Сказания о шторах, птицах, призраках и Депрессии

Клаус пришел через день, застав мальчишку на кухне. И оба были в состоянии простоя и тишины, почти невозможной для района, в котором находилась квартира. Пятый немигающим взглядом смотрит в глубину холодильника, пропуская мимо глаз все, что на них попадалось. Возможно, все это время он не готовил. Клаус буравит Пятого взглядом и не знает с чего начать. И как объяснить. Не знает, что говорить нужно вообще. И молчит. Но дверца холодильника захлопывается, разрывая тишину кухни, парень поворачивается на брата, смотрит на него, тем же немигающим взглядом, и ничего не спрашивает. Молчит, даже не вздыхает — все равно ведь не подействует. Клаус растягивается в старой улыбке, смотрит, подплывает к брату кошачьим шагом, кладет свои руки ему на плечи. — Выглядишь отвратительно, — тянет он, и получает в ответ недовольное фырканье. Каменное лицо становится мягче, спокойнее, от чего в теле медиума расплывается тепло радости. Его ладони резко скидывают с плеч, и мальчишка идёт в сторону комнаты. Где шторы все так же отвратительны и кровать до ужаса холодная и широкая. — Хотел сказать тебе то же самое, — раздается уже из комнаты, и Клаус выдыхает, тихо смеётся, от облегчения должно быть. А тепло внутри расползается все активнее. Они не говорят о пропажах мужчины, а он уходит и возвращается, но в квартире, да и в комнате, и в самой жизни Пятого его значительно меньше. Это ему не нравится. Это похоже на манипуляцию, но Пятый считает, что его брату такое не нужно. Мальчишка, не будучи человеком привычки, удивлен, что вообще заметил исчезновение медиума. Но заметил. Ведь пустота крадётся, выжидает. Пустота готова снова обхватить его своими липкими лапами. Готова вернуться. Но Клаус все ещё есть, он рядом. Периодически ходит, спит, шепчет и смеётся. А ещё вечно лезет обниматься, что Пятому кажется чем-то странным. Пятый вообще не очень тактильный, но равнодушно пропускает это мимо, позволяя делать мужчине все, что ему вздумается. А Клаусу как-то не по себе, это заметно. По каким-то залипаниям в телефоны, отводам глаз, нервным выдохам. И одновременно все как раньше. Он все так же, как кот, шастает по квартире, готовит, тащит в дом всякий мусор, раскладывая его по полкам. Пятый, даже в учёте того, что смирился и забил на это явление, уже не может игнорировать весь этот старый хлам, и однажды Клаус застаёт мальчишку за рассмотрением каких-то фигурок, коробочек и одежды, что валяется по разным углам квартиры. — Нравится?! — восклицает он. Пятый молчит. И уходит к себе за стол, в не тронутый медиумом угол. Клаус готовит кофе и еду, но Пятый никогда не может застать его утром. Даже если чувствует, обнимает ночью, сквозь сон, сильнее прижимаясь к горячему живому телу. Не беря в расчет одинокие звонки и появления сестер, Пятый призрак, которого видит только Клаус. И Клаус умеет делать призраков материальными. Выгонять из них эту беспомощную пустоту. И видимо случайно задевает его. *** — Я тут подумал, — Клаус чешет затылок, мальчишка сидит спиной, но ощущает неловкость и горечь, — я снимаю квартиру через пару дней. Пятый молчит и не шевелится. Даже наверно не дышит. Все его внутренности сбились в один комок, вокруг сердца, сжимая его, давя удушливо. Пятый хочет закричать и сам не понимает почему и зачем. И поэтому молчит. — Смотри не сторчись, — роняет он брезгливо, снова горбясь над какими то учебниками. Клаус видит отца. Даже не посмотрел, не обернулся, ничего. Полное безразличие. А если бы сказал, слова, будь то пожелания удачи или замечание, совет, не важно, все покрыто слоем недовольства или… равнодушия. И Клаус наполняется ядом. — Конечно, Папочка Харгривз, — выплёвывает он. Мальчишка так резко дёргается в повороте, что задетая локтем тетрадь с остервенением летит в стену. Клаус не видел такой ярости с времён миссии по спасению и невольно отпрянывает от мальчишки. — Да что ты. — А что я? Что я?! На себя в зеркало давно смотрел?! Поменяй вас с отцом местами — не изменилось бы ничего! — Клаус ещё не на пределе, но голос уже дрожит, интонация переходит на крик. — Какого хуя ты тут торчал тогда все это время? — рычит пацан, прожигая брата взглядом, белыми пальцами сжимая спинку старого черного стула. Клаус молчит, не зная, что ответить, ведь сказать правду даже ему не в силах. Но отступить — как снова проиграть тому уебку, что столько лет причинял им одну лишь боль. Проиграть, но сразу вдвоем, ведь Пятый слишком запутан в этом дерьме. — Брата хотел вернуть, брата, не отца! Тело тебе не угодило? Тело? Твое тело — сказка, по сравнению с тем, кем ты стал! — орет Клаус, и его прорывает. Плотину, вечно сковываемую алкоголем, страхом, терпением срывает, как лист осины. — Молчишь, не ешь, тухнешь. Это твое лицо, призрак живее выглядит, не поверишь — есть с чем сравнивать! — И что? Уходишь, потому что тебе надоело мое тухлое лицо?! — перебивает его Пятый, подскакивая со стула. — Ей богу, беги! Забирай свой хлам, свои… — он запинается, оглядывает комнату и хватает рукой уродливую ткань, -…свои шторы! Уходи! Как будто мне вообще нужна вся эта ваша семья! И резко замолкает, а ткань, вместе с палкой, падает на пол, обрывая крик. Клаус с досадой смотрит на брата, злится, почти бесится. Нелепо хватает ткань вместе с палкой, хватает чёртовы ложки на кухне. Падает, путаясь в ткани, нагребает свой хлам, весь. В этой тишине все так нелепо. Все это, до блядского так нелепо, Пятый не может ничего сказать, наблюдая, как его чертов брат собирает в кучу свой чертов хлам. Как полки шкафа пустеют, как все пустеет, даже гнилой кактус пропадает с подоконника. И для него это — как в ускоренной съёмке, а он застыл, не в силах поднять руку или открыть рот. Он не знает чего хочет сильнее: смеяться, иронично, запрокинув голову, смеяться над тем, как прогнал единственного близкого человека. Или плакать, так же запрокинув голову. И когда дверь хлопает, он, так и не выбрав, садится обратно за стол. У него кружится голова. Он смотрит в окно, снова такое пустое и голое, без штор и карниза. Даже без палки. И пустота конечно же свое забрала. Пятый игнорировал звонки и сменил замок. Не пускал семью, отказался от их попыток помочь, слушая заунывный скулеж то Вани, то Лютера с другой стороны двери. Лютер вечно приходил, после ссоры с Клаусом, и что-то бубнил, как кот Леопольд, кассету с которым заело на моменте с фразой «Ребята, давайте жить дружно». Элисон подсовывали в щели деньги; Ваня сначала, играла на скрипке в подъезде, за что была окрещена местными бабками наркоманкой и проституткой, и, пару раз получив по скрипке — перестала. Но приходить и заунывно выть под дверью продолжила. На двери были удары ножей, крики Диего вечно распугивали голубей и пьяниц. Комплекс героя в нем не вылечили, он что-то рычал в дверь про его великое спасение брата. Что все равно доберется, как бы тот от него не прятался. Пятый варил себе кофе и уходил учиться в комнату, игнорируя весь его геройский бред. Подъездные бабки не знали наркоман он или же дьявол, но святой водой из ведра раз окатили, крестом в лоб впечатали, да чесноком, на всякий, закидали. Из окон, пока он убегал, мокрый и озябший, потирая лоб с резцовой вмятиной креста на самом видном месте. Клаус не приходил, совсем, кроме разве что одного раза. Пьяный. перепутал квартиры, пытался минут сорок открыть дверь с новым замком старыми ключами. Скребся пальцами, немного повыл что-то про " Любовь моя, я так скучал» и упал на порог. Упал, потому что мальчишка открыл дверь, впуская мужчину внутрь. Тот осознал это спустя только минуту, долго разглядывал мальчишку с уровня своего места, пока не понял, что брат смотрит на него в ответ. — Пятый! — он пытается подняться, облокачиваясь то о дверь, то о стены, то о своего брата. Падает и повисает на мальчишке, обнимая его, гладя и трогая где только дотянуться, на что Пятый молчит и вздыхает. — Идём спать, придурок, — и они идут, молча. Точнее только Пятый, Клаус что-то шепчет Пятому в ухо, в щеку, в шею. Шепчет, яростно, обжигая своим дыханием холодную кожу. Пятый молчит и слушает, попутно укладывая мужчину в кровать и пытаясь лечь сам. Его брат явно имеет на ночь другие планы, утягивая мальчишку на себя. И Клаус так пьян, что явно даже не понимает кто перед ним. А Пятый думает, что он все равно ничего не вспомнит. Пятый считает, что ему всё равно. Он себя уговаривает. На утро его брат исчезает, оставляя на стуле старую шубу, и мальчишка готов реветь. Он смотрит на эту несчастную шубу, думая, что теперь то он точно может забыть. Обо всем. О том, что было ночью, о том, что было на протяжении всех тех месяцев. Ведь теперь все на своих местах, даже шуба. Но он не ревет, он собирается на учебу, закидывая шубу в шкаф. Он идёт в душ, смывая с себя все, что можно, оставляя красные следы на коже. Или пытаясь стереть те, что уже имеются. И все продолжается дальше, как и было. С воем семьи под дверью, деньгами от Элисон, ножами и огромным Лютером, ходящим туда-сюда под окном и ожидающим, когда парень в него посмотрит. Но Пятый не хотел разговаривать или смотреть. До того, как вся его семья не приняла участие в попытках его спасти, было лучше. И он не хотел это им высказывать, зная, что те просто пытались помочь, но и пускать их в свою квартиру тоже. Может, они ждали? Ждали, пока Пятый вскроется, ведь теперь он совсем один. Или ждали, когда соседка вызовет милицию, ведь из квартиры будет вонять. Они войдут и увидят его бренный труп на полу кухни, ведь он умер от голода. Ведь теперь никто ему не готовит. Но Пятый не собирался умирать, ему как то не хотелось или не моглось. И совсем не было на это сил. *** Через какое-то время Клаус опять стоит по его дверью, но уже не пьяный. Он не скребёт в дверь, а тихо стучит, ожидая, когда ему откроют. Пятый смотрит в глазок, думая, что ему нет смысла открывать, видеть его или говорить. Но он почему-то открывает и молча смотрит. — Я войду? — говорит брат, и мальчишка пропускает его внутрь, хотя пытается отговорить себя это делать. Клаус пытается выглядеть как обычно, но у него не выходит: он дерганый и нервный. Он смотрит на брата и явно хочет что-то сказать. Пятый молча ждёт. — Я… хотел извиниться, — как-то небрежно бросает мужчина. — Знаю, ты делаешь вид, что тебе все равно, — снова начинает он, — и я плохо помню, но… И снова замолкает, вызвав у мальчишки некоторые вопросы и даже интерес. Он стоит неподвижно и смотрит на мужчину, ожидая его слов. — Но если это причинило тебе какую-то боль, я имею ввиду, — он запинается — под ровным взглядом брата так сложно говорить или хотя бы слышать ответ. — Мне не все равно, — четко выводит Пятый, отворачиваясь от брата. И молчание застаёт всю квартиру, даже кажется, что за окном все затихает. — Ты злишься? — Клаус внимательно следит за каждым движением брата, стараясь не пропустить ни секунды. — Нет. — Тогда почему.? — он все ещё не знает, как строить диалог, и не знает, что именно нужно говорить и спрашивать. — Почему что? — мальчишка поворачивает голову, видно, как он напряжён. Злится он сейчас, раздражён ли или просто ждёт? Клаус не знал. — Почему ты от всех закрылся? — спрашивает он. Пятый держит в руках ручку, сжимает ее, потому что ответов на вопрос так много и одновременно один, единственный ответ, который должен, черт возьми, звучать в этом разговоре. Но Пятый такие признания называет пошлыми и мерзкими, и никогда не произнесет, пусть ему придется молчать всю жизнь. Поэтому в затянутой тишине он снова отворачивается, ломая эту идиотскую ручку. — Ты приходишь в мою квартиру, — начинает он, — ты притаскиваешь сюда разный хлам, ты готовишь тут еду, пьешь алкоголь, куришь в форточку, прожигая шторы, которые сам же прибил. Ты спишь на одной со мной кровати, лезешь обниматься, получаешь ключи, имеешь согласие на все. Ты, блять, со мной трахаешься в пьяном угаре, и потом спрашиваешь меня «почему»? — Мальчишка резко поворачивается на мужчину и кидает в него сломанной ручкой. — Почему я закрылся от всех, когда ты решил, что можно вот так взять и уйти? Почему я не хочу больше общаться с семьёй, после того, как ты собрал свои вещи за один вечер и съебал на дохуя времени, оставляя меня здесь? — Я думал, что тебе не нравится мое соседство! — пытается перебить его Клаус, но мальчишка слишком долго терпел, чтобы теперь просто остановить поток того, что он хочет сказать. — Ты, блять, тупой придурок, если действительно так считал, Клаус. Ты фактически единственный мог делать в этой квартире все, что тебе будет угодно. Я не сказал тебе ни слова, когда ты спихивал меня с кровати. Я игнорировал эти уродские шторы, потому что их притащил ты, тогда, впервые. Ты, блядь, абсолютно тупорылый индюк, если считаешь, что так выглядит мое нежелание с кем-то жить! — Вовсе они не уродские, — отвечает шатен, и мальчишка задыхается от возмущения. Ведь из всей его тирады он ответил только на это. А потом смеётся, так громко, что вся квартира этим смехом заполнена и залита. Но смех то ли облегчения, то ли горечи не прекращается. — Я никогда не видел ничего уродливее, Клаус. Я даже не смог понять, где можно найти что-то настолько ужасное. Клаус закатывает глаза и хочет что-то ответить, но мальчишка все смеётся, и он решает, что они потом поговорят о шторах. Мужчина возвращает свой хлам на полки, снова спихивает Пятого с кровати, но кажется, что ничего не изменилось. Никто никого ни о чем не просил, никто ни в чём друг другу не признавался. Разве что теперь, возможно, оба знали, к чему все идёт. Но молчали. Пятый ожил, это было заметно. Он стал то ли более эмоциональным, то ли просто свежее и бодрее чем раньше. Но теперь огрызался, иногда улыбался и закатывает глаза. Клаус, как оказалось, работал и поэтому раньше пропадал днями. Барменом, в каком-то дешёвом баре, не престижно, но и не сложно. Да и его опоздания, пропуски и алковечеринки ему спускали на нет или попросту не замечали, поэтому он с удовольствием туда ходил. Пятый продолжал учиться, просыпаясь по утрам, выпивая домашний сваренный кофе. Клаус ездил в дом к семье, излагая о том, что с мальчишкой все в полном порядке, раз в несколько недель. Пятый снова начал их пускать — всех, кроме Диего и Лютера. Лютер просто не помещался нормально в дверь, а Диего был слишком озабочен спасением Пятого, чтобы понять, что спасать его больше не надо. Поэтому, как и раньше, приходили сестры. Клаус по пьяни, что бывает все реже и реже, лезет целоваться, обниматься и не даёт учиться, но Пятый никогда не против. Ему не очень нравится, что все это он делает лишь под большим количеством алкоголя, поэтому это он первый целует трезвого брата, оставляя того в недоумении. Клаус об этом не говорит, а когда пытается, получает в ответ: — Дай мне время, — и оставляет все как есть. Время так время, его у них полно. По крайней мере, оба так думают. Они купили новые шторы, темные, без цветов, купили новый матрас, новое одеяло. Кровать пока оставили, но чем чаще Пятый просыпается на полу, тем ближе день, когда и она отправится на помойку. Пятый долго не мог подобрать слов, чтобы описать, что он чувствует. И только смотря какой-то старый фильм, чувствуя, как чужие руки крепко держат его поперек талии, смог понять, как все же называется это непонятное тепло внутри. Он счастлив, теперь и пока все снова не закончится.