонтан блева в два горла. — Слушай, а ты за меня тыквы ебаные не дорисуешь? — со смешком предлагает Антон, и Арсений поднимает на него суровый взгляд. — Серьезно, они мне так надоели уже, я ненавижу натюрморты. — Нет, Антон, тыквы ты допишешь сам. Тебе же только финальные мазки сделать. Эта работа идет в зачет. — То есть шантажа не выйдет? — Антон нарочито горько вздыхает: он и сам не понимает, почему так быстро отошел, видимо, помог разговор с Арсением. Днем хотелось засунуть себе миксер в глаза, а теперь по сути похуй: ну было и было. — Шантажа не выйдет, — фыркает Арсений. — Ты не хочешь походить к психологу в академии? Это сложная ситуация, которую нужно проработать. И вообще твое стремление зарабатывать подобными способами. — Не-а. Я в порядке. — Точно? — Точно. Сам к психологу походи. Улыбка Арсения тусклая, как вянущие цветы, и Антон бы очень хотел ему помочь, но как — не знает, к тому же его до сих пор мутит. — Ну, я пойду? — спрашивает Антон, вставая — вспоминает, что он всё еще в пальто Арсения, которое вроде как хотел отдать. — Я тебе пальто принес, кстати. На себе. — А обратно ты в чем собрался идти? — Да в футболке добегу, тут же максимум две минуты. «Всё как с тобой», — хочет пошутить Антон, потому что со стрессом справляется юмором, но Арсений вряд ли это оценит. К тому же это неправда: Сарган мог долго его мучить, не разрешая ему кончать, пока не кончит сам. Хотя чаще Антон, наоборот, кончал по три раза за сеанс. — Еще пневмонии тебе не хватало, — качает головой Арсений, глядя на него снизу вверх. — Оставь себе. К тому же тебе идет. Антон механически кутается в пальто плотнее и немного даже стыдится того, как ему комфортно: в вещах альфы всегда чувствуешь себя будто бы безопаснее, что ли, как в бронежилете. Он никогда не придавал особого значения своей природе — омега так омега, что уж там, — но отрицать реакцию организма тупо. — Ты будешь в порядке? — беспокоится он. — Хочешь, я останусь? В картишки перекинемся. «На раздевание», — мысленно добавляет он. Какой-то его части, между прочим, обидно, что Арсений не раз видел его голым, а он его — ни разу. Кроме как в бане в детстве, а то было лет десять назад, если не больше. Но это не какое-то желание, нет, Антон не хочет видеть его голым, просто есть в этом доля несправедливости. — Я буду в порядке. Могу я попросить тебя пообещать мне не заниматься ничем подобным? Как я уже сказал, я готов помочь тебе с деньгами. — Будешь моим папочкой? — не сдерживается всё-таки Антон, и у Арсения меняется лицо, словно он готов это самое лицо себе о стол разбить. — Прости-прости, сори. Обещаю, больше никакого вебкама, вечером чисто под одеялом в кулачок — и на бочок. — Хорошо. Спокойной тебе ночи. — И тебе, — Антон поворачивается к двери, как вспоминает: — Слушай, а че за речи про влюбленных в тебя студентов и палатки под окнами? — Да так, — отмахивается Арсений, — бывают у меня всякие кадры. Конфеты приносят, записки любовные подбрасывают, плюшевых медведей под дверью оставляют. Детям не хватает любви, и они ищут хоть какой-то ее эквивалент. — И что, у тебя ни разу не было мысли замутить с кем-то из них? — Нет. — А во время гона? — Мне тридцать семь лет, Антон. Альфы с возрастом себя лучше контролируют, и в любом состоянии я держу себя в руках. Антон мимолетно думает, какого черта у омег наоборот: по крайней мере, у него, раз в недавнюю течку его перекрыло аж на два дня и так сильно. Еще его так и подбивает спросить, виртили ли они когда-нибудь во время арсеньевского гона, но Антон сам не уверен, что хочет знать. — Ладушки-оладушки. — Он вновь поворачивается к двери и натыкается взглядом на рисунок с мечом и узлами. Он рассматривает его пару мгновений, желая взять ножницы и просто разрезать все узлы пополам, но боится получить за такое: художники не любят, когда трогают их творения. — Пока. — Тебя вывести из общежития? — Да я перепрыгну через турникет. У вас тут записи с камер часто просматривают? — Они не работают, так что не переживай. В их академии всё как всегда: обертка красивая, а сама конфетка из говна, даром что с орешком. Антон сует ноги в ботинки, даже не думая завязывать шнурки, и тихонечко открывает дверь — Арсений только теперь встает с кровати и идет к нему. — Кстати, — шепчет Антон, выглядывая за дверь и убеждаясь, что никого нет, — Еприкян думает, что у меня от любви к тебе крыша поехала, так что ты не удивляйся. — Скажу ей, что провел с тобой воспитательную беседу. У Антона в голове миллион шуток и про ролевые игры, и про «Ах, так вот теперь как это называется?», но все он их проглатывает и выходит за дверь. Спать ему осталось несколько часов, и как он завтра вытянет семинар по медиакультуре первой парой — загадка черной дыры.