Сказания о шторах, птицах, призраках и Депрессии

Он ничего не чувствовал. Не было ни кошмаров, ни срывов, ни истерик. Тишина. Такая мерзкая и прилипчивая, она не давала спокойно жить и дышать, но ему было так насрать, что он ничего с этим не делал. Он снял квартирку в каком-то малоизвестном районе, достаточно далеко от дома Академии, надеясь как можно реже вспоминать о событиях прошлых дней. Маленькая, неуютная, с ободранными по углам обоями. Одна комната, в которой еле умещалась серая, потесаная кровать со старым, полуживым матрасом. Жёлтый, выцветший, в премерзкую, розовую, ромашку по всей площади. Бежево-серая простынь, подушка, пододеяльник, в котором сиротливо умещалось ярко синее, вырвиглазное, одеяло. Но Пятому было насрать и на матрас, и на одеяло. У Пятого было пусто. Он приходил домой редко, чтобы спать, и даже кофе предпочитал пить в кафе. Поэтому всего этого цветочного ужаса просто напросто не замечал. А кроме него в комнате больше и не было ничего. Деревянный стол, стул, какой-то шкаф с лопнувшим лаком по всей длине. А на вешалке, внутри, висела черная, объемная и тяжелая шуба. В проплешинах и коричневых пятнах, такая уродливая, что глаз дёргался у всех гостей квартиры. Но Пятый ее не выбросил, и даже не знал почему. Но на этом казенное имущество заканчивалось. Даже штор не было. И было до ужаса пусто. И в Пятом тоже — было до ужаса пусто. Он ничего не ощущал. Так пусто, что кажется, даже цвета, вкус и запах пропали. Раз в неделю к нему приходила семья, он впускал братьев и сестер в комнату и молча наблюдал за их истеричным поведением. Они виновато заглядывали ему в глаза. Передвигалась по квартире так, будто она развалится от малейшего выдоха. Что-то говорили, отводя взгляд, невинно улыбались, так фальшиво и грустно, что начинало тошнить Тошнило бы, если бы не было так пусто. В их глазах, лицах Пятый видел вину и грусть, но ему было все равно. Они оставляли карточки с номерами каких-то психиатров, распихивали по дому деньги и прочую ерунду. И ждали. Ждали, когда Пятый заистерит и разревется как тринадцатилетний мальчишка. Ждали, когда он начнет бить посуду, резать руки, биться головой о стены. Ждали от него каких-то слов и реакций, боялись, что без их мнимого участия в его жизни он вырежет себе вены или наглотается таблеток. А Пятый фальшиво и тухло улыбался, молчал, кивал, ел и выставлял семью за дверь под одним и тем же предлогом. Учеба. Ему тринадцать. И он ходил в школу, сменив приевшуюся форму Академии на школьную, обычную, как у всех мальчишек его возраста. Он ходил в школу и получал хорошие оценки, возвращался домой, заходил в кафе, пил кофе и что-то ел. Это помогало не думать о прошлом, он загружал себя какими-то курсами и факультативами, учебники, тетради, интернет. Но Пятый был гениален, проклиная эту гениальность в своей голове, он понимал, что с каждым днём учеба все легче даётся в его руки, а времени на размышления все больше. Он спал ровно шесть часов и семнадцать минут. Но никогда не высыпался. Кошмаров у него не было. Не было и хороших снов. В голове Пятого была пустота. По ночам и днями напролет. Пустота была везде. Пятый был пуст. Ваня приходила изредка, но приходила, играла на скрипке у окна без штор, почти всегда молчала. Пятому нравилось ее слушать, он сам вручил ей ключи, с молчаливого согласия позволил так делать. Мол, приходи, играй, я буду рад. Пятый на нее почти не смотрел, вспоминая свои настоящие 13 лет, когда нелепо готов был признаваться сестре во всей любви, на которую было способно его маленькое сердце. Ваня отвечала тем же, молчаливо отводя взгляд. Иногда покрываясь румянцем, когда они сталкивались почти вплотную. Но Пятому было все равно, он скользил взглядом по красным щекам и позволял на прощание целовать себя в щеку. И никак не отвечал. Элисон. Она была хорошей матерью, пыталась стать хорошей сестрой и в принципе являлась отличным человеком. Ни в том, ни в другом, ни в третьем Пятый не нуждался. И она понимала это. По фальшивой улыбке и нервному залому рук, который тот скрывал от всех: от нее и себя. Понимала это, когда он смотрел на нее этим равнодушно-спокойным взглядом. Но она мыла посуду и оставляла деньги. Много, где угодно, он находил их даже в форме, ванне и туалете. И именно Элисон стала причиной его спасения. Косвенной, но, без сомнения, ключевой. И Пятый не понимает благодарить ее или проклинать, не пуская в квартиру больше никогда. Пятый молчит, как всегда. Но Пятый, наверно, немного рад. Сначала в квартиру вошли Шторы. Настолько мерзкие, что даже переполненного безразличием Пятого перекосило. В ромашку, но не в розовую, а в грязно жёлтую, на ярком, таком же грязном, салатовым фоне. В куче вороха жёлтых цветов проглядывались синие и красные узоры, и было непонятно, из какой помойки вытащили эту дрянь. Шторы вошли вместе с огромной деревянной палкой, на которую были заботливо прибиты степлером с двух сторон. Вслед за этим цветочным безобразием вошёл Клаус, с порога деловито интересуясь, есть ли у Пятого карниз и что-нибудь длинное, тяжёлое — отодрать скобки. Но ни карниза, ни чего-либо тяжёлого не нашлось. Пятый настолько не ожидал штор, что разрешил повесить их в единственной комнате. Прямо так, вместе с палкой. Вместо изрядной пустоты теперь у него был весь этот салатовый ужас. Клаус отличался. Он не ждал чужой истерики с этим больным нетерпением, он не заглядывал в глаза, не искал в них слез. Не сидел осторожно на краюшке старой кровати, боясь ее разломать, и не подкладывал деньги или еду. Эти шторы — причина его первого появления, причин всех последующих Пятый не знает. Пятому все ещё насрать. Клаус его не бесит. Клаус приходит не часто, но стабильно, почти всегда трезвый и смеющийся. Маленькая не уютная квартира, как воздушный шарик наполняется воздухом с его приходом. Вторым предметом, притащеным с какой-то помойки, был старый, потрёпанный диван, бордовый, покоцаный когтями и воняющий на всю маленькую квартиру. Пятый чувствовал запах и сверлил взглядом и диван, и Клауса, по очереди. Но в итоге просто вздохнул, махнул на это рукой, вспоминая, что ему всё равно. Если этот мальчишка хочет тащить в его дом всякую дрянь, пусть делает это хоть целыми днями. Пятому было насрать. Если говорить о птицах, то Клаус был молодым вороненком. Элисон — совой. А Пятый — кукушонком, которого подбросили в пустое гнездо. Если говорить о птицах, то молодой вороненок считает, что пустое гнездо теперь и его тоже. И тащит туда все, что попадается ему под руку. Они почти не разговаривали. Но Клаус, конечно, вечно что-то болтал — то себе, то в сторону, каким-то невидимым друзьям. Иногда он неразборчиво и быстро шептал себе под нос какие-то слова вперемешку с ругательствами. Иногда обращался к Пятому. Сначала Пятый игнорировал его. Потом начал отвечать. Потом этого неразборчивого шептания стало не хватать. — Да что ты вечно сюда таскаешся, дел совсем нет? — не выдерживает мальчишка, снова обнаруживая Клауса в подъезде. Тот стоит прямо напротив, с набором каких-то дурацких, серебряных ложек (где он их вообще взял?), и удивлённо вскидывает брови. — Не таскаться? Пятый смотрит, ведёт плечами и молча пропускает мужчину в квартиру, возвращаясь к столу, где лежали кучи старых и пыльных книг. А Клаус падает на кровать, оставляя набор в прихожей. Пустота медленно отступает под напором мужчины. Пустота не выдерживает этих криков и смеха. Если бы пустота была человеком, она бы начала пить. Пятый разговаривает с Ваней по телефону, она что-то бормочет про более бодрый голос, что-то шутит, невпопад, и становится неловко. Ей, конечно. Пятому насрать, он молча ждёт, когда та скажет, что именно она хочет. Но Ваня мнется, из-за чего парень хмурится и смотрит куда-то за Клауса, словно бы сквозь него. В конце концов, что он мог от нее ждать? Любви? Глупых обещаний? Чего? Ничего. Она ему нравилась, тогда, в детстве, теперь — нет. Какой-то странный осадок, но все, лишь это. Ее краснеющие щеки, тихий, беспрекословный взгляд, унылая физиономия и даже улыбка. Грустная и молчаливая. Не вызывает больше ничего, только память, как хотел и промолчал. И Ваня опять что-то бормочет, но Пятый перебивает ее, говоря, что ему пора. Что у него много дел. И кладет трубку. Клаус молчит и не спрашивает. В какой-то момент мужчина начинает фактически жить на этом старом, бордовом диване, который он же и притащил. Оставил его на кухне, раздобыл подушку (разноцветную и нелепую), влез в эту идиотскую черную шубу, покуривая сигареты в открытую форточку и прожигая уродливые шторы. И каждый раз громко вскрикивая, будто до очередной прожженной дырки эти шторы были чем-то превосходным, а теперь превратились в то, что они имеют. Клаус готовил еду. Утащил из кафе старый кофейник с перемотанной скотчем крышкой, варил в турке кофе. Пятый игнорировал это и сам не понял, в какой момент его унылая и старая квартира стала местом обитания не только его самого. Но с приходом медиума она стала приятнее. Даже шторы и матрас. А братья и сестры стали все меньше появляться в квартире, неизменно только Ваня звонила каждый день и Элисон все так же оставляла деньги по приходу. Клаус перебирался с дивана и захватывал кровать Пятого. И тот понял это только тогда, когда оказался на холодном полу. Но снова промолчал и вернулся в кровать, оттесняя мужчину к стене. Ваня пришла неожиданно. Давно не приходила: то ли дела, то ли нерешительность била по ногам, заставляя отказаться от идеи навещать брата. Он пришла в выходной, застав Клауса, что-то бормочущего над спящим мальчишкой. Застала его в кровати Пятого, поправляющего одеяло, заботливо укрывая и убирая с лица светлые волосы. — Он твой брат — говорит Ваня, кидает в спину как нож, пока Клаус готовит завтрак. Он в этой идиотской шубе из шкафа, жарит яичницу и внимательно следит за ней, не смотря на Ваню. — И твой, — кидает ей через плечо Клаус. И они смотрят друг на друга, осознавая всю комичность сложившейся ситуации. Пятый спит дольше обычного, спит и не слышит, как его семья открывает вино, чтобы воспеть суку любовь за все ее коварные шутки. Клаус и Ваня пьют, даже когда обитатель и хозяин квартиры просыпается и смиряет их злым взглядом. Ваня пьет, когда видит, как Клаус, завидев брата, кидается к нему, заводя гортанно какую-то оду о любви. Ваня ее подхватывает, размахивая бутылкой. Пятый вздыхает, машет на все рукой и возвращается в кровать. Клаус пьет, когда Ваня, так и не сыграв на скрипке, куда-то уходит. И когда она наклоняется к прямому, как струна, Пятому и пытается поцеловать его в щеку. И он снова позволяет, бесцветным взглядом отслеживая ее движения. — Признайся ей в любви, — неожиданно говорит мужчина, когда Пятый сидит за учебниками. Он лежит на его кровати с телефоном в руках. Пятый молча поворачивает голову. — Не в чем признаваться, — фыркает он. — Да брось, — тянет Клаус, подскакивая с кровати и подходя к мальчишке со спины, — у нее есть ключи, и ты позваляешь ей себя целовать. — У тебя тоже есть ключи, а на поцелуи в щеку мне все равно, — качает головой мальчишка, чувствуя, как чужие руки опускаются на его плечи. — Тебе нечем заняться? — Я просто хочу, что бы ты был честен, — Клаус наклоняется, устанавливая свое лицо, рядом с лицом мальчишки. Тот чуть поворачивает голову, смотря на мужчину, и снова вздыхает. — Я не лгу. И разговор окончен. Пустоты нет. Пятый не чувствует себя настолько пустым, Клаус эту пустоту занял и возвращать не собирался. Пятый не заходит в кафе. Ест дома, критикует шторы все чаще и намного меньше игнорирует. Но все снова превращается в пустоту, когда Ваня стоит напротив. А Клауса нет больше суток. Ваня что-то бормочет, опустив взгляд в пол. Сжимает в руках старую скрипку, на которой только что играла. Похожа на школьницу: переминается с ноги на ногу, краснеет и неразборчиво объясняется. Пятый молчит и смотрит на нее сначала бесцветно и пусто, что вставляет ту только сильнее смутиться. «Куда он делся?» Ваня готова убежать, уже кажется, собралась это делать. Она скользит по пустому взгляду и надевает обувь, а потом подходит, чтобы оставить мокрый поцелуй на щеке. И Пятый оставляет почти такой же, только сухой. Роняет какое-то тихое «извини» и мягко улыбается глазами. Ваня кивает и уходит. А пустота, вернувшаяся, ощутив, что второго жильца больше нет, накрывает Пятого с головой, и тот идёт в кровать. И пусть он так нелепо все разрешил с сестрой, честности ему не хватало. И он это знал.