Мы сидим на полу в вестибюле. Ждем. Правда, непонятно чего. Время — самый главный враг для заложника. Кажется, оно нескончаемо. Мы сидим в плену целую вечность. И никто, абсолютно никто нас не спасает. Мы — смертники. Впрочем, после разговора с Берлином у меня депрессивное настроение. На самом деле шанс выжить всегда есть. Именно поэтому играю пока в хорошую девочку и стараюсь сильно не раздражать грабителей. Понимая, убить кого-то из них всегда успею, если, конечно, этот загадочный кто-то попробует убить меня.
«Хорошо бы раздобыть нож», — думаю я, наблюдая за Денвером с Токио.
Вспоминаю сразу о Рио. Мне жаль мальчика. Похоже, он сам не понимает, в какую западню вляпался. Токио — роковая красотка. Интересно, столько несмышленых юнцов красотка загубила? Мне любопытно знать, что движет нашими тюремщиками. Какие у них планы, мотивы? Возможно, если попытаюсь разгадать их замыслы, то меня, Мерседес и учеников никто не тронет. Из остальных заложников меня беспокоит только судьба Моники, вернее, судьба не рожденного малыша. Надеюсь, Моника позволит взять нас с Энрике ребенка на воспитание. Я и мой брат будем хорошими родителями. Моника при желании может видеться с малышом. Если, конечно, малыш родится и будет жить у нас.
— Мама, — зовет Оливия во сне мать. — Мама, — повторяет Оливия громче.
Ободряюще глажу ученицу по голове — девочка дремлет на моих коленях. Пусть отдыхает. Спать лучше, чем бояться. Оливия очень напугана. К сожалению, заложникам нельзя разговаривать. У нас с Мерседес за несколько дней пребывания в Монетном дворе не получилось перемолвиться и парой словечек, не говоря уже о полноценном диалоге. Нам удалось обменяться только неуверенными одобряющими улыбками, которых в данной ситуации недостаточно. Я знаю, буквально чувствую, Колменар боится грабителей до дрожи в коленях, до бешено колотящегося в грудной клетке сердца, готового, кажется, выпрыгнуть из груди. Мне бы следует подбодрить Мерседес, поделиться надеждой на лучшее. Но не сейчас. Колменар — взрослый человек, она может подождать. В плену у грабителей находятся семнадцать несовершеннолетних учеников, и я не помогу помочь каждому.
— Встать, — возглас Берлина заставляет всех заложников резко подняться на ноги.
Токио с Денвером непонимающе оглядываются по сторонам, не понимая: чем вызван гнев их лидера. Мы стоим и молчим, смотрим в пол не в силах ничего изменить. Главный грабитель сердит. Возможно, будут жертвы. Очень надеюсь, что смогу защитить моих подопечных. Однако с горечью осознаю: я не всесильна. Единственное, что могу сделать: взять на себя ответственность за учеников перед грабителями.
— Всегда находится герой, который верит, что может спасти остальных. — Берлин неторопливо проходит между нашими рядами, отыскивая храбреца-заложника, который решил поиграть в Бэтмена.
Держу Оливию за руку. Девочка бледна, губы ее трясутся, в глазах видны слезы, а кожа неестественно бледна, словно у живого призрака. Кажется, вот-вот и Оливия упадет в обморок. Оливия слегка пошатывается — ноги плохо держат ее. Глажу девочку по руке. Плевать мне на Берлина. У меня ученица может потерять сознание. Надо успокоить Оливию. Любой ценой.
— Который думает, что никто из нас не догадается о его планах связаться с полицией, — повышает градус напряжения Берлин.
— Мне страшно, — шепчет Оливия, вцепившись в мою руку.
— Не бойся, — шепчу в ответ. — Я с тобой.
Девочка дрожит и очень близка к тому, чтобы заплакать. Как я ненавижу идиота, решившего поиграть в героя. Теперь грабители могут сорваться на невинных и все потому, что кому-то из заложников приспичило поболтать с полицией. Наверняка снаружи за заложниками ведется наблюдение. Тогда почему Берлин не устраивает показательное наказание для безмозглого смельчака? К чему весь спектакль?
— Браво, — Берлин хлопает в ладоши, а я жалею, что не могу выстрелить в лоб подонку. Руки буквально чешутся выпустить пулю в одного самодовольного говнюка. — Поздравляю. Одному из вас это удалось. Он сделал фотографию в здании и отправил ее полиции.
Элисон, — возникает мысль в голове прежде, чем я успеваю обдумать ее.
Точно, это была Элисон. Ей понадобилось удалить выложенное в Интернет фото. Но куда смотрели Рио с Токио? Эта парочка дебилов не смогла справиться с одной семнадцатилетней девчонкой. Паркер, понятное дело, напугана. Никому не понравятся свои обнаженные фото, бороздящие по просторам Интернета. Вероятно, Элисон не собиралась геройствовать. Просто желала удалить из сети фотографию. Боже мой, девочка моя... Как мне вывести тебя из-под удара?
— Этому герою я бы хотел самому дать шанс сделать шаг вперед, чтобы мы все могли поблагодарить его. — Берлин почти наверняка уверен, к нему никто не подойдет.
Заложники молчат. Все хотят жить, поэтому никто из них не выходит вперед, чтобы отдать Берлину телефон. Страшно всем заложникам, кроме меня. Хотя, пожалуй, мне страшно тоже. Я сильно беспокоюсь за Элисон Паркер. Наверняка Элисон умирает от страха, думая об ошибке, которую по глупости совершила. Вдруг Берлин о ней вспомнит? Мне жаль Элисон. Она глупая, невинная девчонка. Всего лишь глупая, невинная девчонка. Мне нужно защитить ее.
— Хельсинки, раздень его.
Хельсинки подчиняется приказу главного грабителя, выхватывает из ряда остальных заложников седого бородатого заложника, отводит его в сторону, а после стаскивает с пленника комбинезон. Наверняка несчастный заложник готов провалиться сквозь землю от жуткого стыда и унижения. Мы смотрим на него. Просто смотрим, ничего не предпринимая. Как глупое стадо баранов, способных в нужный момент покориться воле мясника, но не способных протестовать. Почему, ну, почему мы ничего не делаем? Нас больше.
— Ты больной? — возмущается Токио.
— Смотри и учись, — Берлин остается спокойным, а мне хочется ударить мужчину по щеке, желательно так, чтобы его голова беспомощно мотнулась в сторону, а щека горела долго — помнила удар.
Бедолагу раздевают до трусов. Нас заставляют смотреть на его унижение. Несколько женщин плачут, боясь позора. Стараюсь держаться прямо, сохранять достоинство. Будет забавно, если разденут меня, и покажут мое уродливое, испещренное шрамами тело. Тогда, вероятно, Ариадне Каскалес придется попрощаться с работой. Психически неустойчивые люди не должны работать с детьми.
— Денвер. — Денвер выводит Монику из ряда остальных заложников.
У блондинки появляется возможность продемонстрировать стройную фигурку. Ну же, Моника, улыбнись! Можно подумать, ты ни разу не загорала на пляже в одном купальнике. Нижнее белье, по сути, купальник. Не дай себя сломать. Как дала себя сломать я.
Нет, нет, нет… Не надо, пожалуйста. Зажмуриваю глаза, трясу головой. В голове появляется болезненные подростковые воспоминания. Крепче сжимаю руку Оливии. Теперь помощь требуется мне. Не могу вспоминать боюсь. Лучше пережить несколько длящихся друг за другом панических атак, чем подобное воспоминание. Слишком страшно смотреть вглубь себя. Подобные воспоминания заставляют жадно хватать ртом воздух, глотая живительный кислород. Они причиняют боль и страх. Кажется, будто ты медленно умираешь от безнадежности и отчаяния.
«Не надо. Пожалуйста. Не надо», — умоляю сознание быть милосердным, хотя прекрасно понимаю: поздно.
От воспоминаний никуда не сбежать.
— Ты записывала видео, в комнате с телефонами, да?
Открываю глаза. Так, Ари, соберись. Элисон угрожает опасность. Ты должна защитить Паркер. Это твоя прямая обязанность. Вы с Мерседес Колменар ответственны за школьников. Вы должны их защищать до конца. А если понадобится, отдать за них жизнь. Таков преподавательский долг: отвечать за действия учеников и защищать их. Нужно оставаться верными долгу, как был верен долгу папа, отправившийся в горящее здание за парализованной старушкой, и как была верна долгу мама, помешавшая сбежать из лечебницы опасному пациенту. Мои родители — герои. Не могу их подвести.
— Простите, сеньор. — Поднимаю руку, Берлин поворачивает голову ко мне. Грабители смотрят на меня, молчат, позволяя высказаться. — Мы с Мерседес Колменар несем ответственность за наших подопечных. Если они совершат какой-то проступок, спрашивайте с нас. Мы — главные.
Берлин оценивающе разглядывает меня. Мне становится не по себе от его взгляда. Взгляд Берлина кажется раздевающим, заглядывающим сквозь одежду, в самые дальние и потаенные уголки души. Похоже, у мужчины действительно вместо глаз рентгеновские лучи.
— Каждый сам несет за себя ответственность, — голос главного грабителя режет глубже ножа. — Я должен обыскать одну из твоих подопечных, Ариадна. А потом, если ты настаиваешь, я могу обыскать тебя.
Черт возьми, черт. Берлин стягивает с покорной Элисон красную куртку. А я ничем не могу помочь Паркер. Надеюсь, Элисон не догадалась спрятать в комбинезоне телефон. Иначе ее не спасти. Элисон, малышка Элисон, надеюсь, ты не взяла с собой телефон. Грабители умеют считать. Рано или поздно пропажа одного из телефонов обнаружилась бы.
— Берлин, нужно поговорить. — К Элисон на помощь приходит Рио.
Вздыхаю с облегчение, когда Рио и Берлин направляются вглубь здания. Кажется, гроза миновала. Никого из учениц не раскроют и не разденут перед остальными заложниками. Можно расслабиться. Но расслабиться не дает появившееся в голове воспоминание. Воспоминание-отголосок из того времени, когда я еще дружила с головой.
***
Я лежала в постели с романом Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Читала роман невнимательно, слишком погруженная в далекие от романа мысли. Меня привлекла героиня Элен — настоящая христианка. Девочка была так непохожа на мою Элен. Артистку-циркачку, мечтающую о воздушной гимнастике. Активную, веселую, не имевшую, в отличие от книжной тезки, ни капли смирения. Моя Элена любила жизнь и наслаждалась ею, не думая о загробном мире.
«Где шляется Энрике?» — невольно подумала я.
Брат ушел из дома. Ненадолго. Всего лишь на день. Наверное, отправился посетить могилу матери, положить красные розы к гранитному надгробию. Моя мама любила розы, всегда выращивала их в саду. Со смертью мамы сад запустел. Розы больше не росли. Зато в саду росли сорняки и заросли крапивы, которые мы с братом регулярно выдергивали. Но крапива все равно появлялась. Видимо, жгучему растению полюбился наш сад.
— Ариадна, — меня позвал Марко — мой отчим. — Иди сюда.
Я нахмурилась. Интересно, зачем Марко понадобилось общение с приемной дочерью? Марко отлично общался с бутылкой, вряд ли ему нужен был собеседник. Идти общаться с пьяным отчимом я не собиралась. О чем он мне может рассказать? О том, что три года назад в этот день по вине сумасшедшего пациента умерла моя мама? Так мы с братом отлично помнили день смерти матери. Энрике даже в шкафчике хранил газету, где сообщалось о смерти мед.сестры Бьянки-Марии Каскалес, умершей от двадцати шести ножевых ранений.
— Я занята, дядя Марко, — отозвалась я, перелистывая страницу романа.
Отчим ничего не ответил. Я с облегчением вздохнула. Хорошо, что отчим не ответил, значит не придется общаться с пьяным мужчиной. Общаться с пьяными — сомнительное удовольствие. К сожалению, Марко оставил без внимания мое желание остаться в одиночестве. Он пришел в мою комнату. Несколько минут постоял на пороге, внимательно изучая меня. Под его замутненным взглядом мне захотелось прикрыться. Я была одета в обычную домашнюю одежду: в серую трикотажную футболку с белыми полосками и короткие джинсовые шортики. Наверное, слишком короткие на взгляд отчима. Мне сделалось неуютно, каким-то странным интуитивным чувством я ощущала опасность, исходящую от нетрезвого, слегка покачивающегося мужчины.
— Ты похожа на мать, — произнес отчим, буравя меня суровым взглядом. — Я любил ее. И лично бы вырвал кадык ублюдку, посмевшему убить мою жену. Жаль, до него мне не добраться, — Марко пьяно расхохотался, заставляя мое сердце биться сильнее.
Марко сделал несколько шагов по направлению к моей кровати, опустился на ковер, рядом со мной, я накрыла одеялом кое-как прикрытые шортами бедра. Мне стало страшно. Я не знала, чего ожидать от Марко. Никогда отчим не пугал меня настолько сильно.
— Выпей, малышка, — Марко протянул мне бутылку с коньяком. — Тебе уже шестнадцать. Ты можешь достойно почтить память матери.
— Может, не надо? — попыталась робко отказаться я, не зная, сколько спиртного вольет в меня Марко.
Мне никогда не нравились спиртные напитки. Особенно потому, что под влиянием спиртного можно легко потерять контроль. Я бы лучше выпила апельсиновый сок или молочный коктейль. Алкоголь был мне неприятен.
— Пей! — Марко поднес мне бутылку прямо к губам, не принимая возражений.
Я послушно сделала пару глотков. Зажмурилась. Мое горло словно обжег невидимый огонь. Коньяк был неприятен на вкус — очень горький. Я собиралась отстранить от себя бутылку, поставить ее на пол, но Марко перехватил мою руку. В его глазах появилась неведомая прежде мне жестокость.
— Еще, — потребовал он.
Я снова отпила из бутылки. У пойла был на редкость мерзкий вкус.
— Хватит, — взмолилась я. — Больше не могу.
Марко взял из моих рук бутылку, поставил на тумбочку, находившуюся рядом с кроватью.
— Прости меня, — неожиданно глухо попросил он. — Ты не должна была быть трезвой. Так было бы легче.
«Что значит «легче»?» — хотела была спросить я, но осеклась, когда отчим отобрал у меня одеяло.
Я поняла, что происходит и попыталась выбежать из спальни на улицу, попросить о помощи кого-нибудь из соседей. Как я жалела, что осталась сегодня дома, предпочтя уютное одиночество с книжкой холодному унылому кладбищу. Меня не должны были изнасиловать. Не должны. Лишиться девственности стоило с любимым человеком. Но точно не с отчимом.
Моя попытка побега провалилась. Отчим поймал меня, заломил руку за спину, заставляя остановиться, повалил животом на кровать. Я уткнулась лицом в подушку, пытаясь приподняться, но Марко лег на меня, а свалить с себя крепкого, полного сил мужика у Ари не хватило сил. Я попыталась поднять голову, чтобы закричать. В безрассудной надежде, что меня услышат, спасут. Марко надавил мне ладонью на темя, заставляю снова уткнуться лицом в подушку. Я услышала звук падающего на ковер ремня. Мой насильник принялся стаскивать с меня шорты.
— Нет, нет, пожалуйста, — закричала я. — Дядя Марко, вы для меня, как отец. Не делайте этого, умоляю вас.
— Ты не должна была быть трезвой, — повторил Марко, безжалостно стягивая с меня трусики.
Я ощутила напряженный член у влагалища и зарыдала, понимая, что насилия не избежать. Мне предстояло лишиться девственности с пьяным отчимом. Человеком, который мог стать мне вторым отцом. Первый толчок принес чудовищную боль. Казалось, меня словно рвали изнутри. Я закусила губу, ощущая во рту солоноватый привкус крови. Слезы прекратились сами собой. Я решила не показывать насилующему меня ублюдку, сколько боли он мне причиняет.
***
— Нет, пожалуйста, — умоляет Моника, когда ее вытаскивают из ряда заложников.
Гастамбидэ стоит на коленях, пытаясь вымолить прощение. Денвер держит в руке мобильный телефон, который блондинка прятала в нижнем белье. Понятно без слов, жить ей осталось последние секунды. Оливия утыкается носом мне в плечо и плачет от страха. Плачут и остальные заложники. Я еле сдерживаюсь, чтобы не выйти к Монике, не надавать ей по щекам. Кого идиотка-секретарша пыталась обмануть? Зачем она так рисковала?
— Итак, перед нами наш герой. — Берлин поднимает Монику с колен. — Нет, нет, не надо плакать. Принимать наказание нужно уметь достойно. Денвер, — обращается мужчина к грабителю, доставшему телефон из трусов Моники. — Убей ее.
Приказ Берлина рождает новую толпу всхлипов среди заложников. Они боятся закончить жизнь, как Гастамбидэ. Денвер, выругавшись, подчиняется приказанию. Он грубо встряхивает пленницу. Тащит ее за собой.
— Какого хрена, Берлин? — возмущается Найроби. — Мы не убиваем заложников.
— Гребанный ублюдок, — шипит рассерженная Токио, видно, без лишних слов, что девушка еле сдерживается, чтобы не вцепиться ногтями в лицо Берлина. — Ты приказал убить беременную женщину.
— Таблетка для аборта ей больше не понадобится, Токио. Провинившийся должен быть наказан. — Берлин говорит бесстрастно, в его голосе отсутствуют какие-либо эмоции.
Видимо, мои подозрения по поводу Берлина подтвердились. Мужчине доводилось убивать. Раз он так спокойно отдал приказ о казни беременной женщины. Моника кричит, умоляет о пощаде. Денвер тащит ее наверх по лестнице. Я не знаю, куда он ее ведет. Но понимаю, если бы я оказалась на месте Моники, то точно бы не вела себя подобным образом, а старалась сохранять достоинство.
— Это касается всех вас, — напоминает Берлин, обращаясь ко всем заложникам. — Попытаетесь нас обмануть, заплатите жизнью. Поэтому будьте паиньками. Тогда мы будем друзьями.
Берлин делает знак остальным грабителям. Токио, Рио, Найроби уходят вместе с ним. Вероятно, на совещание, к которому заложникам путь закрыт. Нас сторожат сербы. Два выстрела наверху заставляют всех вздрогнуть. Мне почему-то представляется картина: Моника стоит перед Денвером на коленях, плачет, молит о пощаде, но бледный Денвер не слушает, он дрожащими руками направляет на блондинку пистолет и стреляет ей в грудь, а потом делает повторный выстрел уже в голову. Моника падает на пол. Из пулевых отверстий вытекает кровь.
— Нас убьют, правда? — Оливия испуганно смотрит на меня, ожидая услышать ответ.
— Не убьют, — обещаю я, хотя сама не верю в то, что говорю. — Нас спасут. Я буду защищать вас всех.
Я буду защищать вас, если смогу.
