Пять уроков Гоголя

Это начинается в штаб-квартире «крыс», куда ему приходится прийти по зову Достоевского. Сигма стоит на широкой, современно оборудованной кухне, и не знает, что ему делать. У крыс перерыв — и Муситаро уже обсуждает что-то с Фёдором, а Гоголь… Сигма не уверен, что знает, где он: с объявлением перерыва парень исчез в лучших традициях фокусников. Сигма растерянно осматривается: кухня большая и вся какая-то металлическая, неживая, и он не решительно стоит напротив стойки, рассматривая непонятное оборудование и ёжится от холода. — Подсказать что-то, Дружочек? Нужна подсказка? — раздаётся вдруг звонкий голос у самого его уха, и он вздрагивает, поднимает глаза, натыкаясь на весёлый зелёный взгляд. — Что? — растерянно уточняет он, на всякий случай отступая на шаг. Из всей пятёрки Гоголь кажется самым непредсказуемым, да и энергия, всегда бьющая ключом, кажется Сигме какой-то тяжёлой. Радиоактивной. — Ну, ты чего здесь? — переспрашивает парень. Кажется, совсем не смущается от того, что влезает в чужое личное пространство: засовывает руки в карманы и расслабленно щурится, на губах — прежняя блуждающая улыбка. — А… Я хотел бы получить чай, — чуть смущённо отвечает Сигма. Может, можно было и забить, да он ничего не ел с утра, а теперь перевалило за полдень — беседы с Фёдором никогда короткими не выходили. Ещё и утомительными: так, что после чувствуешь себя не то что выгоревшим — мёртвым. — То есть я… В казино мне обычно делает ассистентка. — Не умеешь делать чай? Ты ж мой котёночек!.. — искренне удивляется Гоголь и бодро шагает вперёд. Очень быстро на столе появляются чашки, сахар, и даже, откуда ни возьмись, печенье. Как он это делает — остаётся загадкой для Сигмы, он не успевает ни за чем уследить, а парень делает всё с такой повседневной расслабленностью, что даже такое не хитрое действие, как приготовление чая приобретает своё очарование для Сигмы: как ни крути, он никогда подобного не умел. А потом Гоголь прекращает — и исчезает так же внезапно, как появился. На столе перед Сигмой остаётся миниатюрная чашечка с чаем, но прежде, чем он успевает сделать шаг к ней пространство открывается снова и из портала, образованного Гоголем, появляется улыбчивая неряшливая голова. — Совсем забыл! — бодро сообщает он. — Как будешь пить — попробуй макнуть в чай печеньку. Не благодари! И исчезает снова. На этот раз — насовсем. А Сигма замирает напротив, не в состоянии понять, что за странный совет дал Гоголь и не подшучивает ли он над ним. А потом думает... Что ж, это всего лишь чай. Ничего плохого не случится и случиться не может, ведь так?..

***

— Это очень вкусно! — радостно восклицает он, подаваясь к парню уже после собрания. — Как ты придумал это? — Ох, Киса, — расслабленно тянет Гоголь. Сигме кажется иногда, что он просто не умеет не улыбаться, что улыбка у него с начала существования, кто-то решил посмеяться, пришил намертво, и он остался таким навсегда. — Это совсем не моя выдумка. А люди придумают и не такое. — Но я никогда не видел подобного, — растерянно склоняет голову Сигма. — Хотя мои клиенты наверняка о таком знают… Он замолкает и чуть хмурится: каждый раз при выходе во внешний мир, с каждым новым подобным различием пропасть между ним и обычными людьми, почти не заметная во время работы, увеличивается — в восприятии и внутри него. Каждый раз что-то неприятно сжимается и отдаёт болью от осознания: он не человек. Не один из них, как бы ни хотелось. Он ничего не знает о мире, у него нет дома, и прошлого нет тоже, и — он старается не думать об этом, но в такие моменты ему порой кажется, что и будущего тоже нет. Но в этот раз всё иначе: Гоголь не даёт уйти так глубоко, обрывает поток мысли. — Не совсем, — качает головой он. — Твои клиенты ведь японцы в основном. Не все японцы об этом знают. Я тебе больше скажу: почти никто не знает. Так что в этом плане, — лукаво продолжает он, словно подмечая мысли Сигмы. — Ты обычный человек. Просто не русский. А это не проблема, ты уж мне поверь. Сигма не уверен, что понимает, зачем парень говорит ему всё это, но всё же осторожно кивает. Гоголь, кажется, пытается его подбодрить, и это — тоже новость. В какой-то мере. Тем временем собрание заканчивается: все расходятся, и наверное им стоит тоже, но Гоголь почему-то не уходит, и Сигма не знает, стоит ли уходить ему. — Хочешь покажу ещё кое-что? — вдруг спрашивает Гоголь. Сигма теряется ещё больше, но всё же кивает: ему понравилась выдумка с печеньем. Гоголь, кажется, только рад его согласию: хлопает в ладоши, кивает, а потом неожиданно исчезает в пространстве. Сигма не успевает сообразить, что происходит, а парень уже возвращается назад, и ему кажется, что он никогда не привыкнет к этим внезапным появлениям. А Гоголю нормально: он бодро шагает на кухню, выставляет на стол неизвестно откуда взявшиеся продукты. — Иди сюда, присаживайся, — зовёт он, и Сигма чувствует себя объектом эксперимента, не иначе. — Ты же пьёшь кофе? — Я сплю по четыре часа, в небесном казино ненормированный рабочий день, — поводит бровью Сигма, присаживаясь за стойку напротив. — Так что да, я пью кофе. — О-о, ты уже научился сарказму, — радуется Гоголь. Наклоняется к кофе-машине, пальцы проворно бегают по кнопкам. Сигма ничего не говорит, но он не умеет и этого: кофе ему приносит каждое утро всё та же помощница. Никогда ещё для него не готовил другой человек. — Ты собираешься удивить меня кофе? — искренне интересуется он, коротая время работы кофемашины. — На самом деле мне не очень нравится. — Ну конечно тебе не нравится, Сигма, — хмыкает Гоголь. — Твой персонал заточен на прагматизм, наверняка тебе доставляют несколько чашек эспрессо, да и всё, я угадал? — Что? — снова не понимает Сигма. Для него кофе — кофе. То, что когда-то посоветовали как стимулятор. Не больше и не меньше, только то, что помогает проснуться и повышает работоспособность. — Ну, эспрессо! — повторяет Гоголь. — Знаешь, никакого сахара, сиропов и молока. Кофе для страданий. Без веселья. — Кофе не для веселья пьют, — неуверенно произносит Сигма, но взгляд парня загорается таким возмущением от его слов, что он начинает сомневаться в том, что правильно понимает устройство мира. — Дружок, — вкрадчиво произносит Гоголь. — Всё на свете можно использовать для веселья. А потом замолкает ненадолго, разворачивается к кофемашине, заливает молоко, принимается за что-то с таким усердием и горячностью, что Сигма, даже без малейшего понимания о происходящем, не может не залюбоваться тонкими пальцами, ловкими движениями и сосредоточенным взглядом. Он снова не замечает, в какой конкретно момент парень заканчивает, но очень скоро перед ним появляется чашка с напитком. Это всё ещё кофе, он чувствует по запаху, но… Кофе совсем не такой, к которому он привык. — Что ты сделал? — поднимает глаза на парня он. — Попробуй, — советует Гоголь, выжидательно складывая руки на столе. — Это коричный латте. С сахаром, разумеется. Сигма недоверчиво сощуривается, но всё же уступает: наклоняется к чашке, как дикий зверёк, аккуратно касается губами тёплого напитка, отмечая, что даже по запаху этот кофе более приятен. А потом… — Это… Это удивительно! — восклицает он, вскидывая на парня изумлённый взгляд. — Я не знал, что кофе может быть таким замечательным! Как же тебе удалось? — Ну, — хмыкает Гоголь, подвигая к нему вторую свою покупку: блюдце, на которое выложил стопку чёрных печнюшек. — Мастерство, всё такое. А теперь попробуй с этим. — Макнуть? — догадывается Сигма, и Гоголь кивает. — Мне очень нравится, — говорит он искренне, когда кофе почти выпивается, а печенья на блюдце почти не остаётся. — Поверить не могу, что считал кофе отвратительным. Я знал, что люди придумывают много всего, но… Вообще-то думал, что по большей части это не слишком хорошие вещи, — признаётся он. Кофе, который сделал ему Гоголь, лучше во всём: от него тепло на душе, рукам не горячо, нет горького привкуса во рту, и… Сигма не вполне понимает свою мысль, но смутно осознаёт, что есть в этом что-то ещё, что-то важнее и больше того, что он видит и думает. Он не понимает этого, но оно всё равно есть: странное чувство. Потому что Гоголь постарался для него. Потому что никто никогда не готовил для него просто так. — Хороших вещей на самом деле куда больше, — говорит Гоголь, и в зелёном взляде на миг проскальзывает что-то новое, но Сигма не замечает этого: он отогрелся и расслабился, потерял бдительность, и Гоголь продолжает. — Хочешь покажу, что ещё делают люди? На этот раз Сигма кивает почти не колеблясь. Гоголь садится ровнее, подаётся чуть вперёд и подхватывает пальцами последнее печенье, неторопливо протягивая руку — через стол, к нему, и Сигма чуть теряется, не ожидая такого. — Что мне… — Кусай, — улыбчиво подсказывает Гоголь. — Но зачем? — Увидишь. — Вкус ведь не изменится. — О, это как знать. — Я не… — Я тебя обманывал прежде? Или тебе не понравилось моё печенье? — чуть склоняет голову Гоголь, и Сигма пристыжённо опускает глаза: нет. Гоголь, хоть и казался непредсказуемым, всё же не соврал ему ни разу. Он плавно подаётся вперёд, навстречу его руке с тонкими пальцами, навстречу внимательному взгляду, от которого внутри всё переворачивается, но он и сам в себе этого понять не может. Он не осознаёт этого, а вот Гоголь прекрасно видит, что и во вспыхнувших щеках, и в нервно-смущённом жесте, которым Сигма убрал прядь за ухо, прослеживается куда больше «человеческого» и настоящего, чем во всех крысах вместе взятых. Чем Сигма сам о себе представляет. Сигма не может поднять на него глаза, пока Гоголь кормит его печеньем с рук, но заливается краской, когда печенье заканчивается и пальцы парня смазано касаются его губ. Поднимается и аккуратно задвигает за собой стул. — Я… Лучше пойду. — Да! Я тоже, — заявляет Гоголь излишне поспешно, вскакивает, роняет стул, охает, возвращает на место и исчезает. А Сигма… У него грохочет сердце, горят щёки и перебивает дыхание. Ему и правда кажется, что от простого печенья не должно быть так тяжело и легко одновременно.