Художники могут всю ночь

Так как вчера Эд отказался бухать и остался в комнате рисовать эскиз для клиента, бутылка виски была распита на троих — и это сказывается на сегодняшнем самочувствии. Антон ощущает себя так, словно полночи пытался сбежать из ада и у него в итоге даже получилось. Правда, демоны до сих пор идут за ним по пятам, и эта версия в принципе совпадает с тем, что у него вот-вот должен начаться урок живописи — скоро в кабинет войдет Попов, а он наполовину человек, а наполовину воплощение зла. Октябрь близится к концу, и погода стоит самая что ни на есть осенняя, половина студентов в его факультативной группе болеет, и до занятий добрались самые стойкие. Антон сидит за мольбертом и искренне недоумевает, почему сам не притворился больным. Наверно, потому, что еще четыре года назад ему кто-то рассказал, что один из врачей в академии обожает совать градусники в жопу — вряд ли это правда, но проверять на деле не хочется. Антон любит пихать себе в задницу всякие штуки, но, во-первых, эти штуки должны быть специально для этого предназначены, а во-вторых, пихать он должен их сам. Композиция с тыквами выглядит довольно уныло, но Антона она заебала уже сама по себе: он пишет ее вторую неделю. Возможно, если бы он не прогуливал занятия, то давно бы закончил, как почти вся группа, которая уже приступила к вольной интерпретации темы поздней осени. У Дарины какой-то брендовый свитер, красиво разложенный на столе рядом с вазой, наполненной сухими листьями. У Нади — мрачный и серый Петербург, залитый дождями и грязью; и это странно, потому что сама по себе Надя веселая и жизнерадостная девчонка. Хрусталев пишет какую-то непонятную абстракцию, а Абрамов уже вовсю работает над монументальным триптихом со сказочными героями. Своей продуктивностью последний вообще пугает, потому что он не только проходит одновременно курсы музыки и изобразительного искусства, но и по базовым предметам имеет высокий балл. Антон вяло макает кисть в растворитель, затем протирает ее тряпкой, потом снова и снова, хотя щетина и так чистая — она изначально была чистой. Но это механическое занятие помогает хоть немного отсрочить необходимость приступить к картине и заодно помогает прийти в себя. Не то чтобы у Антона жуткое похмелье, просто сегодня его не радует само сегодня — в остальном он свеж, как майская роза, и собран, как английская проза. Он смотрит на баночку с растворителем и жалеет, что у него не водорастворимые краски и это не вода — сушняк мучает страшный. — Доброе утро, — доносится со стороны двери дружелюбный тон, однако дружелюбия в нем отмерено ровно столько, чтобы это не зашло за панибратство. — Доброе утро, — хором здороваются немногочисленные студенты в аудитории, и Антон тоже шелестит что-то в такт. — Где остальные? — Болеют, — отвечает Дарина. — А я говорила, что надо каждое утро пить чай с имбирем и медом, тогда никакая простуда не страшна. Она такая бодрая, словно не чай с имбирем пила, а засунула кусочек себе в задницу — так делают с лошадьми, когда продают, чтобы те казались более резвыми. — А почему все окна закрыты? — Попов проходит к самому дальнему окну под всеобщий стон: в кабинете и так не то чтобы июльская жара. — Свежий воздух не помешает, сразу взбодритесь. Нечего красками дышать. Помимо прочего, Попов бесит тем, что ему постоянно жарко. Антон кидает на него взгляд поверх мольберта: надо же, стоит рядом с открытым окном в тонкой рубашке с закатанными рукавами и брюках — и хоть бы хны. На нем еще кипенно-белый фартук, но тот вряд ли так уж защищает от холода. Фартук, кстати, в конце дня точно будет перемазан краской, а завтра Попов опять придет в таком же безупречно белом — Антон не знает, сколько у того таких фартуков, но подозревает, что они вообще одноразовые. Учитывая, какой Попов перфекционист и как он готов лезть в залупу из-за ерунды, это вполне возможно. Либо он их по полночи стирает, как енот-полоскун под спидами. Попов медленно осматривает всех студентов по очереди и наконец его взгляд доходит до Антона. Каждый раз, когда он так смотрит, не покидает ощущение, будто он хочет унизить не столько Антона, сколько сами основы мироздания. — Плохо себя чувствуете, Антон? — уточняет он, и уголок его губ дергается в призрачной ухмылке. По крайней мере, так кажется Антону — никто другой этого, разумеется, не видит, как всегда. — С чего вы взяли, Арсений Сергеевич? — со всей едкостью отвечает Антон вопросом на вопрос. — У меня на лице написано? — Да, оно по цвету неотличимо от хвостика тыквы, которую вы пишете. Такое же зеленое. — Это благородная бледность. Антон мимолетно вспоминает, как несколько лет назад, когда ему было четырнадцать, Арсений гостил у них на даче. Тогда Антон пошел на речку с друзьями, где упузырился в сопли с трех бутылок пива, а потом пьяный вернулся домой — и наткнулся на Арсения, который стоял у калитки. Тот даже не стал его ругать, только повздыхал, усадил на лавку во дворе и пошел за водичкой. И родителям не рассказал, но прочитал на следующий день длинную лекцию о вреде алкоголя — не помогло. С тех пор Арсений на дачу к ним больше не приезжал, причины остаются неизвестными — мама говорит, что «у взрослых людей есть дела, Антош». Но такому Арсению Антон бы рассказал, что вчера бухал как не в себя, а вот этот Попов абсолютно не располагает к себе. Но этот хотя бы не бесит, потому что похож на живого человека — однако Антон видит, буквально по секундам прослеживает, как красивое лицо (это не его оценка, так считает Ира. Или не Ира, но кто-то точно считает) превращается в маску. — Прошу прощения, — произносит Попов так, что мурашками пробирает, и дело вовсе не в сквозняке. — Эта ремарка была совершенно неуместна с моей стороны. Разумеется, Антон, если вы плохо себя чувствуете, можете идти. Каждый раз, когда Попов говорит этим своим холодным тоном и смотрит так безучастно, Антон всем своим существом хочет его вывести. Это как когда смотришь на корочку льда, которой покрылась лужа, и всё в тебе рвется сломать ее ботинком — такое же ощущение. — А если, — Антон растягивает милую улыбку, — я не простудился, а просто бухал вчера? — Это же никак не отменяет вашего плохого самочувствия. — Арсений делает несколько шагов по направлению к нему и встает за его мольбертом — Антон не очень хорош в портретах, но это лицо он бы нарисовал, есть в нем что-то вдохновляющее. С художественной точки зрения, разумеется. — А так как я лично не застал вас за употреблением спиртного, я не могу наказать вас за нарушение правил. — А если бы застали, наказали бы? — хмыкает Антон, едва не откидываясь на спинку стула, но вовремя вспоминая, что у табуретки никакой спинки нет. Нелепо бы вышло. — Разумеется, как и любой преподаватель, — равнодушно замечает Попов: не поддается на провокацию, подлец. От него исходит слабый запах альфы и его табачно-мускусного парфюма, какие используют обычно для обмана обоняния. Антон не представляет, зачем маскировать свой настоящий запах, ведь так своего истинного никогда не найти. Истинный — единственный человек, который способен среди миллиона почти одинаковых запахов альф и омег почувствовать что-то особенное. Это может быть запах старых книг, ванильного мороженого, китайской оберточной бумаги или хозяйственного мыла — истинный пахнет тем, что ты любишь больше всего. Как Амортенция в «Гарри Поттере», только не искусственное, не сваренное в котле, а настоящее. Этот запах появляется в переходном возрасте, лет в тринадцать-шестнадцать, и восприятие развивается в то же время. Иногда Антон думает, что, если он уже встречал своего истинного, но был слишком мелким, чтобы это понять? Впрочем, особенно он из-за этого не парится: если это судьба, они обязательно встретятся вновь. Пока он витает в своих мыслях, по десятому разу протирая кисть, Попов успевает уйти к Наде и ее дождливому Петербургу. Он дает какие-то комментарии, сдержанно хвалит цветовое решение, а Антон всё-таки приступает к картине: самому уже стыдно оттягивать. — Арсений Сергеевич, а вы на Хэллоуин придете? — весело спрашивает Дарина. Пожалуй, самое лучшее в академии — это праздники. Администрация понимает, что без развлечений студенты начнут уничтожать друг друга морально и физически, поэтому любой мало-мальски значимый повод раздувается из мухи в циркового слона, и этот Дамбо прорывает все дамбы. А уж Хэллоуин, который будет в эту субботу, праздник идеальный, тут и париться не надо: костюмы да дискотека — вот и всё необходимое. — Конечно, приду. Буду следить, чтобы праздник не превратился в балаган. Искренне надеюсь, что в этом году всё будет цивильно. На прошлогодний Хэллоуин кто-то залил весь главный корпус свиной кровью, из-за чего куча людей блеванули прям там же. Ну, или не из-за этого, а из-за нелегально пронесенной выпивки, причем скорее всего паленой. Антон тоже блевал, но на улице и в любимые розы Натальи Андреевны, преподавательницы истории русского языка. — А вы будете в костюме? — Разумеется, это же Хэллоуин. — А в каком? — игриво интересуется Надя. — Готова поклясться на Библии, что мы будем впечатлены. — А вот он не может поклясться на Библии, у него кожа на руке облезет, — бубнит Антон так тихо, что услышать его может разве что Попов, который ближе всех. — Увидите, — без капли флирта бросает тот, комментарий Антона он словесно игнорирует, но взгляд на него кидает убийственный. В прошлом году Попов был бардом, до этого — полицейским, римским гладиатором и Джеймсом Бондом. Почему-то тот вечно выбирает что-то агрессивно сексуальное, нет бы одеться там космонавтом в шлеме или козлом с бородкой. Естественно, Антону плевать, во что Попов одет, но тот же преподаватель — надо иметь какие-то рамки! Многие готовятся к Хэллоуину аж с конца прошлого учебного года: ведь это не просто вечеринка, а возможность вместо ненавистной формы надеть что-то прикольное. Но Антон не готовится никогда, и этот раз не исключение, так что он тупо попросит помощи Иры. Жаль, что Ире не нравится Эд, потому что искусством создавать конфетку из говна они оба владеют в совершенстве. В прошлом году она надела на Антона свой свитер оверсайз в полоску и сделала из чашки лифчика глазную повязку — и он был вполне себе неплохим пиратом. — А у меня будет не костюм, а бомба! — делится Дарина с восторгом — и Антон ей верит. Обычно девчонки наряжаются в пошлых медсестер или фей-шлюх, но Дарина всегда подходит к делу с фантазией. Один костюм зайца-робота из «Ну, погоди!» чего стоит, а уж если вспомнить костюм Урсулы из «Русалочки», для которого она прицепила себе накладной живот и притащила в актовый зал надувной бассейн… — Не сомневаюсь, — мягко соглашается Попов. — Кем бы ни был твой персонаж, надеюсь, он будет вести себя достойно. — Иначе вы накажете? — не удерживается Антон, разворачиваясь к нему — ловит взгляд морозно-синих глаз. — Отведете в подвал и будете долго пытать? Ремни, плетки, наручники? Попов показательно морщится, впрочем, Антона БДСМ тоже не сильно привлекает. Эх, не быть ему доминатрикс, а ведь он одно время всерьез об этом думал: деньги хорошие, а трахаться не надо, просто лупи кнутом да говори низким голосом. Вряд ли образование культуролога откроет перед ним все двери, так что пора бы уже решить, чем он займется после академии. — Антон, вы прекрасно знаете, какие наказания предусмотрены за нарушение правил. В первую очередь это общественные работы на благо академии: будете поливать растения в теплицах, собирать мусор на территории, мыть окна в главном корпусе. Попов подходит ближе и встает позади него, наклоняется так, что Антон отчетливо чувствует в парфюме не только табак и мускус, но и привычные травяные нотки. Он вдыхает этот аромат, прикрывая глаза от удовольствия: запах свежескошенной травы напоминает ему о счастливых летних днях, когда можно валяться на газоне и ничего не делать, небо перед глазами широкое и синее, из открытого окна дома доносится какая-то песня по радио, а рядом Арсений рассказывает отцу забавную историю с работы, и его голос переплетается с щебетанием птиц, рассевшихся на ближайшей вишне. — Антон, — вырывает его Попов из воспоминаний, — у вас эта часть, — он обводит мизинцем низушку тыквы, не касаясь холста, — совсем плоская, без объема. — Есть у нее объем, — буркает Антон и указывает кистью в картину. — Вот же тень. — А выше? Абсолютно плоское место: никакой игры света. Антон недовольно цокает, хотя Попов абсолютно прав, и выдавливает краску из тюбика на палитру: смешивать он ничего не собирается, и так сойдет. Из-за того, что Попов всё так же стоит рядом, его дурацкий парфюм мешает сосредоточиться, и движения у Антона выходят какие-то дерганные. Чертово похмелье, надо было остаться в кровати, сейчас бы десятый сон видел. Только он касается кистью холста, как Попов разочарованно выдыхает, опаляя ухо жаром, а затем аккуратно накрывает ладонью руку Антона. — Вот так, — холодно говорит он, и его тон никак не сочетается с этим бережным прикосновением — он управляет рукой Антона, мягко ведя кистью по холсту. — Вы художник, а не маляр. Представьте, что кисть — это продолжение вашей руки. Антону стыдно, что он занимается живописью пятый год, а ему говорят какие-то банальные основы — хотя ничего удивительного, с его-то успеваемостью. Уши горят, сердце вдруг начинает гулко колотиться в груди, ладони так потеют, что кисть вот-вот выскользнет. — Продолжайте. — Попов всё так же помогает ему маленькими мазками, как будто Антон по-прежнему в колледже и только-только начал этим заниматься. — По-хорошему, вам стоит поскорее закончить эту композицию, я хочу убрать ее и поставить новую. — Ага, — только и брякает Антон: всё в нем сосредотачивается на ощущении тепла на тыльной стороне кисти. Он не может пошевелиться, его парализовало, как кота, которому на голову надели шапочку из фольги. Наконец силы возвращаются, и Антон нервно дергается, сбрасывая чужую руку со своей и оставляя жирный брызг краски на картине. — Ну вот, — ворчит он, — всё из-за вас. — Знаете пословицу про плохого танцора? — вздыхает Попов над ухом и выпрямляется — сразу становится легче. — Продолжайте пока сами, я ненадолго отойду и вернусь, — обещает он, а затем раздаются глухие шаги, которые постепенно отдаляются: он выходит из кабинета. — Антох, ты в порядке? — Хрусталев машет ему рукой со своего угла, и Антон, заметив это боковым зрением, вздрагивает и немного приходит в себя: снова успел войти в транс. — Да просто заебало всё это, — фыркает он и начинает остервенело возить кистью по холсту, имитируя активную деятельность. — Тыквы-хуиквы. Еще Попов со своими комментариями. Если ему надо, пусть сам рисует, хули. — Пишет, — поправляет Абрамов, и это первое, что он произнес с начала занятия. Антон был уверен, что тот их даже не слушает, а находится в своей творческой прострации. — Хуишет, — раздраженно отвечает он. Ладно, это его последний год в академии, скоро всё это дерьмо закончится, и никаких больше картин, красок и, самое главное, Попова. *** Соски покрасневшие и припухшие, ярко выделяются на бледной коже — Антон смотрит на себя в зеркало, задрав футболку. Если ее отпустить, то соски будут тереться о ткань, а это не то чтобы больно, но неприятно. — Уверен, что тебе стоит идти? У тебя же скоро течка, — с сомнением произносит Егор, кидая на него взгляд и тут же по-джентльменски отводя его. Рядом с ним на кровати целая куча шмоток, которую Ира выгребла из своего шкафа. — И упустить шанс нажраться? — Антон поднимает брови, поворачиваясь к нему, но Егор по-прежнему не смотрит. — Меня всегда ближе к ночи накрывает, а я к тому времени уже нажрусь и приползу домой спать. Вечеринка в актовом зале начинается в девять — ему вполне хватит пары часов, чтобы повеселиться и напиться. Он надеется, что течка не начнется раньше хотя бы одиннадцати: это будет провал. Пожалуй, не стоило сегодня дрочить, это обычно лишь приближает время течки. Но у Антона был сеанс с Сарганом, и он не мог отказать себе в удовольствии засунуть в задницу небольшую вибропробку и читать горячие сообщения о том, какой он красивый и как сильно его хотят. Сзади до сих пор влажно от смазки, хотя Антон кончил больше полутора часов назад. — Мы за тобой присмотрим, — обещает Ира. — Я не буду напиваться, мне прошлого раза с виски хватило, — она морщится, — а Выграновский твой вообще не пьянеет, вдвоем точно уследим. — Выграновский? — удивленно переспрашивает Егор. — Эдуард? Антон вспоминает, что Эд с Егором так и не познакомились: как-то так получилось, что за всю неделю они ни разу не тусили все вместе. В столовой Эд не обедает, потому что не любит толпу, общих курсов у них нет, а больше им и негде встретиться. Плюс они же постоянно с Ирой, а Ира и Эд друг друга избегают по максимуму. — Ага, он же сосед мой, — отвечает Антон. — А вы что, знакомы? — Он мой будущий муж. Антон от неожиданности аж подол футболки выпускает из рук, а Ира поворачивается от зеркала с выражением полного ахуя на лице. В сочетании с пышным платьем в стиле Марии-Антуанетты и высоким белым париком это выглядит как минимум комично. — Он вам не говорил? — Егор, кажется, удивлен не меньше. — Мы виделись на прошлой неделе на семейном ужине, хотя я бы назвал это семейным ужасом. Егор вкратце упоминал, что ему недавно кого-то сосватали, но подробностей не рассказывал. Теперь ясно, зачем Эд уезжал домой на целую неделю — и ничего, блин, Антону не рассказал, вот такой вот друг. В мире олигархов по-прежнему в силе традиция женить детей и закреплять своеобразные союзы семей, но Антон и представить не мог, что Эда ждет подобная участь. Тот, мягко говоря, совсем не нежный и кроткий омега, который мечтает быть хранителем семейного очага. — И что, дату свадьбы уже назначили? — интересуется Ира вполне спокойно: уже отошла от шока. Для нее такое должно быть в порядке вещей, ей самой в прошлом году чуть не навязали брак с каким-то омежкой. — Вы хоть были знакомы до этого? — Нет, я видел его первый и последний раз, мы толком поговорить не успели. Думал как раз найти его в академии и пообщаться, узнать друг друга получше. Эд не то чтобы нелюдимый парень: он вполне неплохо общается с клиентами и в целом не агрессивный доберман, каким может показаться со стороны из-за цепей, шипов и множества татуировок. Но он и не рубаха-парень, который подпускает к себе посторонних людей, и даже с Антоном они начали общаться близко только на второй год совместного проживания в комнате. — И ты нормально? — уточняет Антон, потому что у него это никак не укладывается в голове. — Что тебя выдают за незнакомого чувака? — А что я могу сделать? Так решили родители, я не могу пойти им наперекор. Если они выбрали для меня Эдуарда, значит, он хорошая для меня партия. М-да, вряд ли Эд считает хорошей для себя партией человека, который зовет его Эдуардом. Нужно будет после Хэллоуина с ним побазарить на эту тему — если Антон не уговнится в сопли, конечно. — Сочувствую, — не слишком сочувствующе говорит Ира. — Но сейчас есть дела поважнее, надо во что-то нарядить вас с Антоном. До начала остается всего сорок минут, а он до сих пор без костюма, так что хорошо бы поспешить! — Может, мне просто надеть эту шляпу? — Егор выуживает из кучи вещей черную кожаную шляпу с заклепками. — Буду ковбоем. У меня есть кожаные штаны, вместе будет неплохо. — Показывай штаны. Антон, для тебя у меня вообще ничего нет. Ты высокий как черт, — вздыхает Ира и снова заглядывает в шкаф, выуживает оттуда какой-то комок черного тюля. — А что если… Она расправляет комок, и бесформенная ткань превращается в длинную полупрозрачную юбку. — Ты предлагаешь мне надеть юбку? — Антон подходит к Ире и проводит пальцами по воздушной ткани. — Это же девчачье. И кем я буду, по-твоему? — У меня есть такая же футболка. Обвесим тебя сверху всякими побрякушками, возьмешь колоду таро и будешь секси-ведьмой. У тебя вон и так колец куча. С одной стороны, у Антона много вопросов к этому образу. С другой, по сути похуй. Без костюма его в зал не пустят, так что предложенное Ирой лучше, чем ничего. В конце концов, на футболе же он бегает в шортах, чем прозрачная юбка страшнее? И никакое это не секси: у него не ноги, а палочки для суши, уровень эротики падает ниже ядра Земли. У него вообще ощущение, что когда он заходит в комнату, то одним своим присутствием понижает общий уровень сексуальности до минусовой отметки. — Окей, — Антон пожимает плечами, чешет через футболку саднящий сосок и расстегивает джинсы, — а таро у тебя откуда? — Дарина в прошлом году расклады делала, а потом мне отдала, потому что они ей портили ауру. — А если они ему испортят ауру? — искренне беспокоится Егор, который уже успел облачиться в кожаные брюки: глядя на него, Антон сглатывает. Обтянутые кожей аппетитные бедра выглядят возбуждающе, а с учетом приближающейся течки от этого даже колени подкашиваются. Всё-таки Антону в его состоянии хорошо бы держаться подальше от привлекательных альф. — Не переживай, Егор, — Ира нарочито серьезна, — Антон не будет делать расклады, так что его аура в безопасности. Подрагивающими руками стянув штаны, Антон надевает юбку и «любуется» собой в зеркало: через ткань просвечивают его красные трусы с веселеньким цветочным узором. В сочетании с футболкой, на которой Человек-паук стреляет паутиной, выглядит всё еще несуразнее. — У тебя черных трусов нет? — морщится Ира, протягивая ему новый тюлевый комочек, на этот раз поменьше. — Есть, но мне лень за ними идти. Общежития альф и омег находятся в разных концах территории: туда пиздохать минут десять, так еще потом и подниматься, отпирать дверь, брать эти ебучие трусы, переть обратно сюда... — А у тебя нет? — Ира смотрит на Егора, который примеряет шляпу: она несколько снижает градус сексуальности брюк, слишком дурацкая. Такого Егора Антон вполне может выносить. — У вас вроде один размер. — Чего нет? — Черных трусов. — Есть, — Егор кивает на черные трусы, которые аккуратненько лежат на самом краю кровати — Антон готов поклясться, что пять минут назад их там не было, — а что? — Дай Антону, а то у него это убожество просвечивает. — Так я же их только что снял. — Егор недоуменно хлопает глазами. — А других у меня нет. Но эти свежие почти, я же недавно из душа вышел. Ира кривится так, будто засунула язык в половинку лимона, а Антон пожимает плечами и идет за трусами: он человек небрезгливый. — Ты что, наденешь чужие грязные трусы? — Ира не верит своим глазам. — Это отвратительно. Антон переглядывается с Егором: тот тоже явно не может понять, что такого ужасного в том, чтобы надеть чужие трусы. Они же совсем свежие! Ладно бы Егор в них с Пасхи ходил, а тут-то чего панику устраивать. — Парни, — качает головой Ира, — какие же вы неряхи. Странно видеть ее осуждение: Антон-то помнит, как в прошлом году они компанией напились, перелезли через забор академии и сбежали в ближайший лес, где Ира с Дариной ебались прямо в кустах на грязной земле. Правда, с тех пор все они усиленно делают вид, что этого никогда не было. Или то не Дарина была? Он тогда был чертовски пьян, для него все люди были на одно лицо. — А у тебя что, татуировка? — Егор щурится, пытаясь рассмотреть надпись. Антон ставит ногу на кровать и задирает юбку, показывая «Отсосу за колбасу», ровной строчкой чернеющее поперек бедра. — Это на мне Эдя тренировался, — усмехается он. — Я проспорил ему в карты, что он забивает любую фразу. Спасибо хоть, что не «За Русь усрусь». — Прикольно, — без всякого сарказма говорит Егор. — Он татуировками занимается? — Ага, он же у нас тут главный татуировщик. Еще пирсинг делает. Муж твоей мечты, да? — Не вижу в этом ничего плохого, я всегда хотел татуировку. Может, он и мне что-то сделает? Будет подарок на свадьбу, — шуткует он. Антон пожимает плечами и, бросив прозрачную Ирину футболку на кровать, ставит ногу на пол — пора переодеваться. Но в момент, когда он по-быстрому, не снимая юбку, стягивает свои трусы и заменяет их трусами Егора, он осознает то, отчего его тело воспламеняется как облитое бензином. — То есть ты сейчас без трусов? — обращается он к Егору. — Ну да. В этих штанах и так жарко, а в трусах яйца вообще сварятся всмятку. Соски начинают зудеть сильнее, вдобавок еще и в паху призывно тянет. Антон глубоко вдыхает, выдыхает, успокаиваясь, и идет сразу на балкон — вроде бы он там оставлял свои сигареты. Нужно срочно покурить, а то такими темпами он не дотянет до вечеринки. На балконе холодно из-за открытого окна, но это слегка отрезвляет. Антон ежится, на мгновение обнимает себя, проводит ладонями по предплечьям, сгоняя набежавшие мурашки, и берет сигаретную пачку с подоконника. Как жаль, что телефон остался в джинсах. Антон удаляет переписки с Сарганом, но некоторые сообщения он скринит и любовно складывает в запароленную папку, чтобы перечитывать во время дрочки. Сейчас он бы не отказался прочесть несколько, пока трахает свой кулак, а потом идеально было бы кончить в стоящий в углу фикус и уже со спокойной душой пойти на вечеринку. Пусть это и ускорит течку, но хотя бы снимет это нарастающее возбуждение. Ладно, он обойдется и без скринов. В конце концов, на нем трусы сексуального альфы, что тоже нихуево так возбуждает. Прикурив сигарету, он зажимает ее зубами и поворачивается, чтобы на замок закрыть балконную дверь. Ира убьет его за фикус. *** В актовом зале полно народу, поэтому никто из преподавателей (в данном случае надзирателей) не видит, как Антон прикладывается к фляжке с чистым джином. Конечно, в пунш и лимонад кто-то налил водки, но концентрация там такая слабая, что пока напьешься, обоссышься — хотя Антон уже пьян. — Давай обратно, — шипит на него Ира, поднимая подол платья, и он быстро закрывает фляжку и сует ее под резинку кружевного чулка. В принципе можно и не шухериться: преподаватели и так знают, что студенты на праздниках прибухивают. И если во втором зале, где тусует малышня из колледжа, за этим следят жестко, то тут просто смотрят, как бы кто не начал блевать и не потерял сознание. Из колонок под потолком рычит Мэрилин Мэнсон, с потолка свисает бутафорская паутина, а вокруг бродят привидения, вампиры и шлюхи. Длинные столы вдоль стен ломятся от закусок и напитков (уже) разной степени крепости, и настоящие тыквы с лампами внутри (никаких свечей во имя пожарной безопасности) угрожающе скалятся на студентов. Антон зачесывает назад постоянно падающую челку и оглядывается в поисках Егора, которого они потеряли в толпе уже минут как двадцать. Он поворачивается к Ире, чтобы спросить, где Егор, но не обнаруживает на месте ни ее саму, ни ее роскошного пышного платья, похожего на огромный торт с кремом. Высмотреть ее в толпе тоже не получается: темно, мешает светомузыка, плюс перед глазами у него двоится от выпивки — из-за скорой течки его развезло с полутора фляжек. Или, может быть, не стоило сначала пить виски, затем вермут, а потом джин. Антон проводит ладонью по груди, приклеивая обратно изоленту — он так потеет, что она совсем не хочет держаться на коже. Это идея Иры: его соски стоят так, что ими можно резать стекло, так что подруга предложила заклеить их черной клейкой (уже не очень) лентой крест-накрест. Так и не видно будет, и чувствительность снизится, и смотрится прикольно под прозрачной футболкой. Хотя в футболке всё равно неудобно, потому что если на Ире она должна сидеть свободно, то Антону в обтяг. Он обмахивает себя ладонью, но в такой духоте это не помогает абсолютно, стирает со лба пот — не дай бог попадет в глаза. Если он случайно размажет макияж, над которым Ира корпела полчаса, та нашпигует его собственным париком. Антон до этого и не знал, что тупо намалевать глаза черными тенями — это такая сложная работа. Жарко, очень жарко, и не из-за толпы людей, а потому что течка на подходе, скорее даже на подлёте. Антон уже влажный, член привставший, а осознание, что он в чужих трусах, почему-то возбуждает только сильнее. Дрочка на балконе если и помогла, то ненадолго, и теперь хочется опять — и с каждой минутой это желание становится всё более острым. Антон знает, что лучше бы пойти домой, выпить успокоительного и лечь спать, но ему так не хочется уходить! Пусть кожа и чувствительна настолько, что от любого случайного прикосновения его пробирает сладкой дрожью, зато тело по-алкогольному легкое, ему весело, он счастлив! Только бы найти где-нибудь бухло, а то Ира со своими чулками была его основным поставщиком на сегодня. Но для начала нужно покурить, определенно. Аккуратно пробравшись сквозь толпу людей, Антон выходит из актового зала и направляется к черному выходу — он ближе парадного. В коридорах полно студентов: кто-то, оглядываясь по сторонам, пьет прям тут, другие сидят на подоконниках и пиздят, а кому-то даже подоконник не нужен и пол тоже подходит. Антон здоровается со знакомыми, останавливаясь то у одной компании, то у другой. В академии большинство ребят из старших курсов знают друг друга если не по имени, то хотя бы в лицо, а алкоголь развязывает языки и дает плюс сто к дружелюбию. Таким образом Антон умудряется глотнуть водки, виски с колой и абсента, от которого у него слезятся глаза и свербит в носу — но это быстро проходит. Парочка альф, чувствуя его течку, с ним флиртуют, и какой-то частью (очевидно, какой) Антон хочет поддаться. Но он вспоминает одногруппников, которые переебались друг с другом по тридцать раз, как кролики, вспоминает печальные рассказы Иры про секс по пьяни и по глупости, вспоминает о Саргане — и ему не хочется. Он бы, может, не против с кем-то просто пососаться, но в таком состоянии хуй удержишься от чего-то большего. Нет, сейчас Антон сможет удержать хуй лишь в прямом смысле, хотя скорее уж подержать. Он наконец вываливается на улицу, но прямо у двери курит слишком много народу, так что он отходит подальше — чтобы не привлекать внимания к своей заднице. Из него не течет, как из ведра, но из-за близкого общения с альфами он неприлично сильно намок, и трусы Егора на нем по-любому уже в смазке. Ирин медальон на каждом шаге бьет его по груди. Изоленточный крест опять отлипает от правого соска и сползает к животу, Антон останавливается за углом здания и раздраженно пытается через ткань поставить его на место. Однако тот растерял всякую липкость и не держится ни в какую, так что Антон выуживает его из-под футболки и бросает в мусорку — вернее в стоящую на земле банку, которая используется в качестве пепельницы. Сосок припухший и напряженный, даже от легкого прикосновения к нему член подрагивает, а сзади зудит сильнее. Окружающая октябрьская, точнее уже ноябрьская, ночная прохлада всё только усугубляет, хотя Антону не холодно: его греет собственная подпрыгнувшая температура тела — и алкоголь, конечно. Ноги дрожат, так что он опирается лопатками о кирпичную стену и по привычке лезет в задний карман за сигаретами — но карманов нет. И сигарет тоже нет: он совсем забыл, что отдал их Ире, тупо потому что ему положить их некуда. То есть карты таро он себе за пояс засунул, а сигареты Ире отдал, молодец! П — приоритеты! — Покурил, блядь, — выдыхает Антон. Придется всё-таки идти обратно ко входу, чтобы стрельнуть сигаретку, но пока он немного подышит, успокоит бешеное сердцебиение. Околодверный ржач слышен даже отсюда, но отдаленно, так что это не мешает. Территория академии погружена в полумрак, хотя некоторые фонари работают: Антон щурится, пытаясь рассмотреть что-то, кроме низеньких зданий корпусов, наполовину лысых деревьев и бесконечного жухлого газона с редкими сухими листьями. Чем дольше он стоит, тем сложнее ему, ну, стоять. Не потому что он пьян, а потому что ноги слабеют, становятся ватными и шатаются. Он вытирает пот со лба и оглядывается в поисках помощи — и видит, как к нему идет дьявол. При таком плохом освещении вырисовывается лишь силуэт человека с рогами, и если бы Антон был чуть более пьяным и не помнил, что сегодня Хэллоуин, он бы обосрался — и это несмотря на то, что при возбуждении сделать этого в принципе нельзя. Дьявол оказывается Поповым, и Антон едва удерживается от смешка. Разумеется, он считает Попова дьяволом, но на самом деле, если уж тот и дьявол, то тасманский — сумчатый зверек размером в полметра. Он же совершенно безобидный, ну реально. На Попове строгое черное пальто, которое не застегнуто на пуговицы — ну да, ему ведь вечно жарко, и в данный момент Антон его прекрасно понимает. Под пальто привычная рубашка, хотя и не белая, как обычно, а черная, какие он в учебное время не носит; на груди сверкает серебром какой-то медальон, похожий на Антонов. Но больше внимания привлекают острые, огненно-красные на концах, короткие рожки. И, пожалуй, глаза: Попов тоже накрашен, но не так густо и ярко, как Антон. — Антон? — удивленно уточняет он, подходя ближе и на ходу снимая пальто. — Вы почему раздеты в такую погоду? — Мне не холодно, — хмурится Антон, но именно в этот момент он вздрагивает: не из-за холода, а потому что тело реагирует на взрослого альфу. — Я вижу, — фыркает тот, расправляя пальто за плечики, и Антону ничего не остается, кроме как отлепиться от стены и позволить себя укутать. — Вы что здесь делаете? Почему не в актовом зале? — А что, нельзя? — с вызовом спрашивает Антон, снова не столько прислоняясь к стене, сколько впечатываясь в нее. Попову идет черная рубашка, в ней он не похож на обычного преподавателя, а выглядит как-то статнее, что ли. Еще и эти брюки, так идеально подчеркивающие ровные длинные ноги… Антон на автомате облизывает губы и ругает свой организм за то, что сейчас ему привлекательным кажется даже столб. — Вы пьяны, — произносит этот самый столб без осуждения, скорее констатирует факт, а затем глубоко втягивает воздух через нос и добавляет: — Почему вы в таком состоянии вышли из комнаты? — А что, мне сидеть в четырех стенах? Если у меня течка, то всё, выход наружу запрещен, чтобы не провоцировать тупых альф, которые не умеют держать хуй в штанах? Вы что, омегафоб, Арсений Сергеевич? Он старается вложить в это имя и отчество всё свое раздражение, что скопилось у него к этому человеку за несколько лет. Но Попов не меняется в лице, оставаясь всё таким же холодным и бесстрастным, что раздражает еще больше. — Без обсценной лексики, пожалуйста, — спокойно просит он, и Антона тянет не просто выругаться, но и пнуть его вдобавок. — Вы можете идти? Антон, не слишком грациозно оттолкнувшись руками от стены, делает несколько шагов вперед. Ноги дрожат, как у новорожденного козленка, ходит он нетвердо, но вполне успешно. — Я провожу вас в вашу комнату, — вздыхает Попов, держась рядом — видимо, чтобы подхватить Антона, если тот начнет падать. Хочется послать его на хуй да под фанфары, но бродить пьяным и с мокрой жопой около пьяных альф, озлобленных на весь мир, это действительно плохая затея: Антон ненавидит ввязываться в драки, особенно против более сильных альф. А каким бы бесячим до невозможности ни был Попов, находиться с ним рядом хотя бы безопасно. Тот ведет его подальше от основной толпы, но периодически они всё-таки натыкаются на студентов и слышат улюлюканье в стиле «Кого-то замели». С большого расстояния запах смазки не чувствуется, так что они наверняка думают, что Антона поймали на наркоте, а теперь ведут наказывать. Но лучше иметь репутацию наркомана, чем репутацию омеги, который во время течки бродит по пьянкам — это хуже клейма шлюхи, потому что шлюхи хоть дают. Несколько раз на пути Антон спотыкается и едва не летит носом в землю, но каждый раз успевает выровняться до того, как Попов его подхватит. — Альфа в общежитии для омег, — бубнит Антон, когда они проходят коменду, которой Попов вежливо сообщает, что провожает загулявшего студента. — Как некрасиво, Арсений Сергеевич. Фу таким быть. На каждом движении чертова футболка трет не прикрытый пластырем сосок, мешая сосредоточиться и придумать по-настоящему едкий комментарий в его сторону. — В уставе нет запрета на посещение альфой общежития омег, — спокойно отвечает Попов, чем бесит вдвойне. Член стоит почти на полную, и ни Егоровы трусы, ни Ирина юбка его совершенно не скрывают — но эту функцию выполняет пальто Попова, хотя в нем Антон потеет. У него в целом дела, как у льда на сковородке. — Но не после отбоя, — ворчит он. — Сейчас одиннадцать. В выходные и праздничные дни отбой в полночь — номинальный, конечно, никто не ходит и не проверяет, в кроватях ли студенты или сидят друг у друга в комнатах (на хуях). Другое дело, что если застукают гуляющим ночью по территории, то будет выговор, так что если уж пробрался в чужую общагу, так сиди там до утра. Они как раз доходят до лестницы, на которой метровые ноги Антона позорно разъезжаются в стороны — но, опять же, он умудряется собрать их вместе до того, как дернувшийся в его сторону Попов к нему притронется. Не хватало еще тащиться в комнату на плече у преподавателя, это совсем уже днище. — Будьте аккуратнее, Антон. Антон бросает все свои силы на то, чтобы ровно и четко ставить ноги на пол — с каждым шагом тяжелые мартинсы разносят эхо. В общаге очень тихо, хотя обычно по вечерам тут бедлам: кто-то орет, кто-то ржет, кто-то поет, кто-то музыку включил, кто-то танцует, блядь, степ. Но сегодня бо́льшая часть студентов на дискотеке, а в этих стенах остаются самые спокойные ребята, которые чихать хотели на все эти тусовки. Эда в комнате нет, но дверь открыта, причем не только в их комнату, но и тамбурная — за которой общий с соседями туалет и душ (хотя соседей у них уже второй год нет). Есть у Эда дебильная привычка: если он уходит на кухню или еще куда, он никогда не закрывает двери. Заходи, блин, бери, что хочешь, как будто никто ничего не ворует. Казалось бы, вокруг одни мажоры, у которых всё есть, но в том и прикол, что воруют они не ради бабла и вещей, а ради фана. Верхний свет в комнате выключен, но ночник Эда горит. Антон, не разуваясь, проходит к своей кровати и, скинув пальто Попова прямо на пол, падает лицом в подушку. Надо бы и остальную одежду снять, но у него совершенно нет сил… Антон приподнимает голову и косится на лежащий на столе ноутбук: если Сарган внезапно напишет, что не против второго сеанса за вечер, силы найдутся. Но такой расклад маловероятен: Саргану не нравится, когда его картофелинка наполовину в бессознанке. По его словам, это вызывает у него скорее сочувствие, чем возбуждение, хотя Антона это раздражает: течка не выключает мозг, лишь притупляет разум и врубает на полную инстинкты. — Как вы себя чувствуете? — дежурно спрашивает Попов, подходя к нему ближе, и, судя по прогнувшемуся матрасу, садится на кровать. — Норм, — вяло отвечает Антон, невольно ерзая по кровати, чтобы потереться стояком о мягкое покрывало, а затем переворачивается на спину. — Валите уже, Арсений Сергеевич. Но Попов не сваливает — он берет его ногу и, положив себе на колено, начинает спокойно расшнуровывать туго затянутые ботинки. — Соблюдайте субординацию, Антон. Антон дергает ногой, но Попов держит крепко. Ничего не скрывающая юбка задралась до бедер, и иногда тот случайно касается пальцами голени — хочется на автомате раздвинуть ноги шире. Однако неожиданная злость становится сильнее возбуждения, она так же вскипает в Антоне, бурлит в горящем сердце и пламенем разливается по венам. Всё накопленное за четыре долгих года готово вырваться из него, до срыва ему не хватает… Нет, ему всего хватает до срыва. — Знаете, что, Арсений Сергеевич, — рычит Антон, приподнимаясь на локтях — он слишком слаб, чтобы сесть нормально, — а не пойти ли бы вам на хуй вместе со своей субординацией? — Антон… — Хуйон, — обрывает он, глядя в растерянное лицо Попова — тот так и замер со шнурками в руках. — Меня так задрало, что ты делаешь вид, будто мы незнакомы. Может, объяснишь почему? Чем я это заслужил? Мы же нормально общались, мне казалось, что всё ок! Его голос не срывается и не дрожит, несмотря на течку, и вдруг накатывает какое-то странное облегчение: Антон так давно хотел задать этот вопрос. Даже если он не услышит ответа, ему легче от самого этого факта. — Антон, — вздыхает Попов как-то обреченно, нервным движением поправляет отросшую челку: она ему идет гораздо больше, чем тот обрезыш четыре года назад. Его рожки отбрасывают на стену длинные жуткие тени, будто и правда сам дьявол явился из преисподней, но Антону совсем не страшно. — Я просто не врубаюсь, — продолжает он. — Мы же так заебись всегда контачили, что случилось здесь? Я не долбоеб и понимаю, что ты препод, и мы явно не будем долбиться в десны от радости, — Попов на этом морщится, — но что за тотальный игнор? — Ты же знаешь, что преподаватель не может выделять студентов, — начинает Попов, глядя на него устало и в то же время по-доброму, словно разговаривает с тем Антоном из прошлого, что напился с пары бутылок. — Это не из-за преподавательской этики, а из-за окружения. Здесь все недолюбленные, озлобленные, вроде бы взрослые, но на самом деле по-прежнему дети, которые жаждут внимания взрослых. Если бы я относился к тебе иначе, тебе бы стали завидовать, злиться, шептаться за твоей спиной. У нас бывали случаи, когда с лестницы скидывали просто за то, что преподаватель со студентом в шахматы поиграл в свободное время. Антон молчит: он ожидал, что Попов скажет что угодно, только не это. Он что, серьезно всё это время таким образом его защищал? Попахивает паппарделле с пиздежом — точно лапшу на уши вешает. — К тому же, — добавляет тот, — я не знал, что ты во мне нуждаешься. Мы виделись так редко, я не думал, что ты мог привязаться, и… — Да не в тебе дело, — ворчит Антон, снова падая на подушку и смотря в потолок — на нем сверкают флуоресцентные звездочки, которые наклеил Эд года три назад. — Я, блядь, был совсем один. Хуй пойми где, выйти нельзя, родители далеко, им даже не позвонишь так легко! И ты — единственный, кого я тут знаю. Меня же реально отправили в тюрягу, а я же был ребенком! — Прости. Но теперь ты взрослый, чтобы злиться на такие мелочи. — Попов говорит это так, словно сам до конца не верит в свои слова. — Это так удивительно. Знаешь, я в детстве ведь тебя видел пару раз в год, и всегда было ощущение, что приезжаю — а ты уже из такого, — он показывает ладонью не больше полуметра от пола, — сразу вот такой, — поднимает руку высоко. — Я даже не заметил, как ты вырос за эти четыре года. Антон опять приподнимается, и злость вдруг испаряется без следа: Попов так ласково улыбается, словно всех этих проведенных на одной учебной территории лет никогда не было. Будто они на веранде, и на улице всё сильнее холодает, заставляя кутаться в плед, волосы после бани до сих пор мокрые, мерзкие комары летают прямо перед носом, а где-то вдалеке стрекочут сверчки. Сейчас они поболтают и пойдут в дом пить чай с конфетами, а потом Антона отправят спать — но Арсений разрешит еще немного посидеть со взрослыми, потому что «Да брось, Андрей, ему же завтра не в школу». — Если сейчас тебе вмажу мячом в голову, — фыркает Антон, выразительно пихая ногой Попова в бедро, — то тебе кранты. Когда-то давно, когда Антону было лет десять, они играли в футбол во дворе, и Антон пнул Арсению мяч в лицо — случайно, конечно, но с последствием в виде здоровенного синяка. — О боже, да, — смеется Попов, и, кажется, Антон не слышал его смеха миллион лет — тогда еще динозавры по земле ходили. — Мне тогда пришлось всем доказывать, что никто меня не избивает. Но коллеги всё равно смотрели сочувствующе и шептались за моей спиной, что я бедный-несчастный альфа, которого дома омега лупит сковородкой. — Ты тогда встречался с кем-то? — охуевает Антон: он и представить не способен, что Арсений, в смысле Попов, в смысле они оба, могут с кем-то встречаться. Хотя это, вообще-то, логично, просто Антону он всегда казался каким-то асексуальным существом. Это же Арс, какие отношения? А если были отношения, получается, и секс был? Фу-у-у. — Да, у меня был парень в то время, мы жили вместе. Ему мне тоже приходилось доказывать, что меня не избил какой-нибудь ревнивый любовник, — он прыскает, — была та еще комедия. — Ты гей? — У Антона разве что глаза не выпучиваются, как у рыбы. Он и с женщиной-то его представить не может, а с мужчиной — тем более! Попов стонет, явно поняв, что сболтнул лишнего. — Можешь не распространяться об этом, хорошо? — просит он с виноватой улыбкой. — Не хочу, чтобы в академии об этом знали. Поползут еще слухи какие-нибудь, мне это не нужно. — Какие слухи? — Не знаю, любые. Для слухов достаточно любой информации о том, что преподаватель не евнух или, по крайней мере, не давал обет безбрачия. Это учебное заведение, сам понимаешь. У Антона съезжает чердак, когда он представляет Попова, занимающегося сексом с каким-нибудь парнем — Егором, например, пусть они и оба альфы. Это не столько противно, сколько странно, хотя в состоянии течки немного возбуждает: но сейчас возбуждает всё, даже кролик Роджер из «Кто подставил кролика Роджера» с плаката на стене. У него такой сексуальный красный комбинезон, если его надеть на Попова… Кошмар, нет, Антон, ты даже не на ту дорожку сворачиваешь, ты падаешь в яму с метровым капканом. — А ты ебался со студентом когда-нибудь? — облизывая губы, спрашивает он, хотя не стоило: мысли о сексе заставляют снова ерзать, а разговоры — течь сильнее. — Разумеется, нет. — Попов удивленно округляет глаза, но опять переключается на его ботинок: аккуратно стягивает и ставит на пол. — Это неэтично. — И типа уволят? — Уволят, конечно, но дело не в этом. Преподаватель должен держать дистанцию. — Ну такое, — бурчит Антон. Он задумывается о том, мог бы он сам переспать с преподавателем или нет. Большинство преподавателей в их академии — женщины, а после ухода Павла Алексеевича из более-менее привлекательных мужчин Антон может вспомнить только Руслана Викторовича, историка. В принципе, если бы они начали близко общаться, и, возможно, между ними что-то было… Почему нет? Антону невыносимо хочется прогнуться и сжать пальцами ноющие соски: особенно тот, что без пластыря. — Ты не согласен с этим утверждением? — Хуй знает, — выдыхает он, закрывая глаза и сосредотачиваясь на том, как Попов по-отечески стаскивает с него второй ботинок: в этом нет ни грамма сексуальности. — Если думать о преподе, как о таком рыцаре в белом плаще, который должен типа быть примером: не пить, не курить, не ебаться, не матюгаться, то да. Но если считать их обычными людьми, то как бы почему и нет. — Потому что мы вас всех воспринимаем как детей. — Попов не смотрит ему в лицо: ставит и второй ботинок на пол, а затем перекладывает ноги Антона, упакованные в дурацкие носки с утками, на кровать. — Мы же вас знаем с пятнадцати лет почти всех. — Меня ты раньше узнал. — Да. Когда я смотрю на тебя, то не понимаю, что это за каланча. Всё так же вижу того пятилетнего карапуза, которому делал «по кочкам, по кочкам, по маленьким лесочкам». — Ты че, орешь? — ржет Антон и, с трудом оттолкнувшись рукой от кровати, не слишком грациозно перекидывает через Попова ногу и шлепается жопой ему на колени, лицом к нему — тот испуганно отклоняется. — Ну давай, сделай мне «по кочкам». — Ты сел не той стороной, — сглатывая, охуевше произносит Попов. Он кидает на него такой взгляд, будто Антон стоит с дробовиком посреди полного людей кабинета — и до затуманенного разума доходит, как именно всё это выглядит со стороны. От Попова приятно пахнет альфой, а еще тем самым мускусным парфюмом с травой, его колени под задницей такие комфортные, а если проехаться ягодицами до паха, то… Стоп, что? — Бля, сори, — бормочет Антон, слезая с него и уползая на другой конец кровати. — Я вообще не то имел в виду, в натуре. Это совсем того этого. — Я знаю. — Попов проводит ладонями по своим коленям так, словно хочет стереть саму ауру пребывания на них Антона. — Рекомендую тебе сходить в душ. — От меня воняет? — Антон, подняв руку, нюхает подмышку — запах пота есть, но слабый. — Я вроде мылся днем. — Я не об этом, тебе просто станет полегче. А так сейчас я чувствую от тебя только запах чужого альфы, — спокойно говорит он. — Прости за откровенный вопрос, но ты предохраняешься? — Чего? — Брови так взлетают вверх, что у Антона аж мышца на лбу болит. — Ты о чем вообще? — Не переживай, я не расскажу Андрею. — Попов мягко улыбается, а Антон по-прежнему не врубается: о чем рассказывать, если он ни с кем в жизни не ебался. — Просто беспокоюсь. Я постоянно слышу о беременностях студентов, не хотелось бы услышать то же о тебе. — Да какие, блядь, беременности, Арс? Я ни с кем не трахаюсь. Попов хмурится, явно сбитый с толку. — От тебя пахнет альфой, — выдает он этот невероятный аргумент, — и сильно. Антон сперва думает о том, что терся в целой толпе людей, так что чей-то запах к нему действительно мог пристать, но потом вспоминает: трусы Егора. Это же нижнее белье, понятно, что оно впитало в себя запах сильнее всего. — Это вообще не то, — закатывает Антон глаза, — это… — Можешь не объяснять, — великодушно разрешает Арсений, из-за чего глаза Антона закатываются чуть ли не к мозгу, и вдруг хмурится: — У тебя татуировка? Антон прослеживает за его взглядом — тот направлен прямо на его бедро: юбка задралась, открывая тощую ляжку с чернильной фразой про отсос и колбасу. — Ага, это по приколу. Попова как вырубает: он неотрывно пялится на татуировку, затем его взгляд хаотично прыгает по комнате, словно пытается уследить за призраком, которого никто больше не видит. Потом он вновь смотрит на Антона и бледнеет на глазах, словно сам становится призраком, и даже в таком слабом освещении это заметно. — Арс? — взволнованно зовет Антон. — Ты чего? Но тот будто не слышит, он будто и не видит тоже — это что, сердечный приступ? Однако Попов не теряет сознание и не падает на пол, он встает и делает шаг к двери, запинается о ботинки Антона, отшатывается, но идет дальше, не говоря ни слова. Антон ничего не соображает, мозги совсем разжижились, и не только мозги: на одеяле под ним едва ли не лужа. Он просто наблюдает за тем, как Попов вываливается из комнаты, оставляя дверь открытой, и слушает его гулкие шаги, пока те не стихают. Какого, сука, черта? Вряд ли его татуировка настолько уж аморальна, чтобы привести даже самого целомудренного человека типа Попова в такое смятение. В голове вертится какая-то мысль и, будь Антон в нормальном состоянии, он бы точно смог поймать ее за хвост — но пока он плавает по реке с хуями. Вернее, хочет плавать. Он вытирает пот со лба и, кое-как извернувшись, стягивает раздражающую юбку, проводит ладонью по трусам сзади: ну да, липко и мокро. Член стоит так, что почти больно, и Антон еле держится, чтобы не сжать его — но нельзя. Если дрочить во время течки, то станет лишь хуже, потому что организм не требует кончить: он требует альфу. Антон притягивает к себе ноутбук со стола, открывает и врубает программу видеосвязи: Саргана онлайн нет, а жаль. В данный момент у Антона ноль гордости, и ему так хочется написать «Слушай, да похуй, как ты выглядишь и сколько у тебя опыта, я тебя хочу, иди ко мне, чувак». Ну, вряд ли бы сил хватило прям на такое, скорее на «Иди сюда быстра!!!», но смысл тот же. Когда он зачем-то начинает перечитывать сохраненные на компе скрины переписок с Сарганом — а это настоящая пытка, потому что даже подрочить нельзя, — возвращается Эд. Он удивленно смотрит на дверь, словно та сама открылась, а потом на Антона: — Братан, ты как? — хрипит он своим прокуренным голосом. — Хуево, — отвечает Антон так же, хотя в его голосе, несмотря на курение, обычно никакой хрипотцы. — Кроет пиздец. — Колеса пил какие-нибудь? — Не. Ты где был? — Да на первом этаже, Кошка устроила истерику, что у нее татуха отваливается, а это тупо кожа шелушится. Пока объяснял ей всё, чуть не ебнулся. Рассказывая, Эд подходит к своему стеллажу и начинает рыться в одной из коробок. Он такой человек, у которого есть всё, от Смекты до гаечного ключа на пятнадцать, хотя по нему и не скажешь — при взгляде на него создается ощущение, что живет он под мостом и обходится одной упаковкой из-под холодильника. Максимум двумя. Вытащив из коробки блистер таблеток, он проходит глубже в комнату и поднимает с пола пальто Попова, которое тот забыл. — Это чье? — Это Попова. Такой пиздец сейчас был. — А, а я этого твоего Попова как раз внизу видел. У него было такое ебало, будто ему в жопу футбольный мяч без смазки запихали. Я с ним поздоровался, а он прошел мимо, типа меня нет. — Я вообще не понял, что за хуйня случилась. Мы болтали, всё было нормально, а потом он увидел мою татуху, — с каждым словом Антону всё тяжелее дышать, и приходится делать паузы на вдохи, — и его накрыло. Отвечаю, он как будто призрака увидел или типа того. Эд кидает пальто на стул и замирает с очень сложным выражением лица, словно пытается решить задачку по тригонометрии. Вообще Эд учится на факультете музыкально-инструментального искусства по профилю оркестровых народных инструментов, так что математика для него хуже дыбы. — А чего это он? — наконец спрашивает он, видимо, так и не придя ни к какому выводу. — Не знаю. Антон подтягивает к себе смятый плед, накрывая себя по пояс, и принимает от Эда горсть таблеток в ладонь — глотает все сразу без запивки, у него и так во рту полно слюны. — Может, он до хуя моралист, — предполагает Эд. — И типа считает, что татухи от лукавого. Хотя твоя и правда хохотач, считаю ее своим лучшим творением. В бок что-то давит, и Антон нащупывает пачку таро, которая выпала из-под пояса юбки. Потными руками он берет коробку, подносит ее к глазам, рассматривая золотистую роспись на черном картоне. — Это че такое? — любопытствует Эд, подходя к нему. — Таро, что ли? — Ага, это Дарины. Помнишь, она в прошлом году всем расклады делала? — А-а-а, помню, хуево делала. — Эд садится рядом и забирает у него колоду. — Считается, что чужие карты брать нельзя, типа по энергетике плохо, но это хуйня. — Ты в этом шаришь? — Ну так, немного. — Погадаешь мне? — предлагает Антон со смешком, но Эд почему-то не смеется — кто бы мог подумать, что он верит в мистику и прочую чушь. — Я сказал, что чужие карты можно трогать, а не гадать на них. Надо сначала почистить, — мрачно изрекает он, но всё равно вытаскивает колоду из упаковки. — Но ладно, одну карту тебе достану на твой вопрос. — Какой вопрос? — Тоха, бля. Любой вопрос, ответ на который тебе нужен. — Кто такой Сарган? — полувопросом задает Антон, с трудом садясь на кровати: руки дрожат, а в трусах чуть ли не хлюпает. — Так можно? Эд пожимает плечами и быстро тасует колоду, его лицо спокойное и сосредоточенное — он правда верит в то, что делает. Антону вся эта чехарда с гаданиями кажется ересью, он в принципе по жизни скептик и даже по дереву три раза не стучит. На вытащенной карте изображены вроде бы Адам и Ева, оба голые, а над ними — ангел. — Ты его любишь походу. — Эд свободной рукой чешет подбородок, где проклевывается ублюдская козлиная бородка: он проиграл спор и обязан отращивать ее до Нового года. — Это может быть выбор, но не думаю. Тут скорее любовь. — Да бред. Он мне нравится, с ним прикольно, но я его не люблю. Пиздят твои карты. — Карты не пиздят, просто люди не всегда их понимают, — глубокомысленно говорит Эд. — Хуйня. Давай тогда на Попова вытащи мне карту. А то я никак не могу выкинуть из головы, почему его так перекосило. Мы впервые так хорошо поговорили, прямо как раньше, а он… не из-за татухи же, блин, ну правда. Эд возвращает карту с парочкой обратно в колоду и снова тасует, а затем вытаскивает новую карту — только эта оказывается старая. Та же Ева, которой повезло с размером груди, тот же Адам с достоинством наружу, тот же умиротворенный ангел. — Э-э-э… — Эд и сам в ступор впадает. — Его ты тоже любишь? Антон уже в открытую ржет: это совсем какой-то бред. От его смеха, подпрыгивающего до фальцета, вся кровать трясется, и даже возбуждение на несколько мгновений отступает, а на глаза набегают слезы. — Ага, — Антон вытирает уголки глаз костяшками пальцев, — пойду бате скажу, что мы с Арсом поженимся и нарожаем каких-нибудь себе хороших кучу детей. Фу, — морщится он, — пиздец. — Я же тебе, блядь, сказал, что это может еще выбор быть, — цокает Эд недовольно. — Высокодуховный такой, типа как между чувствами и долгом. Эта карта говорит, что нужно довериться сердцу, а не доводам разума. Если бы Эд не поднял в конце указательный палец, на манер старца из мемов, Антон бы восхитился его мудростью — а так его снова пробивает на смех. — Эдь, у тебя карты зависли. Ты посмотри, вдруг там вся колода с этими голожопыми. Эд осуждающе качает головой и возвращает колоду в коробку, после чего топает к своей кровати, а Антон переворачивается лицом в прохладную сторону подушки и ждет, когда наконец подействуют таблетки.