Fowler

Маленькие руки Юджени сильно и ловко управлялись с испанским льном и английской шерстью. — Столько всего произошло, — она оттерла тыльной стороной ладони пот со лба и снова принялась терзать несчастное белье, — как я с ума не сошла, не знаю. Любой бы разум потерял от таких дел, не так ли, месье Ивон? — Я не уверен, что мы в своем уме, Юджени, — Огимабинеси посмотрел на нее снизу вверх и улыбнулся краешками губ, — по крайней мере в себе я сомневаюсь. — Я так вам благодарна, Ивон... Я ведь так и не сказала вам... Вы мне жизнь спасли. Смотрите, что сделали те дика... те люди... Я бы точно умерла, если бы вы оставили меня в Вобике! — Кто знает, — Огимабинеси покачал головой, — я вас, Юджени, втянул чуть ли не в худший кошмар... — Нет! Просто поверьте мне! С моим везением, я бы сгорела заживо первой! Ведь как было раньше: мои браться прыгают в реку с валуна — им хоть бы что, а у меня шрам остался на ноге. Все воруют виноград у монахов, но ловят только меня, все удачно выходят за муж за добрых мужчин, а я... Но мой Гаспар умер... Нельзя ведь говорить о мертвых ничего, как там было в поговорке? — Mortuo non maledictndum, о мертвых не злословь. — Да... — Все это делают, Юджени. Во все эпохи. Даже Хилон из Спарты, который придумал такую формулировку. — Мой муж не был плохим человеком. Просто я невезучая, — вздохнула она, выливая воду из корыта. — Это не так. Как у вас говорят... Не гневи бога? Она усмехнулась. — Вы про то, что я все еще жива? — В том числе. — Только благодаря вам. — И это не так, Юджени. Если вы хорошо подумаете, вы поймете насколько несправедливы к себе. Принести еще воды? — Нет, этого достаточно, поможете мне повесить все это сушиться? — Почту за честь. — Я останусь при кармелитках. Не хочу больше замуж. Сестра Луиза пообещала научить меня читать. — Это прекрасно, Юджени! — Я подумала, что слова из книг будут напоминать мне о вас. О тех прекрасных стихах, что вы читали. И о мудрых баснях господина Лафонтена... Это были ужасные дни, но я не припомню, чтобы чувствовала себя лучше... Ну вот и все, пойдемте повесим на солнце, к вечеру господин Гомс получит свою рубашку чистой. Она улыбнулась и Огимабинеси подумал, что часть его сердца все-таки останется в кармане передника этой женщины навсегда. Ему выдали две миски бобов, и немного горячего варева от которого пахло травами и ягодами. — Я принес тебе королевский ужин, — провозгласил Огимабинеси, толкнув плечом дверь, — совсем скоро высохнет твоя одежда и мы сможем начать сборы. Ходят слухи, что интендант и его армия уже на подходе... Почему-то здесь никто не сомневается, что нас казнят, как только увидят... Хэмиш Гомс полулежал на постели, укрывшись старым одеялом по подбородок. Выглядел он откровенно жутко. Черные тени залегли под огромными глазами, лицо — гипсовая маска, губы искусаны в кровь. Огимабинеси запнулся, и вся его насмешливая ирония мигом испарилась, оставив внутри сгусток чистейшей тревоги. — Что с тобой? — он поставил еду на подоконник и подошел ближе, — дай я взгляну? — Не трогай меня, — тихо сказал больной. — Если рана опять воспалилась... — Не прикасайся. Я вас видел. Он облизнул губы и уставился в глаза Огимабинеси с непостижимой яростью. — Я вас видел. В окно. Это было так... хорошо. Так правильно, — Хэмиш криво усмехнулся, — она тебе нравится? — Юджени? — Огимабинеси откровенно испугался. Не было еще случая, чтобы молодой человек его пугал. И вот этот день настал. — Она тебе нравится, верно? — Конечно, — оставалось только сохранять спокойствие. Огимабинеси не понимал, что произошло, но отлично видел, что его другу стало значительно хуже. Даже в тот черный день, когда было не ясно убьет его пуля или нет, Хэмиш Гомс выглядел куда лучше, чем теперь. — Я так и думал, — сказал молодой человек глухо и мрачно, — я так и думал. Этим должно было кончится. — Я не понимаю тебя, — честно признался Огимабинеси, продемонстрировав ему свои открытые ладони, в знак примирения. — Ты не понимаешь... — голос звучал так, словно кто-то разрезал Хемишу горло, и наспех зашил дыру: яростный, болезненный свистящий шепот, — да... Ты никогда бы и не понял, если бы я не был таким жалким и слабым... Я хотел бы, чтобы это умерло вместе со мной, Ивон. Но я не могу... Я не могу больше сдерживать этих демонов, они сводят меня с ума... Ты должен уйти к ней, пока не поздно. Он с трудом перевел дух. Огимабинеси смотрел ему в глаза и видел там ад. — Уйти к ней? — это была хоть какая-то зацепка. Что-то случилось с несчастным Хэмишем Гомсом в тот момент, когда Огимабинеси помогал Юджени развешивать белье. — Я знаю, ты считаешь, что для нас всех ты дикарь, — ад в его прекрасных светлых глазах полыхал, — нет, не перебивай... Одеяло соскользнуло с его плеча, обнажив грудь и Огимабинеси внезапно поймал себя на мысли о том, что такой белой кожи он еще не видел. Хэмиш задохнулся взволнованно, смутился и резко рванул ткань на себя. — ...ты вовсе не дикарь... Ты... лучший из людей, Ивон! И она это тоже поняла. Я так и знал! Она умная девушка... Однажды должна была появиться умная девушка. Это данность. Это судьба. Я знал. Иди к ней. Если кто-то будет тебе мешать... Если кто-то скажет, что «дикарь» не смеет... — он усмехнулся страшно, яростно и обреченно, — я убью его. Я ведь теперь заправский убийца, верно? Рендалл так удивился, когда я вскрыл его поганое чрево... Так удивился... Знаешь, что он сказал мне? «Ты все еще не успокоился, малыш?» Ха! Я ведь все тебе рассказал, Ивон. Глупец, болван... Я слишком слаб, чтобы считаться человеком. Слаб, испорчен, блудлив... Я грязное животное. Ты ведь и сам это знаешь теперь, верно? Ты ведь все понял про меня, Ивон? Уходи сейчас... Я очень тебя прошу! — Я не уйду, — твердо сказал Огимабинеси. — Почему? Почему ты не оставишь меня? — Каждый раз, когда я оставляю тебя происходит что-то дурное, Хэмиш. Вот и сейчас... — Это произошло двадцать четыре года назад, — он покачал головой, кусая губы, — я родился таким... грязным... Мерзавцу, мужу моей сестры просто нужно было войти ко мне. Ты ведь не понимаешь о чем я... Он не прикладывал усилий, он не бил меня... Я все сделал сам... Зачем я это говорю? Пожалуйста, оставь меня, Ивон. Я хочу, чтобы ты ушел к ней. Вы были такие славные, такие красивые... пастораль в медовых тонах... Он резко отвернулся и замолчал, уставившись на трещину в беленой стене. Огимабинеси бесшумно подошел и сел на край кровати. Происходящее совершенно выбило его из колеи, оглушенный и растерянный, он чувствовал полное свое бессилие, однако его бойкий, подвижный разум привычно искал в этом смысловом безумии логику. И логика вдруг нашлась. Огимабинеси почувствовал нечто сродни просветлению, когда кажущуюся непроницаемой, черноту ночи внезапно взрывает яркий свет и оказывается, что кто-то заботливый просто раздвинул тяжелые пыльные портьеры, что никакой ночи не было, а за окном давным давно ясный солнечный день... — Ты станешь ей хорошим мужем, — проговорил Хэмиш Гомс четко и ровно, все так же упрямо разглядывая стену, — я давно это понял, просто я гадкий человек и я никак не мог принять простой факт, что ты больше не мой... Как ребенок, у которого отняли любимую игрушку... Я так привык к тому, что ты рядом, Ивон. Я был уверен, что ты никогда не поймешь... кто я такой. Никогда не уйдешь. Я успешно справлялся с собой... Скажи, ведь я ничем себя не выдал, верно? Я мог бы молчать вечно. О! Молчать я умею, как никто! Я так долго молчал... Я носил этот ад внутри, я был его хранилищем и властелином. Я научился жить с ним. У меня появились даже некоторые надежды... Не на счастье. Нет! Хотя бы на тень от тени сладостного покоя и радости обретения родственной души... И надо же... Проболтался именно тебе! Именно тебе излил всю грязь из своего поганого нутра! — Ты позволишь мне сказать, Хэмиш? — Огимабинеси говорил негромко, но уверенно и спокойно. Молодой человек вздрогнул, но не обернулся даже тогда, когда Огимабинеси коснулся ладонью его плеча. — Говори. Лучше говори ты... Я уже все уничтожил своим грязным языком... — Ты должен лечь сейчас. Рана все еще кровоточит, и если ты будешь метаться по постели, завтра мы не сможем уйти отсюда, а это чревато встречей с разъяренными французами. И я не думаю, что еще один дух леса вступится за нас в этом случае... Довольно уже крови, мы должны уйти. Ложись. Нет! Я не все еще сказал. И снова бушующий, разъяренный горящий ад в светлых, огромных глазах. Хэмиш послушно лег, продолжая кусать губы и кутаться в старое одеяло, словно оно было его единственным спасением. — Так говори и уходи к ней. Не мучай меня, у меня нет больше сил молчать и скрываться... Но я не хочу, чтобы ты запомнил меня таким... Уходи. — Я не уйду, — сказал Огимабинеси, легонько сжав его плечо, — твои верования и твои предрассудки не позволяют тебе понять меня, но я не знаю европейца, который был бы умней и сильней тебя, Хэмиш Гомс, так что я все-таки верю в успех... — Ты касаешься меня, — в смятении пробормотал молодой человек, — как тебе не гадко? — Я не уйду, даже если ты сто раз повторишь на всех языках этого мира, как ты гадок, хорошо? Слова есть слова. Иногда они гремят сутью, а иногда они не более чем блажь. Мне очень нравится наша милая Юджени, она была бы прекрасной женой, хорошему, доброму мужчине, с большой душой, но к сожалению, такой мужчина для нее не нашелся и она сказала мне, что останется с монахинями. Не могу ее осуждать, предыдущий ее супруг был, кажется, большим мерзавцем. Теперь по существу. Я не уйду отсюда, потому что сама мысль об этом делает мое существование невыносимым... Огимабинеси скорее чувствовал, чем ясно понимал, что его утлая лодчонка со всей дури несется между стозевной Сциллой, готовой сожрать все живое, до чего дотянутся ее двенадцать цепких лап и неумолимой бурной Харибдой, равнодушной к любым, даже самым страстным мольбам. И у него нет шестерых, кем он смог бы пожертвовать... него практически нет шансов преодолеть эту страшную, невидимую преграду, не потерять того, кого он так не хотел терять. Огимабинеси узнавал странный, чужой мир при помощи неприхотливых, бесстрашных и истово верующих женщин из ордена пресвятой девы Марии с горы Кармель, его первые шаги в познании делались в молельном вигваме, который соорудили для босоногих монахинь анишшинапе. Слова «бог, церковь, благо и вечная жизнь», он слышал по сто раз на дню, и, хоть его, в происходящем, больше занимали затейливые буквы в книгах, кое-что о чужеземных верованиях он себе уяснил: В этих жестоких, красивых, порой чудовищных, но в то же время тонких и мудрых историях были спрятаны все суровые и беспощадные предубеждения чужаков. Вся их надменная глупость и непревзойденная самоуверенность. И ничто не могло разрушить эти больные, но мощные смысловые конструкции. Люди с той стороны большой воды убивали самих себя, ради того, чтобы скалы их веры, по верхушки уже залитые кровью, становились еще крепче. А много позже, уже зрелым, Огимабинеси познакомился с учением мятежного Жана Кальвина и яростного Мартина Лютера, которые теперь представлялись ему чистой эссенцией безумия европейских предрассудков. Тюрьмой для души. Местом казни для тела. Сциллой и Харибдой для живого человека с его чувствами и желаниями. Неумолимые, жестокие, непримиримые... Иронией судьбы стало то, что лучший человек на земле, Хэмиш Гомс, оказался из шотландских протестантов, самых пламенных, самых убежденных... Людей, по мнению Огимабинеси, отравленных исключительным самомнением и бесконечным гневным осуждением «развратного, пошлого, низменного мира» вокруг. И теперь он двигался вслепую между всепоглощающей идеей: «тот кто страдает — побеждает» и яростным пуританским отрицанием всего телесного, человеческого, живого... Огимабинеси точно знал, что проиграет давно мертвым пророкам, поэтому даже не пытался начинать игру. — Я не могу... — покачал головой Хэмиш Гомс, — ты не понимаешь. Я не в силах больше бороться с собой. Для меня невыносима мысль, что ты... Что ты знаешь все обо мне, что ты никогда... Никогда не будешь со мной... Моим... — Но я твой, — твердо сказал Огимабинеси. Он подумал, что если несчастный Хэмиш Гомс скажет что-то сверх того, что уже было сказано, он, наверное, умрет от стыда и отчаяния. Не сейчас, так потом. Все эти чужеземные жестокие пророки в его разуме, с их благочестием, строгими нравами и бесконечным гневом, убьют его всего лишь за робкую попытку признания в любви. — Просто позволь мне остаться, хорошо? — Огимабинеси еще раз легонько сжал пальцы на его плече, — не гони меня. Это бесполезно и очень болезненно для нас обоих. Прошу тебя, Хэмиш. Просто позволь мне быть здесь. А еще... Давай поедим, я так много сегодня копал, таскал и опять копал, что моя утроба просто разрывается от желания любой пищи... Я бы съел что угодно. Даже старый сапог... — Старый сапог... — Хэмиш растерянно и удивленно взглянул на Огимабинеси и вдруг улыбнулся. — С подметкой, — кивнул Огимабинеси серьезно, почти угрожающе, — даже с гвоздями... Не испытывай судьбу, ты ведь не хочешь это увидеть? Вот, отличные бобы. Они уже холодные, но все еще лучше старого сапога... — Мы никогда не увидимся? — Юджени грустно улыбнулась, взяв томик стансов господина Вуатюра из рук Огимабинеси. — Пока все мы живы, не стоит говорить «никогда», — Хэмиш Гомс взглянул на нее ласково, он с трудом дошел до останков пирса, однако держался так, словно уже был здоров и силен. — Пока мы живы, — девушка кивнула и прижала книжку к груди, — я буду думать, что вы просто ушли по делам. Так лучше. Так мне спокойнее. — Спасибо за подарок, — Огимабинеси спрятал серебряный простенький крест на кожаном шнурке под рубаху, как бы он не относился к этому символу темных страстей европейцев, дар от чистого сердца делал этот жутковатый способ казни бога чем-то совершенно иным, не имеющим отношения к смерти, — моя дорогая Юджени, помните, что каждое слово, что вы самостоятельно прочитаете в этой книге согреет сердце одного человека в этом мире. Каждая строчка сделает меня счастливым... Она кивнула. — Я непременно научусь, и однажды сама прочитаю вам что-нибудь красивое... — Нам пора, чего доброго наткнемся на обещанное войско интенданта, — Хэмиш посмотрел на притихшую темную реку, и медленно, осторожно опираясь на здоровую руку, спустился в лодку — лучше поторопиться... На ближайшие сто лет нам достаточно войны. — Прощайте, Ивон. — Прощайте, Мигизиквэ. Юджени хотела было что-то еще сказать, но мотнула головой улыбнулась растерянно и побежала к монахиням, которые издалека созерцали эту сцену крайне неодобрительно. — Некоторые люди уносят с собой куски твоего сердца, — сухо сказал Огимабинеси и взял весло. — Это все твои стишки про любовь, Ивон. Я говорил тебе... — проворчал Хэмиш Гомс, — не представляю, что со мной станет, если мы однажды будем прощаться... Я наслушался их сверх меры. — Прощаться? — Огимабинеси презрительно поджал тонкие губы и взялся за весло, — даже не надейся, несчастный бледнолицый. Это не так просто как тебе кажется. — Тебя больше ничего не держит, — напомнил Хэмиш, взявшись за второе весло. — Рано, ты еще слишком слаб. Положи на место, — покачал головой Огимабинеси, — может быть завтра. — У меня на родине таких как ты называют занудами, Ивон. — Это в тех местах, где женщины выходят замуж за тюленей? — Тебя больше ничего не держит. — Меня и раньше ничто не держало, Хэмиш Гомс. Ты забыл. — Ты решил отдать мне долг, поэтому потащился сюда со мной. Я не спасал тебе жизнь, Ивон, ты так решил... Но теперь в любом случае, ты все долги отдал. Кажется, я теперь должен тебе... — Не слышал ни о чем таком. Скажи лучше, что мы будем делать дальше? Хэмиш Гомс положил весло, поморщился и прижал ладонь к тщательно перевязанной ране. — Явимся к губернатору с отчетом, изобразим невинность и возьмем деньги на новое дело. — Работать на Компанию? — с отвращением фыркнул Огимабинеси, — на этих бесстыдных кровавых палачей? — Ты драматизируешь, Ивон. Если мы правильно представим дело, у нас будет неплохой шанс заработать денег и построить твой каменный дом с библиотекой и креслом для меня. Все же мы лучшие охотники в этой части света, а у дельцов из Компании всегда будут проблемы и потери, которые нужно будет решить и предотвратить. — Ты рассуждаешь как циник, Хэмиш Гомс. — Как человек расчетливый, ты хотел сказать, Ивон Киркпатрик? — То есть... — То есть, если кто-то захочет узнать, куда делся груз оружия и человек по фамилии Селби, мы сможем помочь. Но если нам опять подсунут дрянь, вроде убийств невинных мирных жителей... Мы, пожалуй, отправимся к мошенникам из Северо-Западной торговой компании. Ведь мошенниками их называют конкуренты. А им веры нет... — Ты чертовски умный... Для белого. — Сочту за комплимент, Ивон, — он поежился, — как же сыро... Черт бы побрал эту дыру... Ладно, прокати меня до Квебека. — Хорошо, но я почитаю тебе Мильтона, — сурово сказал Огимабинеси, с удовольствием созерцая слабую, едва заметную улыбку на лице своего друга, — никогда не пойму, почему ты не любишь Мильтона, он гораздо глубже и сложней романтиков, которые всех вас смешат, несчастные снобы. — Только не Мильтон... Пощади! — О, князь! — неумолимо начал Огимабинеси и подналег на весло, чтобы выровнять нос лодки, — глава порфироносных сил, вождь серафимских ратей боевых, грозивших трону вечного царя деяниями внушающими страх... 31.08. 2020